Тихий Дон. Часть втораяСергей Платонович Мохов ведет свою родословную с годов царствования Петра, когда его предок пришел из-под Воронежа. Он торговал необходимым для казаков, скупал и торговал краденым. Дважды в год ездил в Воронеж, докладывал, что творится в станице, о чем помышляют станичники. С этого-то Мохова и пошел купеческий род. Крепко вросли они в эту землю – не вырвешь. Дед Мохова разорился, играя в карты, поэтому Сергею Платоновичу пришлось все наживать снова. Лет пять он бедствовал, а затем основал мануфактурную лавку и женился на дочке полусумасшедшего попа, взяв за ней приличное приданое. Быстро развернул Мохов свое дело – «выросла и обросла постройками станица Кранокутская», начали переселяться сюда казаки целыми хуторами. Весь хутор Татарский и окрестные хутора держал Сергей Платонович в своих руках. От первого брака у Сергея Платоновича было двое детей: дочь Лиза и сын Владимир. Вторая жена, оказавшаяся бездетной, мало интересовалась ими, отцу и вовсе было некогда, поэтому росли они сами по себе и выросли совершенно чужими друг другу. Время шло, и отец заметил, что дочь выросла, превратившись в видную девушку, и стала очень похожа на мать. Владимир, гимназист пятого класса, приехавший к отцу на летние каникулы, в один из дней пошел на мельницу посмотреть на людей и на работу. Разговорившись с рабочими, он узнал много неприятного об отце. Один из них, «вечно улыбающийся Давыдка», со злостью и обидой отозвался о Сергее Платоновиче. Почувствовав вину и обиду и за себя, и за своего отца, Владимир пообещал передать обиду рабочих отцу, но Давыдка, испугавшись, попросил Владимира не говорить отцу, и тот согласился – «Жалость к Давыдке взяла верх». Однако, придя домой, Владимир все же пересказал разговор Давыдки. Отец, выслушав его внимательно, сказал, что уволит грубияна. *** В конце августа Митька Коршунов случайно встретил у Дона Елизавету Мохову, которая напом- нила ему о давнишнем обещании «порыбалить». Они договорились ехать на следующее утро. Митька, редко ходивший рыбалить удочками, никогда не собирался с таким рвением, как в этот вечер. Он наколол кизяков и сварил в огороде пшенную кашу, наскоро перевязал отопревшие завязки крючков... Дед Гришака сидел у окна; оседлав нос круглыми в медной оправе очками, читал Евангелие. – Дедушка! – окликнул Митька, подпирая плечом притолоку. Дед Гришака лупнул глазами поверх очков. – Ась. – Разбуди меня после первых кочетов. – Куда в такую спозаранку? – Рыбалить. Дед, любивший рыбу, для видимости запротивился: – Отец говорил – конопи молотить завтра. Нечего баглайничать. Ишь, рыбалка! Митька оттолкнулся от притолоки, схитрил: – Мне все одно. Хотел бы рыбкой покормить деда, а раз конопи, – значит, не пойду. – Погоди, куда ж ты? – испугался дед Гришака, стаскивая очки. – Я погутарю с Мироном, пойти уж, что ли. Рыбки посолонцевать неплохо, завтра вокат середа. Разбужу, иди, иди, дурак! Чему скалишься-то? В полночь дед Гришака, придерживая одной рукой холстинные портки, другой, державшей костыль, щупая дорогу, спустился по порожкам. Проплыл по двору до амбара белой трясучей тенью и концом костыля ткнул сопевшего на полсти Митьку. В амбаре пахло свежеобмолоченным хлебом, мышиным пометом и кислым, застоявшимся, паутинным запахом нежилого помещения. Митька спал у закрома, на полсти. Раскачался нескоро. Дед Гришака сначала легонько толкал его костылем, шептал: – Митюшка! Митька!.. Эко, поганец, Митька! Митька густо сопел, поджимая ноги. Ожесточившись, дед воткнул тупой конец костыля ему в живот, начал сверлить, как буравом. Охнув, Митька схватил костыль и проснулся. – Сон дурачий! Ить это беда, как спишь! – ругался дед. – Молчи, молчи, не гуди, – пришептывал Митька спросонок, шаря по полу чирики. Он дошел до площади. По хутору заголосили вторые петухи. Шел по улице, мимо дома попа Виссариона, слышал, как в курятнике, хлопая крыльями, протодьяконским басом взревел петух и испуганным шепотом заквохтали куры. На нижней ступеньке магазина дремал сторож, воткнувшись носом в овчинное тепло воротника. Митька подошел к моховскому забору, сложил удочки и кошелку с припасом, – легонько ступая, чтобы не услышали собаки, взошел на крыльцо. Потянул дверную холодную ручку – заперто. Перелез через перила, подошел к окну. Створки полуприкрыты. Из черной скважины сладко пахнет девичьим, теплым во сне телом и неведомым сладким запахом духов. – Лизавета Сергеевна! Митьке показалось, что