НАУЧНЫЙ СТАТУС ГУМАНИТАРНОГО ЗНАНИЯ

 

У гуманітаристиці існують різні методологічні орієнтації: на відносно суворі ідеали науки і на зближення з нормами мистецтва. Некласичне природознавство завдяки синергетичній парадигмі зробило кроки назустріч гуманітарному знанню. Гуманітаристика може підвищити наукову строгість засобами загальної параметричної теорії систем з її м'якими закономірностями і здатністю описувати невизначеності.

Ключові слова: ідеали науковості, гуманітаристика, загальна параметрична теорія систем, знання, класична і некласична наука, методологія, наратив, науковий статус, пояснення.

Считается, что «хорошая» наука – та, которая состоит из хороших теорий, объединенных общими принципами и определенными фундаментальными понятиями. Понятие же «хорошей» теории сформировалось под влиянием классического естествознания. По классическим методологическим канонам в состав образцовой теории входят, кроме базовых понятий и принципов, еще и термины, получившие относительно однозначные определения, правила получения выводов и построения доказательств, хотя бы один закон или статистическая закономерность, а также идеализированная модель рассматриваемого объекта. Такая система знания выполняет функции не только описания, понимания, номологического объяснения, но еще и надежного прогноза или хотя бы вероятностного предвидения.

Не только в естествознании, но и во многих гуманитарных дисциплинах, можно отыскать теории, ориентирующиеся на указанный идеал, например в структурной лингвистике, конкретной социологии и др. Применение математических методов в истории и литературоведении также приближает некоторые их разделы к классическому идеалу научности. В то же время целые области гуманитарного знания, например, в педагогике или в той же истории, не соответствуют названным канонам.

Однако это не мешает устойчиво именовать историю, филологию, психологию, педагогику науками. Справедливости ради надо сказать, что гуманитарные науки – не исключение. Аналогичная ситуация наблюдалась и в естествознании. Не соответствовали указанным канонам, например, ботаника и зоология времен К.Линнея. Они считались науками не потому, что у Линнея возникла идея изменчивости видов под влиянием окружающей среды, а потому, что содержали гигантскую (и непрерывно растущую) бинарную классификацию. При этом вопрос о прогнозе – о предсказании возникновения новых видов – вплоть до внедрения в биологию (казалось бы «чужеродных»!) средств генетики, которая позволила биологии приблизиться к понятию науки в строгом смысле слова,– в то время даже не ставился. В общем случае, термин «наука», по-видимому, всегда всплывает первоначально именно в ослабленном смысле – тогда, когда знание в виде дескрипций и нарративов накапливается в больших объемах, и исследователи вынуждены прибегать к типизации и иным формам классификации. Хотя остальные требования, предъявляемые к строгой науке, при этом не соблюдаются. Дескрипциями, нарративами, классификациями, различными моделями понимания объекта переполнены и все гуманитарные науки. По-видимому, объективистское моделирование (ответы на вопрос как устроен объект «сам по себе») и классификации – достаточное основание, чтобы считать их науками, пусть даже в ослабленном смысле. Будет ли гуманитаристика довольствоваться таким положением и далее, или возобладает требования научной строгости? Если учесть, что гуманитарные науки – именно как науки – существенно моложе естествознания, то можно предположить вторую перспективу. Однако, реальна ли такая тенденция?

Привлекательность идеала научности, как и неполное соответствие этого идеала реальной исследовательской деятельности, стимулируют среди специалистов-гуманитариев и методологов науки дискуссии относительно научности гуманитаристики и адекватности самих критериев научности. Наметились разные позиции. Одни методологи стремятся «подтянуть» гуманитарные науки до соответствия строгим канонам или хотя бы указать пути к этому. Другие настаивают на особом характере научности гуманитарного знания и во имя этой «особости» гуманитаристики не прочь отказаться даже от предиката научности. Третьи готовы ослабить соответствующие каноны с учетом исследовательской практики.

