Тихий Дон. Часть пятаяОсенью 1917 года казаки возвращались с фронта домой. Вернулись на хутор постаревший Христоня, Аникушка, Томилин Иван и Яков Подкова, Мартин Шамиль, Митька Коршунов, Меркулов, Петро Мелехов, Николай Кошевой и другие. Сбежавшие из полка Меркулов, Петр Мелехов и Николай Кошевой принесли на хутор известие, что Григорий Мелехов перешел на сторону большевиков. Курени, в которые вернулись казаки, наполнились радостью. Но ничто не могло утешить тех, кто навсегда потерял родных и близких. *** Многие казачки оплакивали своих родных. По Степану Астахову плакать было некому. Его полуразрушенный дом пустовал. Аксинья по-прежнему жила в Ягодном. На хутор Татарский продолжали возвращаться фронтовики. В конце зимы, когда в России «завязывались зачатки гражданской войны», на хуторе стояла тишина. Но в куренях было неспокойно – старики бранились с фронтовиками. А вернувшиеся домой казаки, отъедаясь и отдыхая возле своих жен, не подозревали, что их ожидают новые беды. *** Григорий Мелехов зимой 1917 года за боевые заслуги был произведен в хорунжие и назначен в полк взводным офицером. Осенью он ездил в отпуск домой, восстанавливать здоровье после воспаления легких. В первый день приезда из отпуска он познакомился с одним из полковых офицеров – сотником Ефимом Извариным. С этого времени он постоянно сталкивался с ним, и не заметил, как оказался под его влиянием. *** Идея автономии привлекала многих казаков: они были за большевиков, так как те выступали против войны, но против большевизма, так как большинство казаков были зажиточными и делить свою землю (то есть делиться ею с мужиками) не собирались. Григорий же, на долгие годы оторванный от родного дома, отошел и от такой тесноватой казачьей правды. Изварин подолгу беседовал с Григорием, и тот, чувствуя, как ускользает у него из-под ног еще недавно прочная почва, испытывал то же, что и при разговорах с Гаранжой. Спустя некоторое время свела судьба Григория с казаком, который сыграл одну из главных ролей в истории революционного движения на Дону – Федором Подтелковым. Простая правда Подтелкова перевесила в душе Григория сомнительные рассуждения Ефима Изварина. *** Не одного Григория тяготили мрачные раздумья. Мало на хуторе осталось казаков, кто спокойно воспринял революцию. Татарский, да и все Войско Донское, было поделено на обольшевиченных фронтови- ков и верных правительству (и главным образом – самим себе) казаков. *** Новочеркасск стал прибежищем для всех, бежавших от большевиков. Прибыв в ноябре и переговорив с Калединым, Алексеев занялся организацией Добровольческой армии. Сюда же приехали и Деникин, Корнилов. Каледин стянул на Дон все казачьи полки, но они, утомившиеся от трехлетней войны, не хотели воевать с большевиками и расходились по домам. Наиболее боеспособные и сформированные полки сосредоточивались в Каменской. Неустойчивые полки Каледин расформировывал. Первый поход на Ростов не удался: казаки самовольно развернулись, отказавшись идти в наступление. Однако уже 2 декабря Ростов был полностью занят добровольческими частями. С приездом Корнилова туда был перенесен центр Добровольческой армии. В свою очередь готовились к отпору и малообученные красногвардейские отряды. Каледин разместил казачьи полки на границе Войска Донского. А в Воронеже и Харькове уже формировались красноармейские отряды для противоборства казакам. Неумолимо приближалось тяжелое время. Бунчук приехал в Новочеркасск. Переодевшись в штатское потертое пальто, в котором чувствовал себя весьма неуверенно, он направлялся на знакомую окраину, в старенький, покосившийся от времени дом. За восемь лет, пока он отсутствовал, ничего не изменилось. В первый момент мать не узнала его, потом обрадовалась, говорила, что и не надеялась увидеть его. Из Новочеркасска Бунчук, с поручением большевиков, поехал в Ростов. Здесь ему поручили за несколько дней организовать пулеметную команду из рабочих-красногвардейцев. Бунчук четыре дня занимался с направленными к нему шестнадцатью рабочими. Среди них была женщина – Анна Погудко, в прошлом гимназистка, потом рабочая с Асмоловской фабрики. Узнав, что ему надо обучать и женщину, Бунчук вначале растерялся, но потом смирился, четко объяснял устройство и принцип работы пулемета, рассказывал о преимуществах