он сказал очень громко. Выждал. Тишина. «А ну, как ошибся окном? Что, ежели сам спит? Вот врепаюсь!.. Положит из ружья», – думал Митька, сжимая оконную ручку. – Лизавета Сергеевна, вставай рыбалить. «Ежели ошибся окном – вот рыбальство будет!..» – Вставай, что ли! – раздосадованно сказал он и просунул голову в комнату. – А? Кто? – испуганно и тихо откликнулись из черноты. – Рыбалить пойдешь? Это я, Коршунов. – А-а-а, сейчас. В комнате зашуршало. Сонный теплый голос, казалось, пахнул мятой. Митька видел что-то белое, шелестящее, двигавшееся по комнате. «Эх, сладко бы с ней позоревать... А то рыбалить... Сиди там, коченей...» – неясно думал он, вдыхая запах спальни. В окно показалось смеющееся лицо, повязанное белой косынкой. – Я через окно. Дай мне руку. – Лезь. – Митька помог... Спустились к Дону по первому от площади проулку. За ночь откуда-то прибыла вода, и баркас, примкнутый к лежавшей вчера на сухом коряге, качался, окруженный водой. – Разуваться надо, – вздохнула Лиза, меряя глазами расстояние до баркаса. – Давай перенесу? – предложил Митька. – Неудобно... я лучше разуюсь. – Удобнее будет. – Не надо, – замялась в смущении. Митька левой рукой обнял ее ноги повыше колен и, легко приподняв, зашлепал по воде к баркасу. Она невольно обхватила смуглый твердый столб его шеи, засмеялась воркующе и тихо. Если б не споткнулся Митька о камень, на котором хуторские бабы шлепали вальками белье, не было бы нечаянного короткого поцелуя. Ахнув, она прижалась к растрескавшимся Митькиным губам, и Митька стал в двух шагах от серой стенки баркаса. Вода заливалась ему в чирики, холодила ноги. Отомкнув баркас, он с силой толкнул его от коряги, вскочил на ходу. Огребался коротким веслом, стоя. За кормой журчилась, плакала вода. Баркас приподнятым носом мягко резал стремя, направляясь к противоположному берегу. Дребезжали, подпрыгивая, удилища. – Куда ты правишь? – спросила, оглядываясь назад. – На энтот бок. У песчаного обрыва баркас пристал. Не спрашиваясь, Митька поднял ее на руки и понес в кусты прибрежного боярышника. Она кусала ему лицо, царапалась, раза два придушенно вскрикнула и, чувствуя, что обессиливает, заплакала зло, без слез... Возвращались часов в девять. Небо кутала желторудая мгла. Плясал по Дону ветер, гриватил волны. Плясал, перелезая через поперечные волны, баркас, и пенистые студеные брызги поднятой с глубин воды обдавали выпитое бледностью лицо Елизаветы, стекали и висли на ресницах и прядях выбившихся из-под косынки волос. Она устало щурила опустошенные глаза, ломала в пальцах стебелек занесенного в баркас цветка. Митька греб, не глядя на нее, под ногами его валялись небольшой сазан и чебак, с застывшим в смертной судороге ртом и вылупленным, в оранжевом ободке, глазом. На лице Митьки блудила виноватость, довольство скрещивалось с тревогой... ...Ветровым шелестом-перешепотом поползла по хутору новость: «Митька Коршунов Сергея Платоновича дочку обгулял...» Пала молва на лысеющую голову Сергея Платоновича и придавила к земле. Двое суток не выходил ни в магазин, ни на мельницу. Прислуга, жившая на низах, появлялась только перед обедом... Спустя несколько дней Елизавету отправили в Москву на ученье. На следующий день, ближе к закату, Митька пришел к Сергею Платоновичу свататься к Елизавете. До этого он несколько раз виделся с ней, а в последнюю встречу он предложил Елизавете выйти за него замуж, но она обозвала его дураком. Митька и со своим отцом завел речь о сватовстве, но тот, понимая, что они не ровня богатому Мохову, и слушать об этом не захотел. Лишь дед Гришак встал на сторону Митьки, но его заступничество не помогло, и Коршунов решил сам пойти к Мохову. Робея, он прошел к нему в кабинет, но Сергей Платонович выгнал его, затравив собаками. Одной из них Митька свернул шею, от других его с трудом отбили проходившие мимо казаки. *** Наталья пришлась Мелеховым ко двору. Работящая девушка запала родителям Григория в душу. Недолюбливая старшую сноху Дарью, старики жалели Наталью. Григорий привыкал к новой женатой жизни, со злостью осознавая, что не вырвал из сердца Аксинью. Наталья, горячо любя Григория в душе, была холодна до его любовных утех – не наделила ее природа горячей кровью. Вспоминая страстную Аксинью, Григорий вздыхал. Степан, казалось, примирился с женой. Работая в поле рядом с Астаховыми, Гришка видел веселую Аксинью, слышал ее радостный смех и песни и невольно засматривался на нее. Не