Сторонники единой методологи науки пытались обосновать научность гуманитарного знания, в частности, истории, демонстрацией номологических объяснений в исторических текстах. В результате сложилась модель охватывающего закона в истории в рамках подводящей теории объяснения [3, с.16-31]. Модель вызвала серьезную критику, особенно по поводу ее несоответствия практике исторических исследований, где историки чаще всего не озабочены поисками общих законов для объяснений [1]. Объяснительную функцию, как выяснилось, могут выполнять лингвистические структуры соответствующего текста, в котором изложены результаты исследования, и сам текст в целом. Это хорошо видно на примере марксистских объяснений, которые соответствовали номологической схеме и казались весьма убедительными, но лишь для марксистов, т.е. в рамках марксистского дискурса.

Лингвистический поворот в методологии науки стимулировал смягчение некоторых канонов научности. В гуманитаристских объяснениях считается оправданным использование для объяснения, вместо законов природы, других отношений внутреннего типа, скажем, в исторических теориях – правил и норм из определенной области знания, (например, из римского права) или особые ритуалы, стереотипы поведения, неявные или явные правила деятельности: нравственные, политические, юридические и пр. К правилам такого рода относят, в частности, и десять библейских заповедей, нравственный категорический императив, различные политические директивы как всеобщие направляющие политической воли, например, Устав Объединенных наций или идею национализации. Указанные правила могут составлять основу экономического и социального строя, даже если они не зафиксированы письменно, никак не кодифицированы. Это справедливо и в отношении юридических кодексов и вытекающих из них нормативных актов.

Такие «объясняющие» правила обнаруживаются и в религиоведении, в частности, в ссылках на формы культовых действий. А в искусствоведении роль подобных правил играют, например, законы учения о гармонии, основы тонических систем, требования к определенному стилю, форм культовых действий и т.д. «Множество примеров, которые могут быть здесь приведены, почти столь же велико, как и многообразие сфер жизни. Вся наша жизнь протекает по правилам, которые зачастую не уступают в строгости и точности законам природы. Можно вспомнить о повседневных правилах общения, вежливости, гостеприимства и поведения, правилах уличного движения, бизнеса и товарообмена, правилах поведения на производстве и при исполнении служебных обязанностей, и прежде всего – о правилах речи. Даже когда мы играем, мы отдаем себя во власть строгих правил – правил игры» [11, с.243-244]. Подобные правила не соответствуют требованию «быть внутренними (естественными») отношениями», обязательному для законов природы [12, с.176-177]. Но они, как и законы, обладают признаками повторяемости, всеобщности, необходимости – конечно, в определенных культурных, исторических, национальных и др. рамках. Люди всегда так поступают по нравственным, идеологическим, юридическим и иным соображениям, с необходимостью и предсказуемостью определяющих их поведение. Хотя правила и нормы порой нарушаются, чего нельзя сказать о природном законе, но указанные нарушения также вызваны определенными причинами, обусловленными некоторыми другими правилами или даже законами. А вот физические или биологические законы историк, как правило, не использует для исторического объяснения: ему интересны не они, а вышеназванные правила или нормы, действующие «как законы».

В гуманитарных теориях весьма существенную роль играют специфические повествовательные структуры, включенные в описательные и объяснительные процедуры, например, нарративы. Нарративные структуры присутствуют не только в художественной литературе, но и во многих, если не во всех, научных теориях, что порой осмысливается как проявление «нарративной рациональности» и исследуется как нарративный поворот в эпистемологии. Нарративы обнаруживаются и в естественных науках, но в гуманитаристике их удельный вес и роль неизмеримо выше, поэтому с неизбежностью возникает проблема соотношения научных объяснений и нарративов, в частности, в плане соответствия нарративности идеалу научности. Х.Уайт в своей «Метаистории» отмечает: объяснения исторических событий, состоят из комбинации логико-дедуктивных и тропологически-фигуративных компонентов, причем «номологически-дедуктивную» парадигму как орудие исторического объяснения нельзя считать адекватной [8, с.8-9]. Естественно, никто не сомневается, что исторические события происходят, и более или менее точно фиксируются хронистами, летописцами или другими современниками. Понятия «феодализм», «капитализм», «средневековье», «папство», «пролетариат», «социалистическая революция» и др. имели соответствующие денотаты, причем до того, как историки или философы начинали их анализировать. Но для представления подобных феноменов как объектов исторической науки приходится использовать определенную устойчивую манеру языка, с помощью которой исторический мир представляется и наделяется смыслом. По-видимому, здесь много вымысла, о чем свидетельствует хотя бы возможность по-разному представить исследуемые феномены. Как бы там ни было, исторические факты концептуально конструируются в мысли, а в виде лингвистических фигур – в воображении и существуют в соответствующем дискурсе. Изменение дискурса будет означать переконструирование исторического события, но лингвистическая фигуративность, скажем, нарративность, останется неизменной. Измениться может лишь тип нарратива, например, комедийное описание вместо трагедийного, если верно гегелевское замечание о том, что история повторяется дважды: первый раз в виде трагедии, второй – в виде фарса. Точнее было бы сказать: не повторяется, а описывается.

