СЕРДИТЫЙ ДЕД
В четвертой бригаде всё прибавлялось хлопот и впечатлений, не говоря уже о делах, но души не уставали все перемалывать. Уставали к вечеру только ноги, Филька, впрочем, уверял: это оттого, что босиком. Каменщики давно закончили стены и перешли к новым делам: гараж, фундаменты для станков, какя-то сложнейшая сушилка в новой большой литейной. На стенах ходли плотники и кровельщики. Дем бегал по колонии расстроенный, каждому встречному жаловался: - Дефицитное дело, кругом дефицит: плотники – дефицит, бетонщики – дефицит, чернорабочие - тоже, представьте себе, дефицит! Даже четвертой бригаде Дем рассказал о всеобщем дефиците и ещё прибавил: - Вы понимаете, товарищи колонсты, до чего разболовался народ. У нас срочное дело, а они все на Турбинстрой! Обязательно им подавай Турбинстрой, все туда хотят, потому... конечно... там и спецовку дают... Четвертая бригада не успевала зародить в своих душах сочувствие Дему: Турбинстрой - легко сказать - Турбинстрой! Что-то неопределенно торжественное и величественное возникало при этом слове, и пацаны спрашивали Дема: - А где это? Дем шевелил пушистыими усами, и круглые глазки страдальчески щурились на пацанов: - Да везде: вот сейчас нужно вагранку... - Нет, где этот... Турбинстрой? И только в этот момент Дем соображал, что он напрасно разговаривает с мальчишками. Они способныц задавать ему глые вопросы о Турбинстрое, который для Дема имел только одно значение: он отвлекал рабочую силу. И Дем бежал дальше, а пацаны продолжали жить с ещё более ошеломленными душами, ибо к Турбинстрою вдруг прибавилось вагранка. Это слово давно мелькало в мире, самое замечательное и самое металлическое слово, оно даже встречалось в стихотворениях, но его роскошь всегда казалась роскошью недоступной. А теперь Дем произнес его с невыносимой будничной миной, он сказал, что нужно... вагранку! Каждый день прибывают станки. Их привозит Петро Воробьев на своём грузовике, они запакованы в аккуратные ящики. Соломон Давидович, пребывающий обычно в каком-нибудь дальнем производственном захолустье, одним из последних узнает о прибытии грузовика. Поэтому он, испуганный, выбегает из-за угла здания и на бегу в ужасе воздевает руки и кричит: - Что вы делаете? Что вы делаете?! Он врывается в толпу вокруг полуторки, и некогда ему поднять руку к старому сердцу, некогда перевести дыхание: - Немедленно слезьте с грузовика! Это вам не акая-нибудь коза, это вам «Вандерер»! Четвертая бригада всегда прибегает к станкам первая и всегда отвечает Соломону Давидовичу: - Мы разгрузим, Соломон Давидович, мы разгрузим! Соломон Давидович выпячивает гордо нижнюю губу: - Как вы можете такое говорить? Кто это вам позволит разгружать импортное оборудование? А куда это старшие подевались? Но уже и старшее поколение спешит к полуторке: Нестеренко, Колос, Поршнев, Садовничий. И Соломон Давидович обращается к ним почти как к равным: - Будьте добры, товарищ Нестеренко, вы же понимаете: это универсально-фрезерный «Вандерер», удалите отсюда этих мальчиков. Нестеренко делает движение бровями, пацаны слетают с грузовика и терпеливо наблюдают, пока на руках старших огромный ящик с «Вандерером» мягко сползает с платформы. Широкая дверь склада с визгом раскрывается, в руках старших появляются ломы и катки, теперь для всех найдется дело. Когда пацаны бросаются к лому, Нестеренко досадливо морщится, но потом его досада принимает приемлимые формы: - Да шо вы там сделаете вашими руками! Животами, животами! Наваливайся животами. И четвертая бригада в полном составе дрыгает ногами, морщит лбы и носы. Сорокапудовый ящик приподнимается ровно настолько, чтобы подложить каток. Нестеренко смеется: - Сколько на килограмм идет этого пацанья? Наверное, десяток! Когда ящик с «Вандерером» скрывается в полутемном складе и кладовщик вкусно гремит засовами и замком, четвертая бригада спешит к новым делам и по дороге спорит: - Это фрезерный! - Понимаешь ты, фрезерный! Не фрезерный, а универсально-фрезерный! - Это по-ученому универсально, а так просто фрезерный! - Ох! Сказал! Просто! Есть вертикально-фрезерный, а есть горизонтально-фрезерный, а это универсально! - Вот смотрите! Какой фрезеровщик! Вертикально! А ты и не понимаешь, как это