Роберт Лоуренс Стайн 3 страница

Что бы изменилось? Сейчас я вам расскажу.

Увидев толпу и услышав звуки музыки, я, спотыкаясь, дошла до столпившихся людей. Естественно, увидеть я ничего не могла, но почти в тот же момент толпа передо мною начала подаваться назад, а поскольку я оставалась на месте, люди обходили меня с обеих сторон, и я скоро поняла почему. Какой-то человечек, лишь чуть выше меня ростом, ходил между людьми со шляпой в руках, а те, кто до этого упорно старались пробиться поближе к месту действия, теперь столь же энергично устремились в обратном направлении, чтобы не платить за полученное удовольствие. На открывшейся передо мной площадке я увидела привязанного к столбу рыночной коновязи лохматого бурого медведя, а между ним и мною стоял паренек, тщательно заворачивавший в кусок парусины свою лютню.

Мне всегда казалось важным самое первое впечатление о людях. Когда видишь человека впервые, происходит чисто физический процесс зрительного восприятия чисто физического же его образа. И это уже никогда не повторяется при следующих встречах с ним. После первого контакта глаза воспринимают нового знакомца с поправкой уже известное или же на свое воображение, в чем я убедилась на собственном примере. Люди, видящие меня в первый раз, в ужасе и отшатываются, однако с теми, кто со мной живет и давно знает меня, такого не происходит. Для объяснения этого в голову приходят такие слова, как «обыденность» и «привычка», но непонятно, как обыденность и привычка позволяют забыть о чисто физическом образе? Я выгляжу в равной степени уродливо как в сотый раз, так и при первом взгляде. Беренгария годами остается такой же красивой, как и раньше. Ничто не меняется, кроме взгляда того, кто на тебя смотрит, который при продолжительном общении утрачивает первоначальную остроту.

Итак, при первом взгляде, не затуманенном ни предварительным знанием, ни какими-нибудь эмоциями, этот мальчик завораживал мгновенным и интригующим обаянием. Он вовсе не выглядел бродячим музыкантом, и, хотя был одет в сильно поношенную одежду, его окружала загадочная аура врожденных хороших манер. Волосы, подстриженные «под пажа», были очень светлыми и отливали под лучами солнца золотом соломы, резко контрастируя с загорелой кожей. Глаза мальчика были также светлыми и в сочетании со светлыми волосами выделяли его из прочих, хотя в остальном он был вполне зауряден. Но самым удивительным в его поведении было полное отсутствие интереса к происходившему вокруг. Он отыграл свое, и теперь его партнер, тот самый маленький человечек, пытался выбить у толпы плату за концерт, сам же музыкант не проявлял ни малейшего интереса к этой части предприятия. Завернув лютню, он направился к медведю. Тот встретил его с восторгом — поднялся на задние лапы и почти обнял передними. Мальчик порылся в верхнем кармане поношенной куртки, вытащил оттуда яблоко, вложил его в лапы медведю и как-то отчужденно, отстраненно замер в ожидании.

Человечек, взглянув на меня, поднес шляпу к самому моему подбородку. Я нащупала в своей поясной сумке серебряную монету и бросила в шляпу.

— Да благословит вас Бог, леди, да будет благосклонно к вам небо, леди, — задохнулся он от изумления и снова принялся преследовать более уклончивых зрителей.

Я сделала несколько шагов вперед и обратилась к мальчику. Он тут же обернулся ко мне, и выражение учтивого внимания, мгновенно появившееся на его лице после вспышки отвращения, сменилось знакомой мне жалостью, которую мой вид часто внушает мягкосердечным людям.

— Вы очень хорошо играли, — заговорила я.

— Мне это очень приятно слышать, — ответил он, склоняясь в поклоне, изяществу которого мог бы позавидовать любой придворный.

По необъяснимой причине я так смутилась, что не могла найти слов. Я услышала последние звуки его музыки, заплатила за это, сделала ему довольно необоснованный комплимент, и теперь мне следовало повернуться и пойти своей дорогой. Но что-то меня удержало.

— А что делает медведь? — спросила я.

Лицо мальчика потемнело.

— Пляшет, — коротко ответил он. — И держит на носу мяч.

