Формула. 6 страница. FUSION CONSPIRACY. Как такое можно перевести?

FUSION CONSPIRACY.
Как такое можно перевести? Крещение кровью. Своей и чужой. Причащение кровью. Другого перевода для своих не требуется. Все, что я сейчас пишу, — это в некотором смысле перевод с языка партизан, посему неибежны недоразумения. То, что газеты называют террором, — это чаще всего и есть моменты адекватности, уместности для такого языка, моменты обнажения, моменты вызова закону, моменты сопротивления без правил. Газеты пишут о жерт­вах, но если газетчики, однажды забыв о своем подлом долге, займутся буквальным анализом, вы прочтете о том, что любое отдельно взятое государство в мире обрекло на смерть и искалечило больше людей, чем все «террористические» группы, вместе взятые.

И крещению, и причастию, и уж тем более обнажению предшествует воплощенный образ, предваряющий их.

Когда автобус окружили и кровь, их общая кровь, была всюду: на стенах, на сиденьях, на бинтах, на резиновом полу, — он, последний, взял из рук мертвого «заложника» пластиковую бутылку с недопитой минеральной водой, выжал туда немного крови с порезанных стеклом пальцев, взял этими же пальцами еще чьей-то несколько капель, подумав мельком, что это кровь мертвых, взболтал в бутылке коктейль, сделал несколько вольных больших глотков, потом полил себе голову. Прикосновение губами к источнику. Освежающий финальный душ. И тут ворвалось с дребезгом спецподразделение, сразу с трех сторон, он и не собирался стрелять, уже достаточно сегодня стрелял, но он не желал отдавать оружия, впрочем, ведь никого из «заложников» уже нельзя было освободить. «Заложники», — думал он, получая свои пули, так и не успев в сумраке разделить спецподразделение на отдельные антропоморфные фигуры. «Заложниками их сделали задолго до нашей акции, мы всего лишь обнаружили, сделали очевидным их позорное положение, но вот можно ли было относиться к ним, как к живым, где граница жизни, почему государство защищает трупы?» — спрашивал он себя в автобусе, полном тел, похожих на лопнувшие, перезревшие плоды. Справшивал, пока сердце, излеченное пулей, не получило ответ.

При строительстве баррикад или защите своей крепости, если это случается не на съемочной площадке, между людьми завязываются невербальные связи, первый опыт высокого единства и согласного общения, не требующего обыденной коммуникации. Воздух для дыхания нового коллективного тела.

Но баррикад можно так и не дождаться, и аналогом становится акция так называемой «террористической группы» — коллектива, практикующего тотальную вовлеченность, свойственную для монастырей, сект, орденов и других альтернативных форм организации, полагающихся на невербальное единство участников. «Террорист» преодолевает разрыв между теорией и практикой, для него нет границы между отдыхом, домом, бытом, политикой, публичностью, подпольем, т.е. его поведение не является ролевым, ибо ролевое поведение предполагает как минимум две качественно разные роли. Конфликт — это то, чего «террорист» добивается от ролевых сограждан. Часто «заложники», волею случая вдохнувшие воздуха невербальной коммуникации, испытывают эйфорию, воспринимают «террористов» как освободителей и как умеют идентифицируются с ними. Пресса назвала этот синдром «стокгольмским».

Нет ничего антидемократичнее террористической мистерии, нарушается (с обеих сторон) граница человека, граница его суверенности и лояльности. Поэтому мы знаем, что «в следующем веке главная мировая опасность — опасность терроризма», а вовсе не вампиризм корпораций, уничтоживших возможную для жизни среду, или фантастическое количество оружия массового поражения, запасенного «мировыми державами».

Идеальный демократический гражданин, абсолютный представитель, — это лояльность, принявшая антропоморфные черты. Идеальный демократический гражданин должен прежде всего не существовать, потому что существуя, даже лежа в гробу, он всегда занимает чье-то место, нарушает чьи-то «неотъемлемые» права, а это не очень-то демократично. Стоя на ступеньке эскалатора или просто вдыхая кислород и выделяя углекислый газ, тем более обнимая кого-нибудь, он предает демократию, отнимая эти возможности у других, не исключено — более достойных, граждан. Что может быть опаснее лояльности для любых проявлений жизни как действия? Любая лояльность — это всегда лояльность к смерти, обучая вас «быть лояльным», вас обучают изображать условного покойника, не покойника даже, а еще не зачатого, безопасного, т.е. бессубъектного субъекта, который вряд ли когда-нибудь нарушит планы уже живущих и, следовательно, менее корректных.