Что касается механизма нарративного объяснения, то в нем событие или явление характеризуются путем указания на его роль и значение в связи с определенной целью, проектом или некоторой целостностью, иными словами, проясняется его значение, вытекающее из последовавших за ним других событий, результатов, последствий. Немаловажно, что выделяются наиболее «важные» и исключаются «ненужные» события, исходя из цели повествования, выбирается определенный стиль и точка зрения, словно формируется сюжет художественного произведения, автором которого и одновременно субъектом объяснения выступает историк. Эта специфика сближает историческую науку с литературой, что снижает научный статус гуманитаристики, особенно, если фиксировать только указанную специфику.

В отличие от Уайта, К.Хюбнер, ссылаясь на А.Данто и солидаризуясь с ним, полагает, что строгое дедуктивное объяснение и рассказ – это две различных формы объяснения, причем одно может быть переведено в другое [11, с.248]. Если это так, то приблизить гуманитаристику к науке можно путем перевода нарративов в объяснения, в частности, за счет применения искусственного формального языка, свободного от соответствующих тропологических фигур. Но вряд ли подобные операции возможны повсеместно. По-видимому, нарратив и объяснение в гуманитарных науках лучше рассматривать как взаимодополнительные структуры.

Однако в гуманитаристике по-прежнему сильны позиции сторонников ее «особости», причем аргументов также набирается немало: от уникальности гуманитарных объектов и произвольности действий субъектов до невозможности или ограниченности применения точных методов [14, с.43-62]. Из этого, в частности, следует, что вместо метода и точности гуманитарные науки должны, напротив, поощрять плодотворное применение воображения – то есть тот аспект восприятия мира, который и обеспечивает многоцветность мысленных образов и интенсивность чувств в качестве функционального эквивалента четко определенных и абстрактных концепций, требуемых наукой. В то же время гуманитарные науки должны опираться на акты суждения, на способность проводить различия и принимать решения, которые не могут быть основаны на “объективных” измерениях или на дедуктивных логических выводах. Если понять особый потенциал гуманитарных наук должным образом, то они будут ближе к понятию искусства (Art), чем к идее науки (Science) [6].

Подтверждением такой позиции иногда считают успех книги знаменитого представителя микроистории К.Гинзбурга «Сыр и черви». К.Гинзбург не стремится выявить ни закономерности эпохи, ни типичность поведения исторических агентов, а просто на основании документов реконструирует мысли, чувства и поведение фриуланского мельника, жившего в шестнадцатом веке, судимого инквизицией и приговоренного к смерти. Он имел смелость высказать собственные, неординарные мысли, расходящиеся с официальными, по поводу основных мировоззренческих вопросов: в первоначальном хаосе, где, подобно сыру в молоке, сбились в один комок различные стихии, появились черви, из которых произошли Бог и ангелы [ 5 ]. Естественно, во-первых, здесь нельзя обойтись без высокого уровня квалификации, интуиции, таланта и прочих субъективных качеств историка, безусловно влияющих на результат, и ставящих вопросы по поводу объективности, точности и пр. Во-вторых, возникает законное сомнение в плане научности данного исторического описания, поскольку не выявляются ни законы, ни обобщения, не представляются ни классификации, ни типологизации. По этому поводу Гинзбург пишет, что выбрать в качестве объекта изучения только то, что повторяется, и поэтому поддается выстраиванию в серию или статистическую совокупность, изучаемую количественно, «означает заплатить в познавательном смысле очень высокую цену» [4, с.216].