выбора позиции и места пулеметчика, чтобы не попасть под обстрел противника. За четыре дня он даже не разглядел ее толком. В подвале было полутемно, да и неудобно и некогда было рассматривать ее лицо. На пятый день вечером они вышли вместе. Она шла впереди; поднявшись на последнюю ступеньку, повернулась к нему с каким-то вопросом, и Бунчук внутренне ахнул, глянув на нее при вечернем свете. Она, привычным жестом оправляя волосы, ждала ответа, чуть откинув голову, скосив в его строну глаза. Но Бунчук прослушал; медленно всходил он по ступенькам, стиснутый сладостно-болезненным чувством... Бунчук нагнул голову, будто под ударом, сказал с пафосной шутливостью: – Анна Погудко... пулеметчик номер второй, ты хороша, как чье-то счастье! – Глупости! – сказала она уверенно и улыбнулась. – Глупости, товарищ Бунчук!.. Бунчук пошел проводить ее. Дорогой она расспрашивала о его прошлой жизни. Потом Бунчук стал расспрашивать Анну и узнал, что она родом из Екате- ринослава, еврейка. Домой Бунчук шел радостный, согретый дружеским участием, понимая, что обманывает себя: это не дружба, а любовь. *** 25 ноября началось наступление войск Каледина на Ростов. В цепи защитников были пулеметчики, подготовленные Бунчуком. Анна, также участвовавшая в сражении, была потрясена увиденным. К вечеру калединцы отошли. *** Добровольческая армия шла вперед, всех сминая на своем пути. 6 дней под Ростовым и в самом Ростове не прекращались жестокие бои. 2 декабря город был сдан. Бунчук заболел. Он с трудом нес свое обмякшее тело, но, несмотря на все уговоры Анны, не хотел ехать в повозке. Бунчук еще не понимал, что заболел тифом. Он начал бредить, и только после этого его силой смогли усадить в повозку, где он потерял сознание. *** На хуторе выдался теплый январь, казаки ждали преждевременного разлива Дона. Христоня и Иван Алексеевич пришли к Митьке Коршунову. К ним подошел дед Гришака и сказал, что слышал от проезжающего казака о намерении России воевать с Доном. Он поинтересовался, что об этом думают казаки. Иван Алексеевич ответил, что они об этом и не думают. Котляров узнал, что казаки посылают выборных ехать в Каменскую, где 10 января состоится съезд фронтовиков. Митька ехать отказался, и казаки, обиженные отказом, ушли. Выборным было приказано любыми средствами избегать войны. Эта мысль присутствовала во всех речах, звучавших на съезде. Однако скоро стало известно, что Каледин дал приказ арестовать всех делегатов съезда. Узнав об этом, казаки приняли резолюцию: «Долой Каледина! Да здравствует казачий Военно-революционный комитет!», и не медля приступили к выборам. Позднее выяснилось, что Подтелков – председатель, Кривошлыков – секретарь, Лагутин, Головачев, Минаев – члены комитета. На следующий день в Каменскую по приказу Каледина прибыл 10-й казачий полк, чтобы арестовать участников съезда. В это время там шел митинг. Прибывшие смешались с митингующими, отказываясь выполнять приказы офицеров. На следующий день прибыли представители Донского правительства, но и им не удалось договориться с комитетчиками. Когда стало ясно, что соглашение не может быть достигнуто, было принято решение: делегатам Военно-революционного комитета ехать в Черкасск для окончательного решения вопроса о власти. Представители Военно-революционного комитета ехали во главе с Подтелковым. *** Делегацию сопровождал наряд, иначе провожавшая их толпа устроила бы самосуд. По требованию Каледина Кривошлыков зачитал резолюцию съезда о полномочиях Военно-революционного совета. Каледин поинтересовался у делегатов, что у них общего с большевиками? Те ответили, что хотят организовать казачье самоуправление. Делегаты настаивали на том, что решающее слово должно остаться за народом. Выслушав их доводы, Каледин подвел итог: правительство избрано народом Дона и не может сложить своих полномочий; комитетчики же подпали под влияние большевиков и проводят их преступную политику. Выступивший Подтелков сказал, что народ не верит войсковому правительству, развязывающему на Дону гражданскую войну, комитет требует передать ему власть, удалить с Дона «всех буржуев и генералов», Добровольческую армию. Но Каледин сказал, что он никуда не уедет из Новочеркасска, и сообщил о принятом им решении отправить верные ему войска на станцию Лихую. Таким