могла не замечать его взглядов и Наталья. С ближних и дальних гумен ползли и таяли в займище звуки молотьбы, крики погонычей, высвист кнутов, татаканье веялочных барабанов. Хутор, зажиревший от урожая, млел под сентябрьским прохладным сугревом, протянувшись над Доном, как бисерная змея поперек дороги. В каждом дворе, обнесенном плетнями, под крышей каждого куреня коловертью кружилась своя, обособленная от остальных, горько-сладкая жизнь: дед Гришака, простыв, страдал зубами; Сергей Платонович, перетирая в ладонях раздвоенную бороду, наедине с собой плакал и скрипел зубами, раздавленный позором; Степан вынянчивал в душе ненависть к Гришке и по ночам во сне скреб железными пальцами лоскутное одеяло; Наталья, убегая в сарай, падала на кизяки, тряслась, сжималась в комок, оплакивая заплеванное свое счастье; Христоню, пропившего на ярмарке телушку, мучила совесть; томимый ненастным предчувствием и вернувшейся болью, вздыхал Гришка; Аксинья, лаская мужа, слезами заливала негаснущую к нему ненависть. Уволенный с мельницы Давыдка-вальцовщик целыми ночами просиживал у Валета в саманной завозчицкой, и тот, посверкивая злыми глазами, говорил: – Не-е-ет, ша-ли-ишь!! Им скоро жилы перережут! На них одной революции мало. Будет им тысяча девятьсот пятый год, тогда поквитаемся! По-кви-та-емся!.. – Он грозил рубцеватым пальцем и плечами поправлял накинутый внапашку пиджак. А над хутором шли дни, сплетаясь с ночами, текли недели, ползли месяцы, дул ветер, на погоду гудела гора, и, застекленный осенней прозрачно-зеленой лазурью, равнодушно шел к морю Дон. В конце октября Федот Бодовсков поехал в станицу, а оттуда вернулся с чужаком, который представился слесарем, родом из Ростова, – Иосифом Давыдовичем Штокманом. Штокман приехал на хутор с женой и двумя коваными сундуками. Иосиф Давыдович работал на заводе, потом в железнодорожных мастерских. В день приезда он снял две комнаты у вдовы Лукешки Поповой, а на другой день явился к хуторскому атаману. Атаман разрешил Штокману поселиться на хуторе, и тот начал обустраивать слесарную мастерскую. *** Григорий с Натальей за три дня до Покрова собрались пахать, а Петр с Дарьей поехали на мельницу. На мельнице казаки затеяли драку с хохлами. Женщины с возов с ужасом наблюдали за дерущимися мужиками. Дело могло закончиться плохо, если бы старик тавричанин не пригрозил все поджечь. Казаки дали возможность хохлам уехать, а затем собрались вскочить на коней и догнать их в степи. В степи их бесстрашно догнал Штокман. Человек улыбнулся смущенно, но без боязни, снял шляпу, жестом беспримерной простоты вытирая лоб, улыбкой обезоружил вконец. – В чем дело? – Он махнул сложенной вдвое шляпой, указывая на черную, впитанную землей кровь у дверей весовой. – Хохлов били, – мирно ответил безрукий Алексей и подморг- нул щекой и глазом. – Да за что били? – За очередь. Не залазь наперед, – пояснил Подкова, выступая вперед, широким взмахом вытирая красную соплю под носом... – Хохлы, они огромадно сердитые, – усмехнулся Афонька Озеров. Человек махнул шляпой в его сторону. – А ты кто? Тот презрительно цвиркнул через скважину щербатого рта и, проследив за полетом слюнной петли, отставил ногу. – Я-то казак, а ты не из цыганев? – Нет. Мы с тобой обое русские. – Брешешь! – раздельно выговорил Афонька. – Казаки от русских произошли. Знаешь про это? – А я тебе говорю – казаки от казаков ведутся. – В старину от помещиков бежали крепостные, селились на Дону, их-то и прозвали казаками. – Иди-ка ты, милый человек, своим путем, – сжимая запухшие пальцы в кулак, сдержанно-злобно посоветовал Алексей безрукий и заморгал чаще. – Сволочь поселилась!.. Ишь поганка, в мужиков захотел переделать! – Кто это такой? Слышишь, Афанасий? – Приехал тут какой-то. У Лукешки косой квартирует. Момент для погони был упущен. Казаки расходились, оживленно обсуждая происшедшую стычку. *** Ночью за восемь верст от хутора, в степи, кутаясь в колючий плотный зипун, Григорий тоскливо говорил Наталье: – Чужая ты какая-то... Ты – как этот месяц: не холодишь и не греешь. Не люблю я тебя, Наташка, ты не гневайся. Не хотел гутарить про это, да нет, видно, так не прожить... И жалко тебя – кубыть, за эти деньки и сроднились, а нету на сердце ничего... Пусто. Вот как зараз в степе... Наталья глядела вверх на недоступное звездное займище, на тенистое призрачное покрывало плывущей над ними тучи, молчала. Оттуда, с черно-голубой вышней пустоши, серебряными