Цена, как видим, очень высока – отказ от каких либо надежд на превращение гуманитарного знания в гуманитарные науки. То есть можно констатировать, что очерчивается сфера гуманитаристики, сторонящаяся общенаучного сближения и настаивающая на «непохожести» гуманитарного знания. Что здесь преобладает: неустранимая специфика гуманитаристики или элементарное незнакомство гуманитариев с иными методами исследования, а естественников с – гуманитарными подходами, обусловленное чрезмерной специализацией образования?

Лингвистический и нарративный поворот в методологии науки совпал с методологическими штудиями по поводу неклассической и постнеклассической науки, в частности, в связи с распространением синергетических идей. Среди них особое значение имели как минимум две. Во-первых, придание всеобщего характера «стреле времени», выражающей необратимость не только социальных, но и природных процессов. Это потребовало пересмотра классических представлений о законах природы, поскольку они исходили из симметричного во времени мира, не различая прошлого и будущего, из-за чего «классические» законы почти невозможно было обнаружить в социокультурных процессах. Во-вторых, придание непредсказуемости и случайности «законного» характера. В далеких от равновесия системах флуктуации нарастают лавинообразно, и невозможно однозначно предсказать траекторию объектов и будущие состояния систем. Даже если удается определить тенденцию, не факт, что в любой момент она не сменится на противоположную. «История человечества не сводится к основополагающим закономерностям или к простой констатации событий. Каждый историк знает, что изучение исключительной роли отдельных личностей предполагает анализ социальных и исторических механизмов, сделавших эту роль возможной. Знает историк и то, что без существования данных личностей те же механизмы могли бы породить совершенно другую историю» [7, с.53-54]. То есть какие-то механизмы могут усилить «незаметные» случайности, приводящие, в конце концов, к возникновению нового, как происходит в естественном отборе, когда механизм закрепления наследственности закрепляет и передает по наследству маленькие случайные изменения, помогающие организму выжить. Так работает необратимость, где есть событие, изменение, эволюция, и где нет динамического равновесия и классических законов, не учитывающих необратимости. Возможно, микроистория нащупает «новую» статистическую закономерность, которую ищет синергетика. Но пока специалисты не могут описать эти процессы в математических моделях, приходится зачислять их в качественные теории. Кроме того, историку не всегда интересен механизм «исторической эволюции» или «всеобщая» модель, ведь не меньшее значение имеет индивидуальное событие. Однако научно описать его без учета всеобщей модели или эволюции, по-видимому, невозможно: индивидуальный факт всегда освещен общей теорией, хотя она при описании факта может оставаться «за кадром».

Биологические формы существования человека соединены с социокультурными, что делает и его самого, и общество нелинейными, неустойчивыми, сложными, необратимыми и плохо предсказуемыми системами. В то же время, многие поступки настолько просты, понятны и предсказуемы, что странно было бы стрелять из пушек по воробьям. В устойчивых системах необратимостью и флуктуациями, по-видимому, можно пренебречь, однако не вполне ясно, в каких случаях достаточно классического подхода, а в каких требуется неклассический.

Неклассический этап развития науки, сопровождаемый лингвистическим поворотом в методологии науки, потребовал некоторого пересмотра классического идеала научности. В частности, смягчилось жесткое понимание рациональности, а требования к теории, сохранив необходимость исходных принципов, наличия хотя бы вероятностных закономерностей, идеальных моделей, определенных терминов, допускают, помимо традиционных средств вывода, также и рассуждения на естественном языке – с его лингвистическими фигурами, нарративностью и прочими «смягчающими обстоятельствами». Хотя естественные науки не только на ранних этапах своего развития, но и теперь, всегда проявляют тенденцию к повышению строгости. В то же время заметного сближения разных ориентаций гуманитаристики, с одной стороны, и гуманитаристики с естествознанием, с другой, – пока не наблюдается.

Существуют ли пути превращения всей гуманитаристики в «науку» в строгом смысле слова? Кажется, мыслимо всего три таких направления.

– Дедуктивный путь. Никаких надежд на то, что фундаментальная гуманитаристика – от истории и общей социологии до культурологии, этики и общей психологии в видимой перспективе встанут на этот путь. Эксперимент Б.Спинозы над этикой свидетельствует о том, что плохо определенные понятия не поддаются включению в дедуктивную систему. Многое ли изменилось в этом отношении за прошедшие 350 лет? Если не считать отдельных случаев применения математических моделей, то ответ не будет положительным. Более того, терминология, скажем, в теоретическом литературоведении допускает 2-3 значения основных понятий, что отнюдь не считается недостатком.