образом он надеялся выиграть время. Ответ Донского правительства поступил на следующий день. В резолюции содержались отказ по всем пунктам ревкомовцев и требование провести всеобщие выборы нового правительства. *** Изварин сбежал из полка. Незадолго перед этим он разговаривал с Григорием, намекая на свой уход. Говорил, что служить стало очень трудно, казаки мечутся между большевиками и правительством. Перед отъездом Изварин спросил Григория, почему тот перешел к большевикам, на что тот ответил: «Ищу выход». «Но это не выход, а тупик», – уверял Изварин. В день съезда к Григорию пришел земляк, атаман с хутора Лебяжьего, сообщивший, что в станице видел Листницкого. Григорий сел. Давняя обида взяла сердце волкодавьей хваткой. Он не ощущал с былой силой злобы к врагу, но знал, что, если встретится с ним теперь, в условиях начавшейся гражданской войны, – быть между ними крови. Неожиданно услышав про Листницкого, понял, что не заросла давностью старая ранка: тронь неосторожным словом, – закровоточит. За давнее сладко отомстил бы Григорий – за то, что по вине проклятого человека выцвела жизнь и осталась на месте прежней полнокровной большой радости сосущая голодная тоска, линялая выцветень... Все последующие дни Григорий как ни старался загасить тлевшую в душе боль – не мог. Ходил, как одурманенный, уже чаще, чем обычно, вспоминая Аксинью, и горечь плавилась во рту, каменело сердце. Думал о Наталье, детишках, но радость от этого приходила зазубренная временем, изжитая давностью. Сердце жило у Аксиньи, к ней потянуло по-прежнему тяжело и властно. *** С тех пор, как Подтелкова выбрали председателем ревкома, его отношение к знакомым казакам заметно изменилось – «Хмелем била власть в голову простого от природы казака». На станицу, занятую верными ревкому отрядами, напали войска, подчиняющиеся Донскому правительству. Григорий был ранен в ногу. Пуля вошла в мякоть выше колена и застряла в мускулах. Но наступавший офицерский отряд был почти полностью разбит. Сорок офицеров во главе с Чернецовым захватили в плен. Пленных вели к Подтелкову. Голубев собирался взять Чернецова на поруки, но Подтелков считал, что контрреволюционеров следует расстрелять. «Революционным судом его (Чернецова) судить и без промедления наказать. Чтоб и другим неповадно было», – со злостью говорил Подтелков. Мелехов, рассердившись, закричал, что слишком много над пленными начальников. К Подтелкову подвели пленных, он начал кричать на Чернецова, тот ответил. Подтелков выхватил шашку и рубанул офицера по голове, уже лежащего Чернецова Подтелков рубанул еще раз. Оглянувшись на конвоиров, он крикнул, чтобы они рубили всех пленных офицеров, и их начали рубить и расстреливать в упор. *** После ранения Григорий лечился в походном лазарете в Миллерово, а после решил поехать домой. На хутор он возвращался с чувством недовольства, что покинул часть в самый ответственный момент, и радости, что увидит дом, может быть, Аксинью. Пантелей Прокофьевич встретил его отчужденно, осуждал его участие в борьбе. Григорий пытался доказать ему свою правоту, а сам не мог простить Подтелкову расправу над пленными офицерами. Опять смутно было на душе у Григория, истосковался он по крестьянскому труду, стремился к миру и тишине. Родные встретили его радостно. Мимо рванулись голубые ставни куреня. Петро, без папахи, в распоясанной гимнастерке, растворял ворота. С крыльца мелькнули беленький платок и смеющееся, блестящее черными глазами лицо Дуняшки... Обнимая крутые, вызревшие плечи сестры, Григорий поцеловал ее в губы и глаза, сказал, отступая, дивясь: – Да ты, Дуняха, черт тебя знает!.. Ишо какая девка вышла, а я-то думал – дурненькая будет, никудышненькая. – Ну уж ты, братушка!.. – Дуняшка увернулась от щипка и, сияя таким же, как у Григория, белозубым оскалом улыбки, отошла. Ильинична несла на руках детей; ее бегом опередила Наталья... Григорий разделся, повесил на спинку кровати тулуп и шинель, причесал волосы. Присев на лавку, он позвал сынишку: – Поди-ка ко мне, Мишатка. Ну чего ж ты – не угадаешь меня? Не вынимая изо рта кулака, тот подошел бочком, несмело остановился возле стола. На него любовно и гордо глядела от печки мать. Она что-то шепнула на ухо девочке, спустила ее с рук, тихонько толкнула: – Иди же! Григорий сгреб их