колокольцами кликали за собой припозднившиеся в полете журавли. Тоскливо, мертвенно пахли отжившие травы. Где-то на бугре мерцала кумачная крапинка разложенного пахарями костра... Перед светом Григорий проснулся. На зипуне на два вершка лежал снег. В мерцающей девственной голубизне свежего снега томилась степь, и, четкие, синели возле стана следы плутавшего по первопутку зайца... Издавна враждовали хохлы и казаки, и часто вспыхивали между ними драки, когда те или другие чув- ствовали перевес. После драки на мельнице на хутор приехал пристав, вызвал Штокмана и, уточнив, что он сидел в тюрьме и отбывал каторгу за политику, предложил ему уехать из хутора. *** На майдане решали, когда ехать и где рубить хворост, а также о посылке молодых на присягу. Вернувшись со схода, Пантелей Прокофьевич сразу прошел в свою боковую комнату. Там лежала больная Ильинична, у которой ломило кости. Старик поругал ее, что не береглась и по осени полезла в воду. В четверг, рано поутру, мелеховские женщины собирали мужчин на порубку. По пути они встретили Аксинью. Отозвав Григория, она призналась, что жить без него не может. *** Вечерами у Штокмана собирались казаки: Христоня, Валет, Давыдка, машинист Иван Алексеевич Котляров, Филька-чеботарь, Мишка Кошевой. Сначала резались в подкидного, а затем Штокман незаметно подсунул им книжонку Некрасова, потом Никитина. Читали вслух. После Штокман дал казакам почитать «Краткую историю Донского Казачества», из которой они узнали о Емельяне Пугачеве, Степане Разине, Кондратии Булавине. Дошли и до настоящих времен. Автор высмеивал скудную казацкую жизнь, издевался над порядками и управлением, над царской властью, над казаками, ее добровольными помощниками. Казаки бурно обсуждали прочитанное. Христоня рассказал случай, как студенты всучили им портрет Карла Маркса, якобы своего покойного отца, дали десятку, и казаки пили за здоровье «этого смутьяна». Штокман обе- щал рассказать казакам о Марксе в следующий раз. *** В станице Вешенской молодые казаки присягали на верность государю. После присяги урядник объявил, что теперь они казаки и должны честь свою соблюдать. Через год идти им в службу, пусть родители готовят справу. Митька еле шел, хромая, его уговаривали разуться, но он боялся застудить ногу. Ему сказали, что будет идти в шерстяном чулке. Вернувшись домой, Григорий узнал, что Наталья собралась уходить от него и возвращаться к родителям. – Я тебе вот что скажу, – начал старик сдержанно и раздельно: – Не будешь с Наташкой жить – иди с базу, куда глаза твои глядят! Вот мой сказ! Иди, куда глаза глядят! – повторил он обычным спокойным голосом и отошел, поднял лавку... Дуняшка сидела на кровати, зиркала круглыми, напуганными глазами. – Я вам, батя, не во гнев скажу, – голос Григория был дребезжаще-глух, – не я женился, а вы меня женили. А за Натальей я не тянусь. Хочет, нехай идет к отцу. – Иди и ты отсель! – И уйду. – И уходи к чертовой матери!.. – Уйду, уйду, не спеши! – Григорий тянул за рукав брошенный на кровати полушубок, раздувая ноздри, дрожа в такой же кипящей злобе, как и отец. Одна, сдобренная турецкой примесью, текла в них кровь, и до чудного были они схожи в этот момент... Бесцельно зашагал Григорий по улице. В окнах Степанова дома алмазно отсвечивала чернота. – Гриша! – кинулся от ворот тоскующий Натальин вскрик. «Пропади ты, разнелюбая!» – Григорий скрипнул зубами, ускоряя шаги... Григорий попросился ночевать к Мишке Кошевому. Засыпая, он думал, что позовет завтра Аксинью и уйдут они вместе на Кубань. Но, проснувшись, вспомнил о предстоящей службе: весной нужно будет ехать в лагеря, осенью – на службу, идти на Кубань нельзя. На следующий день он попросил Мишку вызвать вечером Аксинью к ветряку. Встретившись с Аксиньей, Григорий спросил ее совета. Аксинья была согласна на все, лишь бы рядом с Григорием. Хотела сказать Григорию про их ребенка, ворочающегося под сердцем, но промолчала, опасаясь потерять любимого. Наутро Григорий пошел наниматься на работу к Мохову. Купец удивился и спросил: обеднели Мелеховы и ищут заработка? Но Григорий ответил, что отделился от отца. Мохов был бы рад взять на работу Григория, но у него было все занято. Услышавший этот разговор Листницкий предложил Григорию работать конюхом в имении его отца. Григорий признался сотнику, что придет не один, а с чужой женой. Листницкий согласился устроить ее стряпухой. Утром Григорий договорился, что его возьмут кучером, а