Итак, если вы зачем-нибудь существуете, если вы кто-то или что-то, вы уже напоминаете террориста, вы на войне, вы не демократичны. Но если идеальный демократический гражданин должен прежде всего не существовать, значит, именно он, а не вы, содержит в себе причину террористического к себе отношения. Совершая выбор, любое самоопределение, которое не удастся проигнорировать в рамках либеральной игры в «миллион мнений», вы уже уподобляетесь «террористу». Совершая выбор, вы отводите лицо от зеркала, перестаете быть нарциссом. Нарциссизм — камера, в которую заключен капиталом почти каждый. Когда нарциссизм, условие «американской мечты», «золушкиного мифа» и «гуманистических отношений», перестанет действовать в результате мировой волны террористических мистерий, тогда кончится и рабовладение корпораторов, и постылой вечности наступит конец. Кончится их нудная «вечность», в которой всегда все было примерно так, как сейчас, 10—15 сценариев вечно повторяющегося «колеса сюжетов» в окошечке старого балагана, гордо названного «сознанием».

Во время штурма посольства в Лиме мститель ­вошел в номер, где держали министра транспорта, и нашел его под кроватью, дергающегося от ужаса.
С надменным и брезгливым лицом (как показывал потом министр) «террорист» опустил винтовку и вышел обратно, в коридор, навстречу восстанавливающим законность пулям. Он знал, что через десять ­секунд будет истекать кровью на ковре посольства, но оставаться в одной комнате с дрожащим «заложником», человеком разоблаченной и посрамленной власти, было для него гораздо большей пыткой, чем смерть. Министр мог бы сохранить ему жизнь, но в тот момент он сам был воплощением ничтожества жизни, купленной в результате соглашения. Министр не стоил казни. Смерть мстителя, индейца из «Сияющего пути», — это приключение, авантюра, экспе­диция, достающаяся отнюдь не всем. Нужно заслужить пулю.

Повод может быть любым. Например, налоговая петля, все туже затягивающаяся на шее далеко не самых богатых, или новый закон, запрещающий вам что-нибудь из того, что прежде вы делали или собирались сделать. Многоукладная экономика, в том смысле, что одни должны укладываться в пособие, а другие в годовой бизнес-план на ближайшие двести лет, или новое кино какого-нибудь сбрендившего на монархизме режиссера-политка с яичной скорлупой на мундире всегда предоставят достаточно поводов для того, чтобы ответить им на языке гранат. Поводы есть всегда, и они меняются каждый день. А вот причина, пожалуй, всегда одна и та же — распознание в окружающих «заложников» и решимость дать им это понять хотя бы на несколько часов. Бывает, что эти часы становятся последними проведенными тут, но зато в эти часы каждый играет именно того, кем он взаправду является, т.е. никто никого не играет. Игра, отменяющая игру, — террористическая мистерия.

Существует (существовала, будет существовать) «красная сеть международного террора», хотя со временем сеть меняет цвет. Террористический интернационал активных и политически осведомленных гностиков. Однако большего успеха добиваются как раз те группы, которые не очень надеются на заграницу и связаны скорее с тайными союзами и оккультным подпольем на своей земле, такие держатся дольше; еще громче дейст­вуют одиночки, ведомые безупречным личным хранителем.

Платные оракулы буржуазии из семьи Фрейда, Фромма или Лакана объясняют случаи терроризма в «развитых» странах «обществом вседозволенности», тем самым внушая всем, что «социальная вседозволенность» есть опасный фон современной жизни америкоевропейца, нечто вроде «половой неряшливости», тогда как пора поговорить о тотальной недозволенности, нарушаемой вооруженными одиночками ценой своих и чужих жизней.

Психоаналитики попадают в заурядную ловушку, путая (самые умные намеренно, остальные за компанию) проявление сверхсознательного (у героев) с моментами подсознательного (у рабов-неврастеников), надчеловеческого (у мстителей) и недочеловеческого (у жертв). Жертва, раб-неврастеник, пойман в нервную систему, как в охотничью сеть. Герой, партизан-мститель, использует свои нервы как ловушку.