вертикально! - Вертикально! А что, нет? - А как это вертикально? Ну скажи! - Вертикально - это значит вот так, видишь? Грязноватый палец торчит перед носами слушателей, потом он торчит в горизонтальном положении. - А универсально? - А универсально это... как-то ещё... - Вот так? - И не так вовсе... - А может, так? - Чего ты, Колька, задаешься? Так, так... Я тебе говорю «универсально», а ты пальцем крутишь. Не веришь, так спроси у Соломона Давидовича. Однако и Соломону Давидовичу некогда и четвертой бригаде некогда. Не успели поспорить о «Вандерере», как пришли ещё более знаменитые станки: «Цинциннати», «Марат», «Рейнекер», «Людвиг Леве» и маленькие, совсем маленькие токарные, которые Соломон Давидович называл «Лерхе и Шмидт», а четвертая бригада считала, что благозвучнее будет называть «Легкий Шмидт». Каждый станок приносил с собой не только странные имена, но и множество новых спорных положений. Вокруг шлифовальных спор разгорелся на целую неделю, и Зырянский однажды вечером закатил выговор всей бригаде: - Чего вы спорите! С утра кричите, говорить из-за вас нет никакой возможности! - А чего он говорит: шлифовальный, чтоб блестело! Разве для этого шлифовальный? Это для того, чтобы точность была, а блестит совсем не от этого. Прибывали и инженеры. Разобраться в них было труднее, чем в станках. Один Воргунов был ясен. Сразу видно, что он – главный инженер. Он тяжелой, немного угрюмой, немного злой поступью проходит мимо пацанов, и кто его знает, нужно с ним здороваться или не нужно? Ни на кого он не смотрит, никому не улыбается, а если и удается послушать его беседу с кем-нибудь, так она всегда с громом и молнией. Недавно он посреди двора поймал молодого пижонистого инженера Григорьева и кричал: - К чертовой матери, понимаете? Вы сказали через три дня будут чертежи? Где чертежи? Григорьев прижимал руки к груди и пискливым голосом оправдывался: - Петр Петрович, не пришли ещё гильдмейстеры! Не пришли, чем я виноват! А Воргунов наклоняет тяжелую голову, дышит злобно и хрипит: - Это невыносимо! На Кемзе восемнадцать гильдмейстеров! Сейчас же поезжайте и снимите габариты. Чтобы фундаменты были готовы через неделю! - Пётр Петрович! - Через неделю, слышите? Последние слова Воргунов произносил таким сердитым рыком, что не только Григорьев пугался, но и пацанам становилось страшно. Они смотрел на Воргунова сложным взглядом, составленным из опасения и неприязни, а он оглядывался на них, как на досадные мелочи, попадающиеся под ноги. Витя Торский рассказывал, что в кабинете Захарова по вечерам часто происходили стычки между Воргуновым и другими. В этих стычках участвовал Соломон Давидович, для которого нашествие инженеров казалось затеей слишком дорогой, и он не всегда мог удержаться от укорительных вздохов: - Каждую копеечку, каждую копеечку с каким потом, с каким трудом зарабатывали. А теперь приехали на готовое и пожалуйста: пуф-ф-ф! пуф-ф-ф! – конструкторское бюро, кондуктора, измерительные приборы, лаборатория, инженеры! Сколько инженеров! Ужас! Воргунов выслушивал эти слова с миной ленивого презрения и отвечал вполголоса: - Обыкновенная провинциальная философия! Копить деньги по копеечке, это мы мастера. И, наверное, вы их в чулок прятали, Соломон Давидович? - Вы получаете наши деньги из Государственного банка, так почему вы говорите про чулок? - Отстаньте, прошу вас, с вашими деньгами. Я строю завод не для вас, а для государства. - Государство само собой, а колонисты само собой. Вы строите завод для колонистов, к вашему сведению. И если вам не угодно их замечать... - Эх, да ну вас, тут с фундаментами несчастье! Да! Иван Семенович! Где вы этого идиота нашли, черный такой? Вы ему поручили наметить сталь? Молодой инженер Иван Семенович Комаров поднял к Воргунову встревоженное лицо: - Да, наметить серой и желтой краской! - Ну, так он её выкрасил с одного конца до другого! Комаров побледнел, вскрикнул что-то и выбежал из кабинета. Воргунов усталыми глазами зарылся в широкой записной книжке, вдруг нахмурился, что-то прошептал свирепо и вышел вслед за Комаровым. - Какой сердитый дед! - сказал Торский. Захаров ответил, не прекращая своей работы: - Он не сердитый, Витя, но страстный. - К чему у него страсть? - У него страсть... к идее!
|