Аксинью – стряпухой, обоим восемь рублей в месяц. Новую Гришкину работу казаки одобрить не могли, считали, что он в холуи подался. Не понял его и сам старый помещик, Николай Алексеевич Листницкий, казачий генерал, спросив: «Какой же из тебя будет казак, ежели ты наймитом таскаешься?» Однако на работу взял, помня боевые заслуги деда и отца Мелехова. Аксинья отстряпалась рано, загребла жар, закутала трубу и, перемыв посуду, выглянула в оконце, глядевшее на баз. Степан стоял возле слег, сложенных костром у плетня к мелеховскому базу. В уголке твердых губ его висела потухшая цигарка; он выбирал из костра подходящую соху. Левый угол сарая завалился, надо было поставить две прочные сохи и прикрыть оставшимся камышом. С утра на верхушках Аксиньиных скул – румянец, в молодом блеске глаза. Не укрылась перемена от Степана; завтракая, спросил: – Ты чего? – А чего я? – Аксинья вспыхнула. – Блестишь, будто постным маслом намазанная. – От печи жарко... в голову кинулось. – И, отвернувшись, глазами воровато шмыгнула в окно: не идет ли Мишки Кошевого сестра? Та пришла только перед сумерками. Вымученная ожиданием, Аксинья встрепенулась: – Ты ко мне, Машутка? – Выдь на час. Степан перед осколком зеркала, вмазанного в выбеленную грудину печи, зачесывал чуб, гладил куцей расческой из бычачьего рога каштановые усы. Аксинья опасливо глянула в сторону мужа: – Ты, никак, куда-то собираешься? Степан ответил не сразу, положил расческу в карман шаровар, взял из печурки колоду карт и кисет. – К Аникушке пойду, посижу трошки. – И когда ты находишься? Искоренили карты: что ни ночь, то им игра. До кочетов просиживают. – Но, будя, слыхали. – Опять в очко будешь играть? – Отвяжись, Аксютка. Вон человек ждет, иди. Аксинья боком вышла в сенцы. У входа встретила ее улыбкой румяная, в засеве веснушек, Машутка. – Пришел ить Гришка. – Ну? – Пересказывал, чтоб, как затемнеет, шла к нам. Аксинья, хватая Машуткины руки, теснила ее к двери. – Тише, тише, любушка. Что ж он, Маша? Может, ишо чего велел сказать? – Гутарит, чтоб забрала свое, что унесешь. Аксинья, вся в огне и дрожи, вертела головой, поглядывая на двери, переступая с ноги на ногу... Аксинья припала к замороженному окну, опустилась перед лавкой на колени. По стежке, протоптанной к калитке, заскрипели шаги уходящего Степана. Ветром схватило искорку цигарки и донесло до окна. В оттаявший кружок стекла Аксинья на минуту увидела при свете пламенеющей цигарки полукруг придавившей хрящеватое ухо папахи, смуглую щеку. В большой шалевый платок лихорадочно кидала из сундука юбки, кофточки, полушалки – девичье свое приданое, – задыхаясь, с растерянными глазами, в последний раз прошлась по кухне и, загасив огонь, выбежала на крыльцо. Из мелеховского дома кто-то вышел на баз проведать скотину. Аксинья дождалась, пока заглохли шаги, накинула на дверной пробой цепку и, прижимая узел, побежала к Дону. Из-под пухового платка выбились пряди волос, щекотали щеки. Дошла задами до двора Кошевых – обессилела, с трудом переставляла зачугуневшие ноги. Григорий ждал ее у ворот. Принял узел и молча первым пошел в степь. За гумном Аксинья, замедляя шаги, тронула Григория за рукав: – Погоди чудок. – Чего годить? Месяц взойдет не скоро, надо поспешать. – Погоди, Гриша. – Аксинья, сгорбившись, стала. – Ты чего? – Григорий наклонился к ней. – Так... живот чтой-то. Чижелое нады подняла. – Облизывая спекшиеся губы, жмурясь от боли до огненных брызг в глазах, Аксинья схватилась за живот. Постояла немного, согнутая и жалкая, и, заправляя под платок пряди волос, тронулась. – Ну все, пойдем! – Ты и не спросишь, куда я тебя веду... Может, до первого яра, а там спихну? – улыбнулся в темноту Григорий. – Все одно уж мне. Доигралась. – Голос Аксиньи звякнул невеселым смехом... Степан в эту ночь вернулся, как всегда, в полночь. Зашел в конюшню, кинул в ясли наметанное конем под ноги сено, снял недоуздок и поднялся на крыльцо. «Должно, ушла на посиделки», – подумал, скидывая с пробоя цепку. Вошел в кухню, плотно притворил дверь, зажег спичку. Был он в выигрыше (играли на спички), оттого мирен и сонлив. Засветил огонь и, не догадываясь о причине, оглядел в беспорядке разбросанные по кухне вещи. Слегка удивленный, прошел в горницу. Темной пастью чернел раскрытый сундук, на полу лежала старенькая, забытая впопыхах женина кофтенка. Степан рванул с плеч полушубок, кинулся в кухню за огнем. Оглядел горницу – понял. Швырком кинул