Политическая машина не управляется с ними, вступает пропаганда — уродливая дочь мифологии. «Террорист» на постере, в репортаже, на экране перестает быть собственно человеком (он действительно перестает быть человеком на какое-то время, но в совершенно обратном смысле, как не является человеком ангел-истребитель), переносится пропагандой в область экзотики, становится закрытым объектом (тогда как в действительности мистерия делает героя максимально открытым субъектом), демоническое амп­луа которого — нечто среднее между «инквизитором», «крово­жадным аборигеном джунглей» и «маньяком с лишней хромосомой». Во всем этом найдется ничтожная доля правды. Да, ни время, ни место, ни человеческий материал, окружающий террориста, не могут его устраивать, но как и кем эта доля правды упакована?

У покупателя зрелищ ни в коем случае не должно возникнуть желания идентифицировать себя с террористом, даже когда покупатель думает, что остался один на один с собой. Для этого террористу приписываются все негативные черты его главного врага — покупателя зрелищ («заложника»). Буржуа («заложники») навсегда хотят остаться собой, но казаться кем-нибудь другим, на всякий случай, чтобы можно было извиниться и исчезнуть, если вдруг их захватят. Террорист делает это исчезновение зримым и физическим.

Не приветствуется также самоидентификация зрителя со спецслужбами, в результате такой эмоциональной ошибки зритель может оказаться в рядах террористов, опознав в них всего лишь одну из спецслужб. Во избежание такого эффекта персонажам из спецслужб приписываются худшие качества школьных учителей. Зритель должен разделить свое «Я» между обаятельной жертвой и своим парнем-избавителем. Изготовители популярнейших боевиков с «заложниками» во время работы над кассовым фильмом делят свою психику именно так: между похищенным ребенком и уволенным из армии ветераном, бегущим по следу зла.

Иногда террор просто требует от людей ответственности, классический взрыв на болонском вокзале был направлен против местного электората, проголосовавшего за компартию. Избиратели заплатили своим присутствием за свое избирательное право. На вокзале, конечно, были и неголосовавшие, и неболонцы, каждый из них за что-нибудь заплатил, но болонцы с социалистическими симпатиями подставили своих гостей, еще раз обнаружив убийственную серьезность опускания бюллетеней в урны.

Иногда начинается просто с прямого действия: с закидывания оппортуниста помидорами, с приковывания к радиационному контейнеру, со взрыва памятника последнему царю. Компания мобильных интеллектуалов добивается в демонстративном насилии много большего, нежели любая мафиозная контора. Просто интеллектуалы должны быть интеллектуалами, т.е. людьми, взявшими на себя задачу ответственной исторической рефлексии и адекватного немедленного ответа, который невозможно проигнорировать. Гораздо чаще нам предлагают вместо таких рефлексирующих и реагирующих единиц каких-то инфантилов, пересказывающих по ТV доступные энциклопедии пополам со старыми университетскими анекдотами.

Почему бы «Радио-Нэшвил» или какой-нибудь другой волне Fusion Conspiracy не объявить конкурс на самый мудрый и красивый теракт года? Затруднения возникнут с призом. Что подарить? Конструктор, который не купишь в детском отделе? Паспорт на чужое имя? Участок на престижном кладбище? Участок для себя или для других? Зависит от сценария вашей вооруженной мистерии. Постановщик — вы. Исполнители — все. Народный театр. Никакого клюквенного сока. Все настоящее. Хорошо может смотреться уничтожение недостроенной тюрьмы или закрытого на ночь диснейленда. В любом случае, вы получаете «пылающий путь», дорогу, обжигающую душу, как глину. Если не спечетесь и не провалитесь в окружающую вас полночь, то доберетесь до такого края, билет в который не выиграешь в лотерею. Алчная полночь ждет вас, но пока вы не испугались, пока отчаянный юмор партизана помогает вам улыбаться на огненной дороге, приговор исполнен не будет. Эринии, посланные врагом, не догонят вас, они не умеют ходить по таким дорогам и подстерегают в окружающей тьме.

Капитал принимает иррациональное в человеке на уровне декоративного садо-мазо шоу и популярных триллеров о раздвоенных личностях, которые преступники и жертвы одновременно, но жертва в них первична, на этом власть настаивает. Жизнь персонажей, как слуг, так и доминаторов, начинается с «неблаго­приятного случая». Жизнь как жертвоприношение себя корпоративному хозяину, сторожу вечности, означающему фатум. Жизнь как кастрация. Жизнь как репетиция смерти. Иначе придется предположить, что первичен преступающий, тот, кто потребовал жертвы, и тогда все сделавшие это нежелательное предположение превратятся в «террористов».