обоих; рассадив на коленях, спросил: – Не угадаете меня, орехи лесные? И ты, Полюшка, не угадаешь папаньку? – Ты не папанька, – прошептал мальчуган (в обществе сестры он чувствовал себя смелее). – А кто же я? – Ты – чужой казак. – Вот так голос!.. [Вот так так, вот это да!..] – Григорий захохотал. – А папанька где ж у тебя? – Он у нас на службе, – убеждающе, склоняя голову, сказала девочка (она была побойчей). – Так его, чадунюшки! Пущай свой баз знает. А то он идей-то лытает по целому году, а его узнавай! – с поддельной суровостью вставила Ильинична и улыбнулась на улыбку Григория. – От тебя и баба твоя скоро откажется. Мы уж за нее хотели зятя примать. – Ты что же это, Наталья? А? – шутливо обратился Григорий к жене. Она зарделась, преодолевая смущение перед своими, подошла к Григорию, села около, бескрайне счастливыми глазами долго обводила всего его, гладила горячей черствой рукой его сухую коричневую руку... Григорий положил руку на широкую, рабочую спину жены, в первый раз подумал: «Красивая баба, в глаза шибается... Как же она жила без меня?.. После обеда Григорий развязал мешок, стал оделять семью гостинцами... На вопрос отца, какой он стороны держится, Григорий ответил: «За советскую власть». Пантелей Прокофьевич обозвал его дураком. Петро же говорил, что им чужого не надо, но и своего никому отдавать не хотят. К вечеру стали собираться хуторские казаки, желавшие узнать новости из первых рук. Поехав в Вешенскую по делам, Пантелей Прокофьевич узнал о самоубийстве Каледина, который застрелился потому, что войска отказались ему подчиняться. Кумовья посидели, помянув покойного атамана, и с наступлением ночи Пантелей Прокофьевич отправился в обратный путь. Пока он дремал, слепая лошадь сбилась с пути и угодила в полынью. Старик едва успел спрыгнуть с саней и с бессильной злобой стал хлыстать себя кнутом по спине. *** Добровольческая армия повсюду на Дону терпела поражение, успех перешел на сторону советских войск. В конце января Корнилов сообщил Каледину, что добровольческие отряды покидают Ростов и уходят на Кубань. Каледин, внимательно просмотрев все сводки о последних событиях, осознал безнадежность положения и сложил с себя полномочия в пользу городской думы. Не успели члены правительства разъехаться, как стало известно, что Каледин застрелился. *** Очнувшись после тяжелой болезни, Бунчук увидел глаза Анны. Три недели он был при смерти. Лишь через две недели после этого он смог без посторонней помощи передвигаться по комнате. 16 января Анна и Бунчук выехали из Царицына в Воронеж и поехали в Миллерово, где уже был Донской ревком. Спустя некоторое время Анна уехала на агитработу в Луганск. *** После смерти Каледина власть перешла к атаману Назарову, объявившему мобилизацию всех мужчин в возрасте от семнадцати до пятидесяти пяти лет, но казаки отказывались подчиняться. После долгих совещаний и переговоров с генералами Корнилов принял это решение. Плотная колонна корниловских войск, вышедшая из Ростова, пестрела шинелями гимназистов и реалистов, но преобладали все-таки солдатско-офицерские. За многочисленными подводами обоза шли беженцы — пожилые приличные господа в городских пальто, женщины, утопающие в сугробах. 9 февраля в Ростов вошел отряд капитана Чернова. В одной из рот Корниловского полка шел есаул Евгений Листницкий. *** Отказался выступать только походный атаман Войска Донского генерал Попов с отрядом, насчитывающим около 1600 сабель, при 5 орудиях и 40 пулеметах. Прекрасно чувствуя настроения казаков, не желающих покидать родные места, и опасаясь дезертирства, Попов решил увести отряд на зимовники в Сальский округ, чтобы совершать оттуда партизанские вылазки в тыл обольшевиченных станиц. Однако и большевики, в свою очередь, упустили шанс на скорое мирное завершение гражданской войны на Дону. Добровольческая армия двигалась на Кубань. *** В станице Мелиховской отряд Голубова арестовал Казачий Круг, но потом отпустил. С отрядом Голубова выехал и Бунчук. В Новочеркасске он встретился с Анной. Вечером Бунчук, забрав свои пожитки, умещавшиеся в просторной солдатской сумке, пришел в тот окраинный переулок, где жила Анна. На пороге небольшого кирпичного флигеля его встретила старуха. Лицо ее неясно напоминало Анну: тот же иссиня-черный блеск глаз, тот же