лампу, не отдавая себе ясного отчета в том, что делает, рванул со стены шашку, сжал эфес до черных отеков в пальцах, – подняв на конце шашки голубенькую, в палевых цветочках, позабытую Аксиньину кофтенку, подкинул ее кверху и на лету, коротким взмахом, разрубил пополам. Посеревший, дикий, в волчьей своей тоске, подкидывал к потолку голубенькие искромсанные шматочки; повизгивающая отточенная сталь разрубала их на лету. Потом, оборвав темляк, кинул шашку в угол, ушел в кухню и сел за стол. Избочив голову, долго гладил дрожащими железными пальцами невымытую крышку стола. Беда не ходит одна. Утром бугай Мирона Григорьевича распорол рогом лучшей кобылице-матке шею. Митька дубиной колотил быка. Отец кричал, что бык стопчет его. Мирон Григорьевич лично зашивал рану кобыле. Не успел зашить, узнал, что в дом вернулась Наталья. Отец спросил о причине. Наталья ответила, что Григорий ушел из дома, и, упав на колени, попросилась вернуться домой. За Натальиным приданым к Мелеховым поехали работник и брат Митька. *** Сотник Евгений Листницкий служил в лейб-гвардии Атаманского полка. На скачках разбился, сломал в предплечье левую руку, после лазарета взял отпуск и приехал к отцу в Ягодное. Отец, потерявший жену лет двадцать назад во время покушения на него, жил одиноко в своем имении, имел четыре тысячи десятин земли в Саратовской губернии. Занимался выращиванием чистокровных коней своей породы, скрещивая английских и донских лошадей. Кухарка сразу «отшила» Аксинью от печи, сказав, что та будет стряпать работникам, нанятым по весне. Сейчас же Аксинья должна была три раза в неделю мыть полы в доме, кормить птицу и держать птичий двор в чистоте. Григорий все время проводил на конюшне. Время от времени приезжал в Ягодное Евгений. Евгению кончался срок отпуска. Он мог уже свободно, без перевязки носить руку, поднимать, не сгибая в локте. В последние дни он часто просиживал у Григория, в его половине людской. Аксинья чисто выбелила замшевшую в грязи комнату, отмыла наличники окон, выскребла битым кирпичом полы. Бабьим уютом пахнуло в пустой веселой комнатке. Из подземки дышало жаром. Сотник, накинув синего сукна, романовский полушубок, шел в людскую. Выбирал такое время, когда Григорий был занят с лошадьми. Приходил сначала на кухню, шутил с Лукерьей и, повернувшись, шел в другую половину. Садился у подземки на табуретке, остро сутулил спину, глядел на Аксинью бесстыдным улыбчивым взглядом. Аксинья терялась в его присутствии, дрожали в пальцах спицы, набиравшие петли чулка. – Как живешь, Аксиньюшка? – спрашивал сотник, наводняя комнатушку синим папиросным дымом. – Благодарствую. Аксинья поднимала глаза и, встречаясь с прозрачным взглядом сотника, молчаливо говорившим о его желании, вспыхивала румянцем. Ей было досадно и неприятно глядеть в оголенные светлые глаза Евгения Николаевича. Она невпопад отвечала на разные пустяковые вопросы, норовила поскорее уйти. – Пойду. Надо уткам зерна всыпать. – Посиди. Успеешь, – улыбался сотник и дрожал ногами в плотно обтягивающих рейтузах. Он подолгу расспрашивал Аксинью про ее прежнее житье, играл низкими нотками такого же, как и у отца, голоса, похабничал светлыми, как родниковая вода, глазами. Управившись, Григорий приходил в людскую. Сотник гасил в глазах недавние огни, угощал его папиросой, уходил. – Чего он сидел? – глухо, не глядя на Аксинью, спрашивал Григорий. – А я почем знаю? – Аксинья, вспоминая взгляд сотника, деланно смеялась. – Пришел, сел вот туточка, гля-ка, Гришенька, вот так-то, – она показывала, как сидел сотник, похоже горбатила спину, – и сидит и сидит, ажник тошно, а коленка вострая-превострая. – Примолвила, что ль, его? – Григорий зло щурился. – Нужен он мне! – То-то гляди, а то я его в одночась спихну с крыльца. Аксинья, улыбаясь, глядела на Григория и не могла понять, серьезно он говорит или шутит. Закончилась зима. Наталья жила у отца, в глубине души надеясь, что Григорий вернется. Митька с первых дней ее пребывания дома стал по-другому смотреть на нее, донимал ухаживаниями. Не забыв обиду за сватовство к Моховым, ходил он злой и хмурый. Однажды Наталья у магазина встретила свекра. Пантелей Прокофьевич очень ласково говорил с ней, спросил, почему она не заходит к ним. Она же в надежде спросила, не вернулся ли Григорий. Оба чувствовали себя неловко. *** У Штокмана казаки стали собираться реже, подходила весна, хуторяне готовились к полевым работам. Приходили только с