Иррациональное отодвинуто капиталом в зону отдыха (клубы разной степени неприличности, интимная жизнь, хобби, экстремальный туризм), тогда как оно есть зона настоящей занятости, оно занимает человека без остатка, если он не удерживается в системных силках. Корпоративный хозяин требует от нас прежде всего «социализации», т.е. предсказуемого поведения, ориентированного на свою малую и его большую выгоду, заранее нанесенного на биографическую карту, иначе вы мгновенно попадаете в Fusion Conspiracy, зачисляетесь в параноики, некрофилы и фашисты, но чем меньше занимает корпоративная «занятость», а это пусть и с перебоями, но происходит в связи с механизацией производств, тем сложнее социализировать персонал, тем страннее их «странности» в нерабочее время. Восстание — действие, противоположное социализации. А социализации, как нетрудно догадаться, противостоит инициация, посвящение, опыт иного, обнаружение в себе того, чего нет. Такое обнаружение возможно лишь при добровольном конфликте с тем, что есть.

FUSION CONSPIRACY — последние почтальоны иррационального. В центре взрыва всегда то, чего нет: знак, который убивает означаемое и так перестает быть знаком. «Террористы» сочетают в себе внешнюю трезвость, нужную для ежедневной революционной работы, с высоким внутренним безумием избранного проекта. Это дионисийское безумие есть не что иное, как «верность» в утраченном средневековом, не корпоративном, а орденском, смысле. Понять «террористов» можно, лишь рассматривая их как политическую конфессию: сопротивление как ритуал, организация как церковь, собрание как служба, инструкция как заповедь и т.д.

Прямое действие, ощутимое революционное насилие применяется теми, кто понял, что тьма идет сверху. Теми, кто видит врага даже не как хозяина, но как хозяйку, как вышедший из своих границ и многих поработивший женский принцип.

Корпоративность как экономическая и информационная нимфомания.

Чтобы враг стал очевидней, почувствуйте себя попавшим в плен к седой, ненасытной, жирной суке, хрипящей в маразме свои лозунги о свободе. Вы заперты в ее квартире, раздеты и прикованы за ноги. Прометей, которого пожирает жадная, вечно агонизирующая вагина. Вас хочет медуза, сочащаяся своими непривлекательными грехами. Что вы делаете в такой ситуации? Придумайте детективный сюжет с плохим или хорошим финалом.

Теперь откажитесь от ощущения, у вас есть сюжет как рецепт вашей реакции, выраженный в виде притчи. Оглядитесь и начинайте действовать. С поправками на детали. Как-никак квартиру тошнотной хозяйки рабы всего мира называют «цивилизованным сообществом».

Иногда, когда иначе горю не поможешь, им приходится идти на персональное убийство — полицей­ского стукача, слишком любопытного агента, банкира-вампира, сомневающегося неофита, завравшегося журналиста и т.п.

Ответственность за устранение этих взрослых нередко берут на себя дети, так и не рожденные в результате абортов. Маленькие киллеры на страницах запрещенных террористических комиксов, в черных перчатках (нерожденные не оставляют отпечатков), в темных очках (нерожденные не видят, но делают все безупречно), в детских милитари-костюмчиках с дымящимися карабинами. Игрушечное оружие нерожденных детей. Ни один из потенциальных заложников не может поручиться, что однажды он не получит пулю из такого карабина. Нерожденные не умеют говорить, но умеют молчать. Их нет, поэтому они опасны.

Прямое действие чисто, как спирт. Оно медицинское. В смысле целей.

Лес символов нужен партизанам, чтобы встать под знамя отсутствующего цвета. Для многих на Ямайке сигналом к диффузному антиамериканскому террору стала какая-нибудь песенка Питера Тоша или басня кого-нибудь из «Пылающих копий». В автомобиле Тимоти Мак Вея, автора самого масштабного теракта в американской истории, нашли роман Вильяма Пирса, запрещенный к продаже в супермаркетах, — сценарий революции, начавшейся в том самом метро, где Мак Вей собирался продемонстрировать соотечественникам бактериологический кошмар. Вначале было слово, а потом уже была бомба. Бомба, которая взорвалась. Бомба, как письмо, нашедшее нас. Эту эмплозию мы и называем действительностью.