С этими словами он шагнул к медведю и снова почесал его за ушами. Тот опять поднялся, положил лапы ему на плечи и ткнулся длинным носом ему в шею.

— Он вас любит, — заметила я.

— Да... бедная тварь! Думаю, что любит. — В молодом певучем голосе прозвучала печальная нота.

— Но почему это вас огорчает? — не унималась я. Мой вопрос показался мне вполне логичным, но мальчик посмотрел на меня с удивлением, словно я сказала что-то совершенно необычное.

— Откуда вам известно, что это меня огорчает? — спросил он, едва заметно подчеркнув это местоимение.

— Так прозвучали ваши слова, — ответила я.

— Да, — продолжал он, и на сей раз голос его прозвучал особенно доверительно, — сказать правду, это действительно меня огорчает. У медведя достаточно трудная жизнь, хотя его никто не обижает. Я, наверное, был просто глупцом... Случайно встретившись со Стивеном, я пожалел медведя и делал все, чтобы облегчить судьбу. И теперь, как вы, миледи, заметили, он меня любит, а когда я ухожу от Стивена, ему меня недостает. — Серые глаза смотрели на меня с сомнением, а губы тронула ироническая улыбка. — Стивен считает, что, поскольку звери не люди, они лишены всяких чувств. Я не сказал ему, что остался с ним только ради медведя. Но это именно так.

— Почему бы вам не купить у него медведя и не уйти с ним от Стивена?

Мальчик рассмеялся.

— Это моя самая главная мечта... хотя не могу себе представить, что я делал бы с медведем. Но вы видите, медведь танцует, я играю на лютне... а Стивен собирает деньги. Иногда, например на свадьбах, я за это кое-что получаю. — Повернувшись к медведю, он снова приласкал его: — Потерпи, старая морда, потерпи, сейчас пойдем.

Именно в тот момент мне и пришла в голову эта мысль. Я подумала о Беренгарии, об ее фрейлинах — Кэтрин, Пайле и Марии, томившихся без музыки после того, как внезапно трагически погиб наш последний менестрель Коси.

— Я могла бы помочь вам заработать золотую крону. В замке живут леди, способные оценить вашу музыку.

Памплонский замок стоит на холме, возвышающемся над городом, защищая его, а может быть, угрожая ему – думайте что хотите. Мальчик взглянул в сторону замка, на серые каменные стены с бойницами, вырисовывающимися на фоне ярко-голубого неба, и цвет его лица под слоем загара словно чуть изменился. Я поняла это неправильно, подумав, что его взволновала перспектива играть перед более требовательной аудиторией.

— Они скучают, — продолжала я. — И были бы очень рады. Правда, вы могли бы доставить им удовольствие, да и медведь тоже!

Он снова взглянул на замок, потом на медведя и наконец облегченно сказал, словно с него сняли груз решения:

— Мы ничего не получим. Стивен заберет все деньги.

Я снова опустила руку в сумку с деньгами, чувствуя себя богатой и могущественной.

— Я дам серебряную монету и Стивену. Одну ему, другую вам. Это убедит вас? —И, не дожидаясь ответа, я повернулась и посмотрела на коротышку, который уже возвращался, с довольно печальным видом пересчитывая позвякивающие в шляпе монеты. — Вы позволите мне за крону золотом, — обратилась я к нему, — нанять вашего мальчика на один час.

— Леди, — ответил он, — да за крону золотом вы можете получить его, меня и медведя на две недели.

— Я говорю о мальчике, на один час, — отрезала я, достала золотую монету и протянула ему.

Он взял ее, поблагодарил, шлепнул по ней ладонью, засунул в карман, а потом, крикнув мальчику, что ждет его через час, поспешил в сторону таверны, на другой стороне рыночной площади.

— Я к вашим услугам, — сказал мальчик, взял под мышку лютню и зашагал рядом со мной, подгоняя молодой шаг под мое неуклюжее ковылянье. Однако не успели мы уйти с площади, как за нашими спинами послышался какой-то шум. Мальчик резко обернулся и воскликнул:

— Ну вот, я так и знал.

