НИЧЕГО ПЛОХОГО
Рыжиков чувствовал себя в колонии, в общем, прекрасно. Большей частью был весел, разговорчив, всегда встревал в беседы бригадного актива и колонистских делах и высказывался довольно умно. В литейном цехе он завоевал одно из самых первых мест и в последнее время работал на формовке. Мастер Баньковский высоко ценил его способности и энергию. Небольшое столкновение было у Рыжикова с Нестеренко, который в самой категорической форме потребовал, чтобы Рыжиков не употреблял матерных выражений. Авторитета Нестеренко Рыжиков не признал и ответил ему: - Много вас тут ходит... ещё ты будешь меня учить. - Хорошо. Поговоришь об этом с бригадиром. - И поговорю; подумаешь, испугал! Вечером Воленко, действительно, спросил у него: - Рыжиков, Нестеренко рассказывал... Рыжиков страдательно скривился: - Воленко! Ничего там такого не было. Конечно, когда опок не хватает, конечно, зло берет, понимаешь, ну я и сказал... - У нас этого нельзя, Рыжиков, я тебе несколько раз говорил. - Я понимаю. Думаешь, я не понимаю? Привычка такая у меня, привык... Так отвыкай. Разве трудно отвыкнуть? - А ты думаешь, легко? Если бы на свободном времени, а когда зло берет, с этими опоками: сколько раз говорил, углы испорчены, проволокой связаны, ка же не того... не выругаться? - Вот ты дай мне обещание, что будешь сдерживаться. - Воленко, я тебе даю обещание, а иногда, понимаешь, зло такое берёт. Воленко нажимал на Рыжикова, но понимал, что тому трудно отвыкнуть от старых привычек. Вообще Рыжиков дисциплину держал хорошо, а самое главное - считался одним из передовых ударников литейного цеха. Он уже и зарабатывал: в последнюю получку у него чистых осталось на руках до пятидесяти рублей. Он показал эти деньги Воленко и спросил у него: - Как ты думаешь, что купить на эти деньги? - Зачем тебе покупать? У тебя все есть. А ты лучше положи в сберкассу. Будешь выходить из колонии - пригодятся. Только в школе у Рыжикова дела шли плохо. Он сидел в четвертой группе, на уроках спал, домашних заданий не выполнял и с учителем только потому не ссорился, что побаивался старосты, сурового, непреклонного Харитона Савченко. Прибавилось у Рыжикова и приятелей. правда, Руслан Горохов делал такой вид, что ему некогда погулять и поговорить о том, о сем, а кроме того, Руслан учился в шестом классе, к нему приходили другие шестиклассники делать уроки. рыжиков готов был с подозрением отнестись к разным урокам, но не мог не признать, что шестой класс нечто весьма почетное и, может быть, там действительно нужно учить уроки. С Русланом Гороховым спешить было нечего, это был человек свой. Находились и другие. Левитин Севка, например, был даже удобнее для дружбы, чем Горохов, так как был моложе Рыжикова года на два и признавал его авторитет с некоторым даже любовным подобострастием. Левитин отличался грамотностью, очень много читал и любил рассказывать разные истории, вычитанные в книгах. Иногда он из города приносил какие-то особенные книги о приключениях, прятал их в тумбочке и показывал только Рыжикову. Главной отличительной особенностью Севки была его ненависть к колонии. Даже Рыжиков не мог понять, за что Севка так злобится на колонию, но любил выслушивать его жалобы и намеки. У Севки полное лицо и толстые губы, и когда он говорит, лицо и губы становятся влажными, от этого его слова кажутся ещё более злобными. Севка презирал все колонистские порядки, дисциплину, форму колонистов, чистоту в колонии, работу на производстве. Он был уверен, что Блюм украл десятки тысяч рублей и теперь хочет украсть ещё больше на постройке завода. А Захаров старается потому, что хочет получить орден, и, конечно, получит, раз на него работает больше двухсот колонистов. Севка знал, какие учительницы с какими учителями "гуляют", и рассказывал самые жуткие подробности об этих делах. Один раз Рыжиков не утерпел и возразил Севке: - А ты врешь... Этот... Захаров, чего там, просто воображает. А красть в колонии - не думай, что так легко. Бухгалтерия есть, и проверки бывают разные. Но Левитин только рукой отмахнулся с презрением. Он побывал во многих детских домах, так в одном доме все открылось и заедующий под суд пошел. А в другом доме все крали. А его, Левитина, отец до сих пор в тюрьме сидит, кассиром был, и тоже все считали: вот честный человек, а потом как засыпался – тридцать тысяч тю-тю! Напрасно Рыжиков воображает, что дураков на свете много. Если можно украсть, так каждый украдет, а только стараются вид такой делать, что они честные. Рыжиков не мог вполне согласиться с Севкой. Он лучше знал жизнь и лучше понимал людей. Конечно, украть каждый может и каждому приятно ни за что, даром, заиметь деньги или барахло. А только разная шпана все равно так и жизнь проживет в бедности, а красть не пойдет, потому что боится. Они думают так: лучше черный хлеб есть, а не попасть в тюрьму. А крадут только самые смелые люди, которые ничего не боятся и которым на тюрьму наплевать. И Рыжиков как умел гордился своей исключительностью и бесстрашием. С легким презрением он думал, что и Левитин - шпана и украсть не способен, а только разговаривает. тем не менее с ним поговорить было почему-то приятно. Однажды Рыжиков и Севка остались в спальне вдвоём. Севка сказал по обыкновению обиженным голосом: - Это справедливо? Ванда здесь живет два месяца, так ей уже станок дали. А я в столярной! Справедливо это? Рыжиков ухмыльнулся: - Мало что Ванда! Значит, умеет понравиться! - А почему я не могу понравиться? Рыжиков расхохотался: - Ты, куда тебе? Ты знаешь, чем Ванда занималась до колонии? - Ну? Хоть и никого не было в спальне, кроме них, Рыжиков наклонился к Севкиному уху и зашептал. - Врешь! - Честное слово! Я ж её знаю! - Вот так история! Ха! Севка очень обрадовался секрету, но Рыжиков невыразительно и скучно пожал плечами: - Только что ж тут такого? Тут ничего такого нет. Мало ли что... - А смотри... прикинулась... Никто и не думает! - Ничего плохого нет, - повторил Рыжиков.
|