с горбинкой нос, только кожа морщинистая и землистая, да провалившийся рот пугает старостью... Анна пришла спустя немного. Она внесла с собою шум и оживление. – У нас никого не было? Бунчук не приходил? Мать ответила ей что-то на родном языке, и Анна твердой скользящей походкой подошла к двери: – К тебе можно? – Да, да. Бунчук, поднявшись со стула, пошел ей навстречу. – Ну, как? Устроился? Она довольным, смеющимся взглядом оглядела его, спросила: – Ты что-нибудь ел? Пойдем туда. За рукав гимнастерки ввела его в первую комнату, сказала: – Это, мама, мой товарищ, – и улыбнулась. – Вы его не обижайте. – Ну что ты, разве можно такое?.. Он – наш гость. Ночью по Ростову стручками вызревшей акации лопались выстрелы. Изредка горланил пулемет, потом все стихало. И ночь, величавая, черная февральская ночь, вновь тишиной повивала улицы. Бунчук и Анна долго сидели в его строго опрятной комнатке. – Здесь мы с сестренкой жили, – говорила Анна. – Видишь, как у нас скромно – как у монашек. Ни дешевых картин, ни фотографий, ничего такого, что бы приличествовало мне по положению гимназистки. – Чем вы жили? – в разговоре спросил Бунчук. И Анна не без внутренней гордости ответила: – Я работала на Асмоловской фабрике и давала уроки. – А теперь? – Мама шьет. Им вдвоем мало надо. Бунчук рассказывал подробности взятия Новочеркасска, боев под Зверевом и Каменской. Анна делилась впечатлениями о работе в Луганске и Таганроге. В одиннадцать, как только мать потушила у себя огонь, Анна ушла. В марте Бунчука послали на работу в ревтрибунал при Донском ревкоме. Его назначили комендантом вместо предыдущего, которого казнили за взятку. С этого времени почти каждую ночь он казнил за городом приговоренных к смерти «врагов революции». «Работа» за неделю опустошила Бунчука, он высох и почернел. Анна убеждала его уйти с должности, но он не слушал ее. Она не уставала повторять: «Уходи, Илья, иначе ты... свихнешься». Бунчук возражал, что кому-то надо выполнять и «грязную работу». К марту ревкомовские части, теснимые немцами и гайдамаками, отошли к Ростову. Здесь начались убийства и грабежи. Однажды, вернувшись домой раньше обычного и застав Анну, Бунчук сказал, что больше не работает в ревтрибунале, а возвращается в ревком. *** В двадцатых числах апреля верховые станицы Донецкого округа откололись, образовав свой округ – Верхне-Донской. С начала марта перебирались, теснимые гайдамаками и немцами, разрозненные советские войска на Дон. Под влиянием уголовных элементов, наводнивших отряды, красногвардейцы бесчинствовали по дорогам. Некоторые совершенно разложившиеся подразделения ревкому приходилось далее разоружать и расформировывать. Один из таких отрядов 2-й Социалистической армии расположился на ночевку под хутором Сетраковом. Когда к хутору подошли колонны военных с красными лоскутами, казаки, сидевшие кучками, поняли: это большевики, красногвардейцы Второй Социалистической армии. Солдаты самовольно выбрали у казака самого большого барана, обезглавили и сварили; они приказали дать коням сено, обещая за все щедро заплатить. Но вечером, несмотря на угрозы и запреты командиров, бойцы толпами пошли на хутор, изнасиловали двух казачек, резали скот, подняли стрельбу, перепились. А казаки сформировали два отряда. «Через час завершено было дело: отряд разгромлен дотла, более двухсот человек порублено и постреляно, около пятисот взято в плен». Захвачено много оружия и боеприпасов. Через день уже гудел весь Дон, а потом откололся. На шестой неделе поста, в среду, Мишка Кошевой рано утром выехал проверить стоявшие возле леса вентери. Он вышел из дому на рассвете. Зябко съежившаяся от утренника земля подернулась ледком, грязцо закрутело. Мишка, в ватной куртке, в чириках, с заправленными в белые чулки шароварами, шел, сдвинув на затылок фуражку, дыша наспиртованным морозом воздухом, запахом пресной сырости от воды. Длинное весло нес на плече. Отомкнув баркас, шибко поехал опором, стоя, с силой налегая на весло. Вентери свои проверил скоро, выбрал из последнего рыбу, опустил, оправил вентерные крылья и, тихонько отъехав, решил закурить. Заря чуть занималась. Сумеречно-зеленоватое небо на востоке из-под исподу будто обрызгано было кровицей. Кровица рассасывалась, стекала над горизонтом, золотисто ржавела. Мишка