мельницы Валет, Давыдка да Иван Алексеевич. В один из вечеров собрались в мастерской. Валет рассказал, что у хозяина слышал разговор о скорой войне с Германией. Штокман серьезно рассуждал о капиталистических отношениях и войне за рынки сбыта, но казаки не поняли его. Затем Валет рассказал, что видел Григория Мелехова, который служит у Листницких в кучерах. Наступила Пасха. В церковь на богослужение со многих хуторов съехались казаки. В полночь к церкви подъехал Митька. Пробившись к отцу, он сказал, что Наталья помирает. *** Григорий, возвращался из Миллерова, куда отвозил сотника, по хрупкому весеннему льду. Лошади с санями провалились, Григория тянуло под лед, но он удержался за лошадей, и они, выбравшись из воды, вынесли и его. Григорий прыгнул в сани и, чтобы не замерзнуть, погнал лошадей в первый же двор. Хозяева попались радушные – высушили его одежду, накормили и оставили ночевать. На следующее утро Григорий выехал в Ягодное. До места оставалось сто тридцать пять верст, надо было спешить, чтобы не попасть в весеннюю распутицу. Утром в вербное воскресенье Григорий добрался до Ягодного. Но в имении Григорий отдохнул только ночь. На следующее утро барин взял его на охоту. Пан выгнал на Григория волка и кричал, чтобы он «травил» зверя. Захваченный охотой Григорий скакал в пылу, пока не узнал свою землю, которую они по осени пахали с Натальей. Охотничий пыл Григория угас, и далее он поехал, равнодушно погоняя жеребца. Собаки догнали волка, а Григорий добил его ножом. Когда собаки настигали волка, двое пахавших луг казаков бросились наперерез волку. Отогнав собак от волка, Григорий оглянулся на пана и увидел, что неподалеку от него стоит Степан Астахов. Пан предложил Степану привезти к вечеру волка в имение. *** У соседки Коршуновых Пелагеи собрались на посиделки бабы. Пелагея ждала мужа в отпуск. Пришла и Наталья. Старясь не показывать свое горе, она была более, чем обычно оживлена, старалась смеяться чужим шуткам. – Что ж, Наталья, про мужа не слыхать? – перебила кашулинская сноха, обращаясь к Наталье. – В Ягодном он... – тихо ответила та. – Думаешь жить с ним, нет ли? – Она, может, и думала б, да он об ней не понимает, – вмешалась хозяйка. Наталья почувствовала, как горячая до слез кровь плеснулась ей в лицо. Она склонила над чулком голову, исподлобья глянула на баб и, видя, что на нее все смотрят, сознавая, что краски стыда не скрыть от них, намеренно, но неловко, так, что это заметили все, уронила с колен клубок и нагнулась, шаря пальцами по холодному полу. – Наплюй на него, бабонька. Была б шея, а ярмо будет, – с нескрываемым сожалением посоветовала одна. Деланное оживление Натальи потухло искрой на ветру. Бабы перекинулись в разговоре на последние сплетни, на пересуды. Наталья вязала молча. С трудом высидев до конца, она ушла, унося в душе неоформленное решение. Стыд за свое неопределенное положение (она все не верила, что Григорий ушел навсегда, и, прощая, ждала его) толкнул ее на следующий поступок: решила послать тайком от домашних в Ягодное к Григорию, чтобы узнать, совсем ли ушел он и не одумался ли. Пришла она от Пелагеи поздно. В горенке сидел дед Гришака, читал затрепанное, закапанное воском, в кожаном переплете Евангелие. Мирон Григорьевич в кухне довязывал крыло к вентерю, слушал рассказ Михея о каком-то давнишнем убийстве. Мать Натальи, уложив детей, спала на печке, уставив в дверь черные подошвы ног. Наталья разделась, бесцельно прошлась по комнатам. В зале, в углу, отгороженном доскою, – ворох оставленного на посев конопляного семени и мышиный писк. Она на минуту задержалась в дедовой горнице. Постояла возле угольного столика, тупо глядя на стопку церковных книг, сложенных под образами. – Дедуня, у тебя бумага есть? – Какая бумага? – Дед поверх очков собрал густую связку морщин. – На какой пишут. Дед Гришака порылся в Псалтыре и вынул смятый, провонявший затхлым канунным медом и ладаном лист. – А карандаш? – У отца спроси. Иди, касатка, не мешайся. Карандашный огрызок добыла Наталья у отца. Села за стол, мучительно передумывая давно продуманное, вызывавшее на сердце тупую ноющую боль. Утром она, посулив Гетьку водки, снарядила его в Ягодное с письмом: «Григорий Пантелевич! Пропиши мне, как мне жить, и навовсе или нет потерянная моя жизня? Ты ушел из дому и не сказал мне ни одного словца. Я тебя ничем не оскорбила, и я ждала, что ты мне развяжешь руки и скажешь, что ты ушел навовсе, а ты отроился