Возможно, гуманитаристика никогда и не станет, даже в какой-либо из основных своих частей, дедуктивной, поскольку ее объект – не идеализации, а живые люди, живущие, в основном, в диссипативных структурах.

– Индуктивный путь. Путь генерализации – в надежде на получение в конце пути эмпирических закономерностей – для гуманитарных наук открыт, но страдает известными недостатками. Эмпирические закономерности имеют вероятностный характер и трудно верифицируемы. К тому же этические соображения мешают проводить эксперименты на людях. А главное, данный путь долог, и успех его отнюдь не гарантирован. История, психология, или педагогика, например, существуют не одно тысячелетие, но так и не приблизились к классическому идеалу науки.

– Путь «гибридизации». Это путь применения в гуманитарной науке какой-либо из уже существующих теорий, соответствующих классическому канону, и он, этот путь, кажется наиболее приемлемым. Достаточно вспомнить, насколько эффективным оказалось в свое время применение математики в физике. В гуманитаристике математические методы также дают эффект: позволяют перевести повествование в количественную таблицу, классификацию, математическую модель, жесткую логическую конструкцию.

Примером могут служить количественные подходы в истории социологии и экономики в рамках концепции «серийной» истории. Здесь в ходе исследования исторической реальности предметом рассмотрения становятся не отдельные, изолированные во времени и в пространстве факты, события или индивиды, а ряды однородных единиц, представляющих своеобразные временные серии. Это позволяет реконструировать связное целое экономической или социальной действительности из одинаковых или сравнимых явлений на протяжении определенного промежутка времени. Наиболее впечатляющим квантитативным исследованием такого типа была книга Ле Руа Ладюри «Крестьяне Лангедока», в которой рассматривалась «история без людей», основанная на статистическом анализе взаимосвязей длинных циклов динамики населения и цен на продукты питания [2, с.4].

Однако при переходе на путь синтеза теорий надо соблюдать осторожность. Применение той же математики в социологии и истории оставило почти нетронутым весь массив проблем, касающихся собственно человека (а не «классов», «этносов», «электората» и т.п.). Прививаемая на древо гуманитаристики теория обретает в последнем случае вид метода, а метод должен быть адекватным. Адекватность же метода обеспечивается выполнением, по крайней мере, двух условий. [13, с.26-51, 65-66]. Во-первых, он должен быть релевантным проблемам соответствующей гуманитарной дисциплины, т.е. соответствовать смыслу решаемых в ней задач. Во-вторых, он должен быть дивергентным – существенно отличаться по используемым средствам, т.е. применять инородный язык и способы решения задач, не совпадающие с теми, которые привычны для профессионалов данной области знания. Здесь – аналогия с тем, как первоначально использовалась математика в физике, но надо принять во внимание, что применение самой математики в гуманитаристике ограниченно, поскольку она, выполняя второе условие адекватности, плохо выполняет первое. Она не выражает чисто человеческие интенциональные (телеологические) отношения и не интересуется отношениями вместе с коррелятами (в данном случае, межличностными отношениями).

Требованиям адекватности могла бы соответствовать какая-либо общенаучная теория, например, теория информации и связи, теория знаковых систем и др. – именно потому, что она обще научная. Вопрос только в том, насколько они окажутся адекватными и насколько большой и существенный массив проблем соответствующей гуманитарной науки она способна охватить.

Кажутся предпочтительными в этом отношении общие теории систем. Ведь нет такой гуманитарной дисциплины, которая не говорила бы о системах общественной или личной жизни и деятельности, системах человеческих представлений, системах ценностей и норм, системах социального управления и т.п. Все они, так или иначе, используют соответствующую системную терминологию (понятия надежности, стабильности, центрированности, автономности, регенеративности, изоморфизма, синтеза систем и т.п.). Даже если принять тезис В.Дильтея о том, что гуманитарные науки, в отличие от естествознания, не объясняют, а понимают, то и в этом случае процедура понимания – это всегда целостное представление объекта, а целостность – одна из системных характеристик.