проследил за медлительным полетом гагары, закурил... Покуривая, поехал к пристани. У огородных плетней, где примыкал он баркас, сидел человек. «Кто бы это?» – подумал Мишка, разгоняя баркас, ловко управляя веслом. У плетня на корточках сидел Валет. Он курил огромную из газетной бумаги цигарку. Хориные, с остринкой, глазки его сонно светились, на щеках серела дымчатая щетина. – Ты чего? – крикнул Мишка. Крик его круглым мячом гулко покатился по воде. – Подъезжай. – За рыбой, что ли? – На кой она мне! Валет трескуче закашлялся, харкнул залпом и нехотя встал. Большая не по росту шинель висела на нем, как кафтан на бахчевном чучеле. Висячими полями фуражка прикрывала острые хрящи ушей. Он недавно заявился в хутор, сопутствуемый «порочной» славой красногвардейца. Казаки расспрашивали, где был после демобилизации, но Валет отвечал уклончиво, сводил на нет опасные разговоры. Ивану Алексеевичу да Мишке Кошевому признался, что четыре месяца отмахал в красногвардейском отряде на Украине, побывал в плену у гайдамаков, бежал, попал к Сиверсу, погулял с ним вокруг Ростова и сам себе написал отпуск на поправку и ремонт. Валет снял фуражку, пригладил ежистые волосенки; оглядываясь, подходя к баркасу, засипел: – Худые дела... худые... Кончай рыбку удить! А то удим-удим, да и про все забудем... Валет сообщил Мишке, что на Дону объявлена мобилизация. Иван Алексеевич собрал верных казаков, в том числе Григория Мелехова, Христоню, убеждал их, что нужно уходить от мобилизации, а то за отказ можно попасть в тюрьму. Мелехова разозлило вторжение Ивана Алексеевича, нарушившего его быт и покой. Он понимал, что сейчас ему будет трудно сняться и уйти. Не знал он, как поступить с женой и детьми. Христоня с Григорием и Иваном Алексеевичем решили пока остаться, а Мишка Кошевой уходил со словами «расходются, видно, наши тропки». Выйдя во двор и встретив Валета, Мишка поспешил к краю хутора. После ухода Мишки казаки собрались и пошли по зову колокола на майдан. Они чувствовали, что приближаются большие перемены, и опасались их. На майдане сотник рассказал историю о красноармейском отряде и его разгроме; предложил по примеру других хуторов сформировать у себя отряд из фронтовиков, чтобы оградить свои дома от разорения бандами; советовал восстановить казачье самоуправление. Майдан, решивший, что от красных один разврат, выбрал атамана – Мирона Григорьевича Коршунова. Командиром отряда хотели выбрать Григория Мелехова, но потом отказались, из-за того, что он был в красной гвардии. Выбрали Петра Мелехова. В отряд записались шестьдесят добровольцев, но утром на площади собрались только сорок. Спустя некоторое время они двинулись в станицу Каргинскую. Казаков под началом Петра отправили домой ждать дальнейших распоряжений. Довольные, они поехали обратно. До Пасхи ничего не было слышно о войне, а в страстную неделю прискакал нарочный, сообщивший, что на хутор движется отряд под командованием Подтелкова, и приказавший собирать казаков. Взвод красногвардейцев, сплошь из солдат, возвращавшихся с турецкого фронта, укрепился на первом же перекрестке. Гололобый солдат, в полуистлевшей зимней папахе, помог Бунчуку установить пулемет, остальные устроили поперек улочки нечто вроде баррикады. – Приходи видаться! – улыбнулся один бородач, поглядывая на близкое за бугорком полудужье горизонта. – Теперь мы им сыпанем! – Ломай, Самара! – крикнули одному дюжему парню, отдиравшему доски от забора. – Вон они! Метутся сюда! – крикнул гололобый, взобравшись на крышу водочного склада. Анна прилегла рядом с Бунчуком. Красногвардейцы густо залегли за временным укреплением. В это время справа, по соседнему переулку, человек девять красногвардейцев, как куропатки по меже, промчались за стену углового дома... Было видно, что сейчас дрогнут и побегут. Напряженное до предела молчание, растерянные взгляды не сулили устойчивости... А из последующего осязаемо и ярко запомнился Бунчуку один момент. Анна в сбитой на затылок повязке, растрепанная и неузнаваемая от волнения, обескровившего ее лицо, вскочила и – винтовку наперевес, – оглядываясь, указывая рукой на дом, за которым скрылся казак, таким же неузнаваемым ломким голосом крикнула: «За мной!» – и побежала неверной, спотыкающейся рысью. Бунчук привстал. Рот его исковеркало