Чтобы взорваться, это письмо должно быть написано, сыграно, нарисовано, прожито. То, что символы не нужны, то, что ими нечего обозначать, кроме них самих, то, что они — главная мишень восстания, понятно не сразу. Чтобы понять такое, нужны саморазоблачающиеся символы взрывающегося письма. Запрещенные символы и все «напоминающие» их. «Пятый путь» Парфри или «Миллениум» Хаким Бея бывают нужны, чтобы подтвердить: путь единственный, номер тысячелетия мало что меняет, он поставлен счетоводом, делящим песок в часах.

Стать «террористом» — единственный способ перестать быть «заложником». Раба в Гизе звали «живой убитый», не означает ли это, что приходилось его убить, чтобы перевернуть пару, и тогда перед нами возникнет «убитый живой». Акция — момент переворачивания песочных часов.

Символы, стремящиеся не к самоумножению, но к самоуничтожению, помогают своим повышать уровень критики, во-первых, в себе, а во-вторых, в товарищах по выбору вплоть до точки кипения, вплоть до отказа от всякой критичности. Отказ — акция. Момент, когда критика больше не умещается в вас и выходит за пределы вашего «Я». С такого великого отказа и начинается «терроризм», вооруженная апологетика, переход от отрицания к утверждению.

Представьте себе уникальное меньшинство радиоприемников, принимающих оригинальную, недосягаемую для остальных моделей волну. Что происходит на этой волне — загадка для большинства глухих приемников более заурядной сборки и тем более для их слушателей. Опасность для большинства в том, что особенные приемники, находясь вблизи с обыкновенными, глушат их привычные, общедоступные передачи, а значит, слушатели нормальных волн остаются с шумом в ушах и пустотой в головах. Это и называется «ужас терроризма».

Не стоит обособляться окончательно. Пока вы живы, кто вам может подтвердить, что вы не ошибаетесь на свой счет? Нет таких инстанций.

Полезно сохранять полулегалов, через них продолжать контакт между угнетенными и мстителями. В каждом новом поколении всегда есть несколько процентов партизан, генетический и исторический шанс повторяется столетиями. Он есть всегда. Насколько много партизан — не важно. Главное — насколько они себя использовали для выполнения задания. Насколько они не дали себя использовать для других целей.

Если никого нет вокруг, это значит, что вот-вот кто-нибудь может появиться, подойти к вам, назвать пароль, который вы никому не говорили, и попросить оружие.

Идеократы, понимающие насилие как средство коммуникации. Интеллектуалы, констатировавшие утрату своей прежней роли посредника между аппаратом подавления и обществом, между золотой машиной скорби и стонущим человеческим топливом. Представители принципа щедрого пространства, направленного против рабов принципа жадного времени.

Люди, готовые сражаться. Fusion Conspiracy. Их сегодняшняя судьба трагична, порой гротескна, но всегда — совершенно невозможна, биография террориста — это история воли, восставшей против необходимости.

Террологи определяют предмет своего анализа как «политически мотивированное насилие, осуществленное малыми группами, претендующими на представительство масс». Самая частая ошибка у террологов — брать причины сопротивления из манифестов. Алхимики революции именно за этим и составляют заявления — для террологов и других специалистов архива.

С позиций черно-белой логики освобождения ­(теологии освобождения, технологии освобождения) в условиях идеологической интоксикации и повседневного гипноза, сейчас и до часа восстания, мы все нуждаемся в представительстве, выраженном в форме вооруженного меньшинства.

РЕВОЛЮЦИЯ
Это может начаться в любой момент. Замерзнет сильнее обычного продавец горячих сосисок в Александровском саду и, разозлившись, раздаст сосиски даром толпе безденежных студентов, прогуливающих английский и завернувших в Мавзолей, посмотреть на Ленина, пока не закрыли. Используя опустошенную тележку как таран и крича в том смысле, что буржуйскими сосисками народ сыт по горло, масса выкатит к памятнику Жукову, присоединит к себе скучающих продавцов антиправительственной прессы и покатится грабить ГУМ, где увеличится втрое за счет зашедших в ГУМ просто погреться, выльется к лобному месту, скандируя в том смысле, что власти могут заткнуть эти сосиски себе куда хотят. Т.е. революция начнется не от нехватки, но от переизбытка. От переизбытка, незапланированного рыночной справедливостью, опасного, связанного с нарушением какого-нибудь звена в общественной цепи распределения-потребления, оплаченного муками.