Как представляется, преимуществами перед другими теориями систем обладает общая параметрическая теория систем (ПТС) [10], [9], которая не только содержит достаточно строгие определения всех упомянутых понятий, но и устанавливает их корреляции (закономерности), не опираясь при этом на количественные представления, столь малоинтересные гуманитаристике. А выполняя требование дивергентности, ПТС использует формальное неклассическое исчисление – язык тернарного описания (ЯТО) [15]. В любой из гуманитарных наук можно выделить системологическую проблематику, которая с помощью ПТС и ЯТО получит адекватное представление и соответствующие номологические объяснения. Если идеалом «хорошей» науки остается количественный анализ, то граница естествознания и гуманитарных наук, вернее, граница наук строгих и не очень, сохраняется, и общая параметрическая теория систем является одним из очевидных путей их сближения.

В гуманитаристике, таким образом, существуют разные методологические ориентации: на относительно строгую научность и на отказ от строгой научности и сближение с нормами искусства. Неклассическое естествознание благодаря синергетической парадигме сделало шаги навстречу гуманитарному знанию. Мяч теперь на половине поля гуманитаристики, и, по-видимому, было бы грешно не воспользоваться моментом. А поскольку движение «от хаоса к порядку» все же предполагает существование этого самого порядка и классических средств его представления, то, кажется, наиболее разумно было бы воспользоваться средствами общенаучной методологии, в частности, общей параметрической теорией систем с ее мягкими закономерностями и со способностью описывать неопределенности, столь привычные гуманитариям.

 

Литература

1.Анкерсмит Ф.История и тропология: взлет и падение метафоры /Ф.Анкерсмит. – М.: Прогресс-Традиция, 2003. – 496 с.

2.Бородкин Л. И. Квантитативная история в системе координат модернизма и постмодернизма [Електронний ресурс] /Л.И.Бородкин − Новая и новейшая история, 1998. – М.: ИИРАН, № 5.– С. 3 – 16. −_ Режим доступу: //http://www.ab.ru/~kleio/nni-quan.html

3.Гемпель К. Функция общих законов в истории /К.Гемпель //Логика объяснения.– М.: Дом интеллектуальной книги, Русское феноменологическое общество, 1998. – 240 с.

4.Гинзбург К. Микроистория: две-три вещи, которые я о ней знаю /К.Гинзбург //Современные методы преподавания новейшей истории. – М.: ИВИ РАН, 1996. – С. 207–236.

5.Гинзбург К. Сыр и черви. Картина мира одного мельника, жившего в XVI в. / К.Гинзбург. – М.: РОССПЭН, 2000.– 272 с.

6.Гумбрехт Х.-У. Ледяные объятия "научности", или Почему гуманитарным наукам предпочтительнее быть "Humanities and Arts" /Х.-У.Гумбрехт //Журнальный зал «НЛО». − 2006. − №81. − Режим доступа: http://magazines.russ.ru/nlo/2006/81/gu1.html

7.Пригожин И. Время, хаос, квант: К решению парадокса времени /И.Пригожин, И..Стенгерс. – М.: Прогресс,1994.– 259 с.

8.Уайт Х. Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX века /Х.Уайт. – Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2002. –528 с.

9.Уёмов А.И. Общая теория систем для гуманитариев /А.И.Уёмов, И.Н.Сараева, А.Ю.Цофнас.– Warszawa: Uniwersitas Rediviva, 2001.– 276 с.

10.Уемов А. И. Системный подход и общая теория систем /А.И.Уёмов. – М.: Мысль, 1978.– 272 с.

11.Xюбнер К. Критика научного разума /К.Xюбнер. – М.: ИФРАН, 1994.– 326 с.

12.Цофнас А.Ю. Гносеология /А.Ю.Цофнас. – К.: Алерта, 2005.– 232 с.

13.Цофнас А.Ю. Теория систем и теория познания /А.Ю.Цофнас. – Одесса: Астропринт, 1999. –308 с.

14.Шапир М.И. «Тебе числа и меры нет». О возможностях и границах «точных методов» в гуманитарных науках /М.И.Шапир //Вопросы языкознания, 2005. – № 1. – С.43-62.

15.Avenir I. Uyemov. The ternary description language as a formalism for the parametric general systems theory: Parts 1-3 /I.Avenir //International Journal of General Systems.– 1999, vol. 28 (4-5); 2002.– Vol. 31(2); 2003.– Vol. 32(6)