от хутора и молчишь, как мертвый. Думала, сгоряча ты ушел, и ждала, что возвернешься, но я разлучать вас не хочу. Пущай лучше одна я в землю затоптанная, чем двое. Пожалей напоследок и пропиши. Узнаю – буду одно думать, а то я стою посередь дороги. Ты, Гриша, не серчай на меня, ради Христа. Наталья»... Хмурый, в предчувствии близкого запоя, Гетько увел на гумно лошадь; украдкой от Мирона Григорьевича обротав ее, поскакал охлюпкой [на неоседланной лошади]... Вернулся с ответом он к вечеру. Привез синий клочок оберточной сахарной бумаги; вынимая его из-за пазухи, подмигнул Наталье: – Дорога невозможна, моя донюшка! Така тряска, шо Гетько уси пэчонки поотбывав! Наталья прочла и посерела. В четыре приема вошло в сердце зубчато-острое... Четыре расплывшихся слова на бумажке: «Живи одна. Мелехов Григорий». Торопясь, словно не надеясь на свои силы, она ушла со двора, легла на кровать. Лукинична на ночь затапливала печь, чтоб пораньше отстряпаться и ко времени выпечь куличи. – Наташка, иди пособи мне! – звала она дочь. – Голова болит, маманя. Я чудок полежу. Лукинична высунулась в дверь: – Ты бы рассольцу? А? Доразу очунеешься. Наталья сухим языком коснулась холодных губ, промолчала. До вечера лежала она, с головой укрывшись теплым пуховым платком. Легкий озноб сотрясал ее согнутое калачиком тело. Мирон Григорьевич с дедом Гришакой уже собрались идти в церковь, когда она встала и вышла на кухню. На висках ее, у гладко причесанных черных волос, глянцевител пот, масленой нездоровой поволокой подернулись глаза. Мирон Григорьевич, застегивая на ширинке широких шаровар длинный ряд пуговиц, скосился на дочь. – Приспичило тебя, дочушка, хворать. Пойдем к светлой заутрене. – Идите, я посля приду. – К шапошному разбору? – Нет, я вот оденусь... Мне одеться, и я пойду... Сунув за обшлаг рукава утирку, Наталья вышла на крыльцо. От Дона нес ветер шорох плывущего льда и пресный живительный запах талой сырости. Придерживая левой рукой подол юбки, обходя перламутровую синь раскинутых по улице лужиц, Наталья дошла до церкви. Дорогой пыталась она вернуть себе прежнее уравновешенное состояние духа, думала о празднике, обо всем отрывочно и туманно, но мысль упрямо возвращалась к синему клочку оберточной бумаги, спрятанной на груди, к Григорию и к той счастливой, которая теперь над ней снисходительно смеется и, быть может, даже жалеет... Она вошла в ограду. Ей загородили дорогу парни. Обходя их, Наталья услышала: – Чья это? Ты угадал? – Да это Наташка Коршунова. – У ней, гутарют, кила. От этого ее и муж бросил. – Брешешь! Она с свекром, с Пантелеем хромым, спуталась. – Вон что-о-о! Стал быть, Гришка через это и убег из дому? – А то через чего ж? Она и зараз... Наталья, спотыкаясь о неровную стилку камней, дошла до паперти. Вслед ей вполголоса камнем пустили грязное, позорное слово. Под хихиканье стоявших на паперти девок Наталья прошла в другую калитку и, пьяно раскачиваясь, побежала домой. Перевела дух у ворот своего база, вошла, путаясь ногами в подоле, кусая распухшие, искусанные в кровь губы. В сиреневой кочующей над двором темноте чернела приоткрытая дверь сарая. В одно злое усилие собрала Наталья оставшийся комочек сил, добежала до дверей, торопясь шагнула через порог. В сарае – сухая прохлада, запах ременной упряжи и слежалой соломы. Наталья ощупью, без мысли, без чувства, в черной тоске, когтившей ее заполненную позором и отчаянием душу, добралась до угла. Взяла в руки держак косы, сняла с него косу (движения ее были медлительно-уверенны, точны) и, запрокинув голову, с силой и опалившей ее радостной решимостью резнула острием по горлу. От дикой горячей боли упала, как от удара, и, чувствуя, смутно понимая, что недоделала начатого, – встала на четвереньки, потом на колени; торопясь (ее пугала заливавшая грудь кровь), обрывая дрожащими пальцами кнопки, зачем-то расстегнула кофточку. Одной рукой отвела тугую неподатливую грудь, другой направила острие косы. На коленях доползла до стены, уперла в нее тупой конец, тот, который надевается на держак, и, заломив над запрокинутой головой руки, грудью твердо подалась вперед, вперед... Ясно слышала, ощущала противный капустный хруст разрезаемого тела; нарастающая волна острой боли полымем прошлась по груди до горла, звенящими иглами воткнулась в уши... *** Степан подошел к Григорию и, ухватившись за стремя, плотно прижался к потному боку жеребца. – Ну, здорово, Григорий! – Слава богу.
|