Амортизация конфликта, неизбежного между всеми в рыночно-плановой модели, — это, конечно, амортизация экономическая, т.е. нынешний капитализм может снизить показатель внешней агрессии между нами исключительно за счет постоянно стимулируемого роста производства-потребления, т.е. за счет планируемого, безопасного, морально оправданного роста достатка-пайка. Такой заслуженный паек и есть центральный предмет религии среднего класса во всем мире. Но какова внешняя механика этой амортизации? Прежде всего, правило бытовой корректности, ритуальной любезности, позволяющей ненадолго избавиться от напряжения. С вами будут любезны, пока вас будут продавать или покупать. С вами постараются быть любезны, даже если подают вам окровавленный поп-корн в горящем кинотеатре.

Культ всех возможных комьюнити, искусственных коллективов, надуманных сообществ, отчасти искупающих тоску индивидуума по настоящему коллективу. Адресами таких компенсирующих коллективов полны телефонные энциклопедии больших городов: от политических партий до клубов любителей белых улиток. Люди прячутся от одиночества в предложенные им раковины, забыв, что только это одиночество в наши дни и есть участь всякой обособленной персоны, не нуждающейся в социальных костылях, культурных костюмах и успокоительных каплях той или иной «субкультуры», не нуждающихся, значит, готовых к революции.

Бесконечное онанистическое смакование «непостижимой загадки» человека, его «тайны». Самый распространенный рыночный прием. Тайна, которую нужно завоевать, предлагается как родовая особенность, так что не о чем волноваться. «Тайна» нужна прежде всего зазывалам на рынке рабов, еще бы, не просто товар, но товар «с тайной». Для того чтобы понять человека, нужно просто-напросто перестать им интересоваться, чего никогда не смогут сделать те, кто нами торгует. Как не интересоваться товаром? Универсальным товаром. Мерой всех вещей.

Перестаньте быть товаром, и вы сразу поймете, чем именно вы перестали быть. Теперь вы можете вернуться. Вы привиты. Вы стали вирусом. Никто из оценщиков теперь не может точно сказать, чего и сколько вы стоите. Настоящая тайна человека лежит за его пределами. Человек как тайна начинается там, где он кончается как раб. Раб не может ничего знать о себе, хотя он всегда уверен в обратном. Сомнение в собственном знании — важный признак нелояльности.

Непальские продавцы кокосов заставляют обезьян лазить на пальмы и откручивать орехи три раза в неделю. Посменно. Молодой спекулянт, равнодушный к отцовской традиции, стал гонять обезьян на пальмы ежедневно. Через месяц такой жизни приматы забросали тяжелыми орехами охрану, сломали шею хозяину и удрали в джунгли — жить по своим обезьяньим обычаям, коих, как известно, у них немного. Непальские обезьяны все поняли правильно и на некоторое время обогнали людей в развитии. Повышение уровня контроля и эксплуатации привело к отказу от эксплуатации вообще. Впрочем, у зверей, как и у человека, всегда имеется выбор, зависящий от условий содержания. Например, в Московском зоопарке похожие обезьяны научились показывать пальцами передних лап известный жест, означающий «деньги». Теперь вместо бананов они просят монетки и купюры. Мелочь, которую им бросают, обезьяны ловят и прячут под корягу. Эту общую копилку каждый вечер забирает себе уборщица, но, не забывая об узниках, она покупает им гораздо больше бананов и сластей, чем они могли бы выпросить, ведь в банке под корягой скапливаются немалые суммы. Это доказывает, что рыночные отношения настолько примитивны, что доступны даже приматам, не умеющим говорить и считать.

Для некоторых революция при сохранении распределительного баланса уже невозможна.

Вместо того чтобы вернуться от относительного пещерного коммунизма через несколько форм принуждения к коммунизму абсолютному, как и предлагал Маркс, с нами происходит кое-что иное. От относительного рабства античности или даже восточных деспотий через эволюцию принуждения мы вернулись к рабовладельческому строю, но на этот раз это рабство абсолютное, рабство без «свободных граждан», настаивающее на строгом дуализме «владелец—раб», их соединяет технология принуждения. Третьего не дано. Геополитически «владелец» так же фокусируется в одну точку на севере Атлантики.