Голос его прозвучал раздраженно. Обернулась и я и увидела, что вокруг привязанного к столбу медведя собралась небольшая группа мальчишек. Одни тыкали в него палками, другие, ничем не вооруженные, стояли чуть поодаль и издевались над животным, бросая в него камни. Медведь, то поднимаясь на задние лапы, то опускаясь на все четыре, в ярости и бессилии метался на цепи вокруг столба.

— Стивен никогда о нем не думает, — сердито бросил мальчик. — Боюсь, что мне придется взять медведя с собой. — Он повернулся и быстро побежал к столбу, расталкивая мальчишек. Ярость животного сменилась покорностью. Снова поднявшись на задние лапы, медведь облизал ухо мальчика, потом опустился на четвереньки и, как собака, последовал за ним.

Должно быть, наше трио выглядело весьма странно, когда они медленно двигались вместе со мной к замку, подлаживаясь к моему небыстрому шагу. Я пыталась отвлечь внимание мальчика разговором, чтобы он мог успокоиться. Для меня это было привычно, потому что в моем присутствии первые минуты никто не чувствовал себя совершенно раскованно, но он отвечал кратко, с отсутствующим видом, и мне казалось, что чем ближе

мы подходили к замку, тем больше он этому внутренне противился. Вскоре мы подошли к пыльному склону, примыкавшему непосредственно к подъемному мосту. Каждый шаг, похоже, давался моему спутнику с трудом. Наконец он вовсе остановился и, подняв голову, долго рассматривал башни и укрепления замка. Я видела, как он побледнел и с его лба побежала вниз, к верхней губе, тонкая струйка пота.

— Не волнуйтесь, — сказала я, — я разбираюсь в музыке лучше, чем любая из этих дам в башне, и считаю, что вы играете прекрасно. Они будут очарованы вами, и, вероятно, вы их очень взволнуете. И если принцесса лично пожелает вознаградить вас, не будьте глупцом и не говорите, что я вам уже заплатила.

С его лица мгновенно сошло выражение физической муки, и он улыбнулся мне понимающей, заговорщицкой улыбкой, открывшей белые зубы и углубившей лучистые морщинки вокруг глаз. Потом он снова страдальчески взглянул на меня.

— Я не боюсь, хотя и благодарен вам за попытку рассеять мою нервозность, с которой мне, несомненно, удалось бы справиться, будь у меня время подумать об этом. Дело в том, миледи, что душа моя разрывается на части. — Он положил руку между ушами медведя. — Я хочу, чтобы мы вырвались из когтей Стивена, и золотая монета открыла бы мне долгую дорогу к Но я не хочу идти туда. — Он кивнул в сторону замка.

— А вы можете сказать мне почему?

— Могу, — ответил он, и вновь на его печальном лице засияла та самая обворожительная улыбка, подобная солнцу, порой озаряющему мрачный пейзаж в зимний день. — Но вы сочтете меня неблагодарным безумцем.

— Может быть, я догадываюсь, в чем дело? — предположила я, стараясь ему помочь. — Когда вы были маленьким мальчиком, гадалка на ярмарке посоветовала вам держаться подальше от замков, потому что, если вы ее не послушаетесь, камень с высокого укрепления разнесет вам череп или же под вами рухнет подъемный мост и вы утонете во рву.

Он откинул голову и громко рассмеялся. Удивительно светлые глаза, окруженные лучистыми морщинками, посмотрели на меня весело, с удовольствием и облегчением. Потом, так же быстро посерьезнев, он произнес:

— Это, конечно, очень глупо, но я скажу вам. Вчера вечером, когда мы прибыли, был красный закат, и я смотрел на замок, черный и массивный на фоне закатного неба. И почувствовал, что вижу его не в первый раз и что он не сулит мне ничего хорошего. Мне показалось, будто я распознал врага. Я вообразил, что нас — Стивена, медведя и меня — в Памплоне примут плохо, может быть, даже выгонят из города. И вот теперь я приглашен не куда-нибудь, а в этот самый замок, и получил вперед щедрое вознаграждение. Что это — простая случайность? — Он взглянул вниз, на мое лицо, с серьезной пытливостью, и от его взгляда мне стало не по себе.