невнятным криком... Выхватил винтовку у ближнего солдата, – чувствуя в ногах страшную дрожь, побежал за Анной, задыхаясь, чернея от великого и бессильного напряжения кричать, звать, вернуть. Позади слышал дых нескольких человек, топотавших следом, и всем своим существом чувствовал что-то страшное, непоправимое, приближение какой-то чудовищной развязки. В этот миг он уже понял, что поступок ее не в силах увлечь остальных, бессмыслен, безрассуден, обречен. Неподалеку от угла в упор напоролся на подскакавших казаков. Разрозненный с их стороны залп. Посвист пуль. Жалкий заячий вскрик Анны. И она, оседающая на землю, с вытянутой рукой и безумными глазами. Он не видел, как казаки повернули обратно, не видел, как солдаты из тех восемнадцати, что были около его пулемета, гнали их, зажженные Анниным порывом. Она, одна она была в его глазах, билась у его ног. Не чуя рук, повернул ее на бок, чтобы взять и куда-то нести, увидел кровяной подтек в левом боку и клочья синей кофточки, хлюпко болтавшейся вокруг раны, – понял, что рана от разрывной пули, понял – смерть Анне, и смерть увидел в ее обволоченных мутью глазах. Последующие дни Бунчук жил, как в бреду. На пятый день его встретил Кривошлыков, ничего не знавший о случившемся, и пригласил в экспедицию по северным округам. Бунчук согласился. *** Для Донского советского правительства наступили тяжелые времена. Они находились почти в полной изоляции на небольшой территории: с севера наступали немцы, южные станицы были захвачены контрреволюционным мятежом. По лимонникам бродил генерал Попов, грозя оттуда Новочеркасску. Взбунтовавшиеся казаки с низовья подходили к Ростову и занимали предместья. Подтелков решил отправиться в северные округа, чтобы набрать три-четыре полка фронтовиков и кинуть их на немцев и контрреволюционеров. Пять дней отряд ехал по железной дороге в направлении Миллерово; потом решили оставить все лишнее и двинуться походным маршем. Бунчук ехал в одном из вагонов, лежал, с головой укрывшись шинелью. Постоянно во сне и наяву ему виделась Анна, и от этого он страдал еще сильнее. *** Выгрузившись из вагонов, несколько дней экспедиция шла в глубь Донского округа. Украинские станицы встречали их радушно, кормили, но лошадей давать не хотели. Однако, чем ближе продвигался он к станице Краснокутской, тем сильнее ощущалась настороженность и холодность местных жителей. Казаки здесь чаще всего отказывались давать продукты. Подтелков не собирался углубляться слишком далеко, а собирался набрать людей в полки со своими лошадьми. Жалованье решили дать по сотне рублей. Но по хуторам уже разносился слух, что Подтелков идет с калмыками и режет всех православных. Когда отряд вступил на земли Краснокутской станицы, тревожные опасения Подтелкова подтвердились: по словам старика-пастуха, в станице был прикрыт Совет и выбран атаман, предупредивший казаков о приближении подтелковского агитационного отряда. Люди бежали от красных, как от чумы. Подтелков, стоявший до последнего за продвижение вперед, засомневался, и решил возвращаться. Казаки его отряда требовали ухода из станиц, где их могли порубать, не желали напрасно проливать свою кровь. Уже весь Дон полнился слухами об экспедиции Подтелкова. Экспедиция повернула обратно, сопровождаемая разъездами казаков. Нападения ждали каждую минуту. К ночи к хутору приблизился Калашников. Казаки разбрелись по хатам на ночлег, никто не хотел идти в дозор. К утру хутор был плотно окружен казачьими отрядами, предъявившими ультиматум: либо отряд Подтелкова сдастся, либо их уничтожат. Подтелков возмутился, но был вынужден подчиниться силе. До последнего сопротивлялся лишь Бунчук, но его никто слушать не стал, подтелковские казаки перемешались со своими «конвоирами», мирно беседуя. Но уже через полчаса несколько казаков, один из них вахмистр, растолкали сбитый в полный массив народ, отделив казаков из отряда Подтелкова. Не желавших сдавать оружие красногвардейцев разоружили силой, остальные не сопротивлялись. Пленных начали избивать, затем пригнали их на хутор Пономарев, где, переписав, закрыли в тесном сарае. Бунчук и еще трое красноармейцев данные свои назвать отказались. Военно-полевой суд, организованный из представителей хуторов, участвовавших в поимке Подтелкова, приговорил всех пленных к