Третья позиция — не раб, не господин — иллюзия, разрешенная гороховым шутам капитализма, разрешенная до тех пор, пока шуты не ставят под сомнение подлинность этой «третьей» позиции, пока они не чувствуют фиктивность своей «особости», пока их «особость» не открылась им как самое заурядное из заурядного, более унизительное, чем у рабов, положение.

Партизан — реальный нарушитель дуализма, третий персонаж в паре «владелец—раб». Революция происходит, когда приходит третий, нарушается бинарность, разоблачается иллюзорность «особого места», быстрая разбалансировка всей громоздкой и неустойчивой системы воспроизводства капиталистических иллюзий, этих гарантов амортизации, инструментов торможения жизни.

«Ведущие страны», точнее, то, что от них останется после восстания, превратятся в мусор, который подожгут те, у кого будет с собой огонь, те, кто могли бы стать новыми носителями власти, но не захотят этого, те, кто изменят саму природу власти.

«Раб, который должен думать о себе что-нибудь другое», — вот мечта рабовладельцев. Знание своего истинного положения освобождает вас от этого положения, чужого и неинтересного. Знание позволяет занять новое, непредставимое ранее место. Но чтобы узнать, нужно перестать торопиться и надеяться, вам сразу станет легче.

Революция против капитала. Капитал, заметный в форме зрелища, хамелеон-экстраверт, существо, которое, всегда оставаясь неизменным, непрерывно меняет окружающий пейзаж под себя, превращая ландшафт в собственное подобие. Капитал непрерывно движется, он склонен не только к географической экспансии, он осваивает все новые и новые ресурсы внутри вас, не меняя своего единственного цвета — экспансии, жадности, поглощения, контроля. Контроль как аналог переваривания пищи; что ждет вас после переваривания, вы, надеюсь, догадываетесь. Хамелеон-наоборот меняет вас, скоро, взглянув в зеркало, вы не обнаружите там ничего, кроме него. Возможно, вам уже поздно читать эту книгу.

Но говоря «существо», «он», «хамелеон-экстраверт», мы не совсем точны. Не будем забывать, что капитал — это диктатура условных единиц. Условность, вышедшая из берегов. Он не меняет цвет, потому что он не существует как утверждение, нам противостоит просто принцип гравитации, рабства, поле тяжести и греха с ненасыщаемым центром, нечто подобное черной дыре астрономов.

Революция — единственный способ выпороть тьму, снять себя с витрины. Нам предлагают зрелище конца миров, но мы ищем конца мира зрелищ. Кассета с записанным на ней взрывом и взрывающаяся кассета, которая разносит телевизор, квартиру и вас самих после нажатия «play», — для вас это одно и то же? В таком случае, мы живем с вами на разных планетах. Революция — последнее средство привести себя в порядок. Пародировать систему, издеваться над поп-культурой, подкалывать политиков — глупо. Постмодернизм отнял у непримиримых это оружие. Сегодня система сама занята самопародированием, без этого она забуксует. Нам осталось то, что всегда было у несогласных, — холодная и взвешенная ненависть, спокойное отрицание их хищного принципа, верность. Кое-кто позавчера противопоставлял долларам и дубинкам «новый» секс и «свободный» театр, их победили, доказав, что в сексе нет ничего нового, а в перформансах — освобождающего. У нас осталось то, что нельзя отнять, то, что никому, кроме нас, не нужно, — взрывающаяся кассета. Однажды вы найдете ее у порога своей квартиры, если, конечно, раньше, вы не окажетесь в наших рядах.

Одна из важнейших предреволюционных процедур: упражнение в пассивном саботаже, незаметном отказе от «работы», т.е. игнорирование навязанной вам занятости, в обмен на которую вас обещано содержать. Вы находитесь на оккупированной капиталом территории, а честно работать в условиях оккупации равнозначно предательству. В данном случае — предательству самого себя. Освобожденное от «работы» время и энергия позволят вам выработать наиболее удобную, паразитическую по отношению к капитализму стратегию асоциального поведения. «Асоциального» в смысле «большого социума» рабов, этой общей и насчастной матери-корпорации. Вы можете успешно имитировать какие-нибудь виды приличной деятельности и даже неплохо получать за это, главное — минировать их порядок, выдавая это за «работу». Если вы партизан, а не раб, вы обязательно перехитрите хозяина, и он до последнего момента будет воспринимать ваш яд на своем столе как лекарство, ваш динамит в своих сейфах — как золото.