— Не знаю. Но могу заверить вас, что в замке вас не ждет ничего плохого. В башне, которую мы называем Башней королевы, находятся четыре дамы, ведущие унылую жизнь и готовые с радостью встретить любое развлечение. А медведь мог бы отправиться прямо в сарай, где ему дадут горшок меду — ведь медведи любят мед, разве нет? Но, — добавила я, — у меня нет никакого желания уговаривать вас войти против вашей воли. Решать должны вы сами. — Я посмотрела на него и тут же оказалась жертвой совершенно безумного порыва. Обычно я скуповата в отношении денег и, хотя у меня их полно, всегда очень бережлива.

Он молча смотрел то на меня, то на замок.

— Смотрите, — сказала я, — если это успокоит вас обоих, вот вам ваша золотая монета. Забирайте ее и своего медведя и уходите, чтобы избежать того, что якобы угрожает вам в замке.

Мальчик посмотрел на протянутую ему монету, но не шевельнулся, чтобы взять ее.

— Вы смеетесь надо мной, — мрачновато проговорил он. — Вы же заплатили еще и Стивену! Было бы смешно обманывать вас и принимать подаяние только потому, что замок на закате выглядел черным. Я помнил бы об этом всю свою жизнь и презирал бы себя. Как вам будет угодно... — добавил он и с тем же небывалым изяществом, с которым поклонился мне в ответ на мою просьбу в начале нашего знакомства, встал рядом со мной и дал понять, что готов следовать за мною по подъемному мосту.

Довольная тем, что мне удалось хоть немного изменить настроение музыканта, я шагнула на мост. Когда мы вошли в замок, тревога мальчика улеглась и он с интересом оглядывался по сторонам. Мы направились к конюшне, и, убедившись в том, что медведя надежно устроили в пустом стойле, я послала одного из мальчиков-грумов за медом, а другому строго наказала, чтобы зверя никто не дразнил и не приставал к нему.

— Вы очень добры, — тепло, по-дружески поблагодарил меня мальчик.

Помню, я подумала о том, каким ошибочным было его суждение обо мне. От природы добрый человек добр ко всем. Про меня так сказать нельзя. Что-то внутри меня — возможно, сам дьявол — позволяет мне быть доброй только к тем, кому, хотя бы временно, хуже, чем мне. Это может быть неловкий юный паж, попавший в немилость, сквайр, тоскующий в изгнании, а также собаки, мулы, ослы — к ним я добра неизменно. К обычным же людям я добра лишь тогда, когда они больны, несчастны и вызывают жалость. И это, разумеется, легко понять, потому что ко всем обычным людям, будь то всего лишь прачка, при условии, если она здорова и сложена как нормальный человек, я испытывала ревность.

Когда мы шли к Башне королевы через покрытую слоем пыли площадку для турниров, я, слушая слова мальчика о своей доброте, прекрасно понимала, что год назад мне и в голову не пришло бы привести его в замок, чтобы Беренгария со своими дамами могли насладиться музыкой. Год назад Беренгария, неотразимо прекрасная, законная дочь, любимица отца, очаровывающая каждого, кому доводилось с нею встречаться, была для меня олицетворением всего желанного и ненавистного. Год назад я просто слушала бы пение этого мальчика, эгоистично радуясь тому, что у меня есть хоть что-то, чего нет у нее.

 

 

Мое отношение к единокровной сестре за последний год изменило то, что она влюбилась, да так безоглядно, явно безнадежно и необыкновенно романтично, что с того вечера, когда она мне об этом рассказала, оказалось, что я могу теперь относиться к ней почти так же, как к персонажу какой-нибудь песни или предания.

Ежегодно, сразу после Пасхи, в Памплоне проходили поединки рыцарей, называемые Весенним турниром. Отец каждый раз старался сюда пригласить знаменитейших рыцарей и учреждал самые экстравагантные призы, чтобы традиция никогда не прекращалась и чтобы этого события всегда ждали. Брат Беренгарии (известный под именем Санчо Храброго, в отличие от своего отца, которого называли Санчо Мудрым) получал неизъяснимое удовольствие, когда удавалось пригласить особенно знаменитого соперника, и в этом году он сумел залучить в Памплону человека, который постоянно участвовал в серьезных военных действиях, и не имел времени на турниры, проходившие в сопредельных королевствах, — Ричарда Плантагенета, герцога Аквитанского, старшего из живых сыновей короля Англии.