расстрелу, а самого Подтелкова и Кривошлыкова – к повешению. Секретарь написал постановление суда и список осужденных из семидесяти пяти фамилий плюс трое безымянных, отказавшихся назваться. Сидя в сарае, пленные понимали, что их ждет на рассвете. Разные низались в ту ночь разговоры, бессвязные и обрывчатые. Бунчук устроился у самых дверей, жадно ловил губами ветерок, сквозивший в дверную щель. Тасуя прожитое, он мельком вспомнил о своей матери и, пронизанный горячим уколом, с усилием отогнал мысль о ней, перешел в воспоминаниях к Анне, к недавним дням... Это доставило большое умиротворенно-счастливое облегчение. Меньше всего пугали его думы о смерти. Он не ощущал, как бывало, невнятной дрожи вдоль позвоночного столба, сосущей тоски при мысли о том, что у него отнимут жизнь. Он готовился к смерти, как невеселому отдыху после горького и страдного пути, когда усталость так велика, так ноет тело, что волновать уже ничто не в состоянии. Неподалеку от него и весело и грустно говорили о женщинах, о любви, о больших и малых радостях, что вплетала в сердце каждая каждому. Говорили о семьях, о родных, о близких... Говорили о том, что хлеба хороши: грач в пшенице уже схоронится – и не видно. Жалковали по водке и по воле, ругали Подтелкова. Но уже сон покрывал многих черным крылом – измученные физически и нравственно, засыпали лежа, сидя, стоя... В начале мая утром на хутор прибыл отряд татарских казаков под командованием хорунжего Петра Мелехова, в котором был и его брат Григорий. Казаки готовились приводить в исполнение приговор над отрядом Подтелкова. Заспанный и серьезный, пришел есаул Попов. Он курил, жевал папиросу, ощеряя твердые зубы; казакам караульной команды хрипло приказал: – Отгоните народ от ямы! Спиридонову передайте, чтобы вел первую партию! – глянул на часы и отошел в сторону, наблюдая, как, теснимая караульными, толпа народа пятится от места казни, окружает его слитным цветистым полукругом. Спиридонов с нарядом казаков быстро шел к лавчушке. По пути встретился ему Петро Мелехов. – От вашего хутора есть охотники? – Какие охотники? – Приводить в исполнение приговор. – Нету и не будет! – резко ответил Петро, обходя преградившего дорогу Спиридонова. Но охотники нашлись: Митька Коршунов, приглаживая ладонью выбившиеся из-под козырька прямые волосы, увалисто подошел к Петру, сказал, мерцая камышовой зеленью прижмуренных глаз: – Я стрельну... Зачем говоришь – «нет». Я согласен. – И улыбчиво потупил глаза: – Патронов мне дай. У меня одна обойма... Бунчуку хотелось еще и еще раз глянуть на серую дымку неба, на грустную землю, по которой мыкался он двадцать девять лет. Подняв глаза, увидел в пятнадцати шагах сомкнутый строй казаков: один, большой, с прищуренными зелеными глазами, с челкой, упавшей из-под козырька на белый узкий лоб, клонясь вперед, плотно сжимая губы, целил ему – Бунчуку – прямо в грудь. Еще до выстрела слух Бунчука полоснуло заливистым вскриком; повернул голову: молодая веснушчатая бабенка, выскочив из толпы, бежит к хутору, одной рукой прижимая к груди ребенка, другой – закрывая ему глаза. После разнобоистого залпа, когда восемь стоявших у ямы попадали вразвалку, стрелявшие подбежали к яме. Митька Коршунов, увидев, что подстреленный им красногвардеец, подпрыгивая, грызет зубами свое плечо, выстрелил в него еще раз... После второго залпа в голос заревели бабы и побежали, выбиваясь из толпы, сшибаясь, таща за руки детишек. Начали расходиться и казаки. Отвратительнейшая картина уничтожения, крики и хрипы умирающих, рев тех, кто дожидался очереди, – все это безмерно жуткое, потрясающее зрелище разогнало людей. Остались лишь фронтовики, вдоволь видевшие смерть, да старики из наиболее остервенелых... С чувством боли и отчуждения уехал Григорий с места казни, сопровождаемый Христоней, который также не желал быть причастным к этому преступлению. Мишка Кошевой и Валет на вторую ночь после этого вышли из станицы Карагинской. Неподалеку от хутора их нагнали казаки и погнали обратно. Через три дня в станице Мишка предстал перед военно-полевым судом, который в то время приговаривал либо к расстрелу, либо к розгам. Судили прилюдно. Мишку приговорили к двум десяткам ударов розгами, а на следующий день, согласно приговору, отправили на фронт. Валета расстреляли.
|