Как я полагаю, во многих дворах его появление должно было вызвать всеобщее возбуждение у дам, но случилось так, что в нашем будуаре к этим поединкам интерес проявляла лишь я. Беренгария немного близорука, и турнир был для нее расплывчатым зрелищем, на которое приходилось смотреть, сидя с забитыми пылью ноздрями и волосами, посреди страшного шума, от которого у нее болела голова. У Пайлы на солнце тут же выступали веснушки, и она предпочитала оставаться в помещении, а Кэтрин присутствовала на турнире всего один раз — на том турнире убили ее возлюбленного. Лишь в редчайших случаях они поднимались на дамскую галерею, проходившую по зубчатой стене замка, где перед турниром для них всегда натягивали балдахин от солнца, приносили цветы и флажки. Я любила этот турнир и с удовольствием разглядывала известных людей, читала их фамилии, имена и биографии, однако воздерживалась от того, чтобы в одиночестве торчать на дамской галерее, представляя себе, как зрители по дороге домой говорили бы о том, что на памплонской галерее они не видели никого, кроме какой-то обезьяны! Поэтому, когда со мной не было другой моей единокровной сестры, Бланш, порой отпрашивавшейся из своего монастыря, чтобы побывать дома, либо одной из иногда сопровождавших меня дам, я обычно смотрела на поединки с гораздо менее удобного и заметного места, сидя среди грумов и младших конюхов, рядом с какой-нибудь судомойкой, вырвавшейся на часок из кухни. Кроме того что я оставалась незаметной, мне бывало там более интересно, потому что слуги всегда знали обо всех участниках турнира все, и, глядя на поединки, я слушала самые изысканные сплетни.

Третий, последний, день Весеннего турнира выдался теплым и приятным. Солнце светило не слишком ярко, и Беренгария решила доставить отцу удовольствие, появившись среди зрителей. Вооружившись шарфами, которыми было принято размахивать, приветствуя рыцарей, и цветами, чтобы осыпать ими победителей, мы двинулись из Башни королевы на дамскую галерею вслед за пажами, несшими накидки на случай холодного ветра, бутылки с вином и маленькие пирожные, чтобы можно было закусить, проголодавшись.

Зрелище в то утро было необыкновенно впечатляющим и волнующим, и я, очарованная, смотрела во все глаза. Рыцарь в простых черных доспехах, с великолепной осанкой, выбил соперника из седла, после чего заставил свою лошадь танцующим шагом сдать назад под одобрительные крики публики, к которым присоединились и мы, женщины, размахивая шарфами и бросая к ногам его лошади цветы.

Среди всеобщего возбуждения я почувствовала, как меня потянули за рукав, и услышала голос Беренгарии:

— Анна, кто это?

— Не знаю, — ответила я, не переставая аплодировать. Потом к рыцарю подошли два оруженосца и помогли ему снять шлем. Не поворачивая головы, я сказала: — О, я узнала его. Это Ричард Плантагенет, известный как лучший в мире рыцарь.

Он, с непокрытой головой, направил в нашу сторону мелко шагавшую, выделывавшую курбеты лошадь. Мы выкрикивали приветственные возгласы и бросали вниз оставшиеся цветы. Он поднял руку, признательно склонил голову, тронул повод и уехал. И тут Беренгария сделала одно из своих обычных, мелких и плоских замечаний.

— Какие у него рыжие волосы, — бросила она как бы мимоходом, но ее слова можно было принять за выражение неодобрения.

В тот вечер, когда пришло время возвращаться, Беренгария удивила меня просьбой остаться с нею в качестве дежурной фрейлины. Обычно мы четверо делали это по очереди, твердо придерживаясь такого правила, потому что Кэтрин, Мария и Пайла относились к подобным бдениям очень ревниво, считая час интимной близости с нею своей неотъемлемой привилегией. Что касается меня, то я, честно говоря, так не считала. К концу дня я часто уставала — больше, чем выказывала это, — и мне было скучно стоять и без конца расчесывать Беренгарии волосы, тихо перебирая события прошедшего дня, которые редко бывали волнующими, вместо того чтобы читать до тех пор, пока в будуаре не догорят свечи. Иногда я отказывалась от «привилегии» в пользу одной из троих других, что, однако, вызывало осложнения, приводя к спорам и пререканиям.

В тот вечер очередь была не моя, и я сказала об этом Беренгарии.

— Но мне нужно поговорить с тобой, Анна, — возразила она.

Я подавила усталый вздох и, когда старая горничная Беренгарии, Матильда, пришла с новыми свечами и направилась в спальню, поднялась и последовала за нею. Когда мы помогли Беренгарии снять длинный полотняный чехол, надеваемый под платье,

и сорочку, она скомкала их и протянула Матильде:

— Выстирай это!

— Сегодня? — удивилась Матильда. — Зачем, миледи, дорогая, ведь их стирали на прошлой неделе.

— Выстирай, — коротко повторила Беренгария.

Матильда с одеревеневшим лицом забрала белье. Я понимала, что было у нее на уме. Она служила горничной еще у матери Беренгарии, ставшей к концу жизни душевнобольной, и постоянно видела во всем «приметы» и «знаки». Беренгария, настоящая красавица и любимая дочь отца, была совершенно испорченным ребенком, капризным и вздорным, и когда у нее возникала какая-нибудь фантазия или же болела голова либо просто было плохое настроение, Матильда говорила: «Ах, бедное дитя, это плохой знак». Теперь она вышла, держа в руках белье, которое носили всего неделю и которое следовало за ночь выстирать. Я знала, что она будет плакать над лоханью, потому что столь не обоснованная просьба была «знаком».

— Это единственный способ от нее отделаться, — заметила Беренгария. В руках у меня уже была щетка, и я надеялась покончить со своими обязанностями как можно скорее, но она остановила меня. — Нет, Анна, оставь на минутку в покое мои волосы.

Я села в ногах ее кровати, а она на табурет, стоявший рядом с полкой, служившей опорой серебряного зеркала — трофея, привезенного нашим дедом из крестового похода. Перед уходом Матильда успела распустить ей волосы, и они ниспадали с ее плеч волнующимся шелковистым покровом, кончавшимся намного ниже края табурета. Сестра обеими руками откинула волосы с лица и оперлась локтями на колени, обхватив ладонями подбородок.

— Анна, ты всегда все знаешь. Скажи мне все, что тебе известно о рыцаре, которого мы видели утром... О том, рыжеволосом.

— Я уже назвала тебе его имя. Это Ричард Плантагенет, герцог Аквитанский, и если он переживет своего отца, то станет королем Англии. Говорят, что он сильнейший и храбрейший из воинов христианского мира. Молодой Санчо убедил его приехать сюда, чтобы участвовать в турнире. Он давно добивался этого, но Ричард обычно занят настоящими сражениями. Вот, пожалуй, и все, что мне о нем известно.

— Я хочу, чтобы он стал моим мужем.

В этой комнате я провела долгие, долгие часы, расчесывая гриву ее волос и слушая тривиальные разговоры. Мне было семнадцать лет, я была почти на год моложе Беренгарии, и в течение семи лет, проведенных при дворе в Памплоне, вопрос о будущем браке сестры был постоянным предметом разговоров, сплетен и досужей болтовни. Наш отец, Санчо, был человеком весьма своеобразных представлений. В противоположность другим людям его ранга, он женился по любви и, хотя его очаровательная жена сошла с ума, оставался ей верен, за исключением единственного увлечения, печальным результатом которого стала я. И всегда открыто говорил о намерении предоставить всем своим детям возможность выбрать себе супругов. Руки Беренгарии, толки о чьей красоте не умолкали долгие годы, искали многие, в том числе и принцы, связанные династическими соображениями, которым хотелось видеть свою жену как можно более привлекательной, но Беренгария отклоняла все предложения, а отец не принимал никаких мер, чтобы направить ее фантазию в нужном направлении.

В поведении Бланш, за которой я тайно наблюдала, было гораздо больше «знаков», любезных Матильде. В четырнадцать лет она удалилась в монастырь, где жила в качестве постоялицы, и вечно находилась в стадии готовности стать послушницей, но этого так никогда и не произошло. Бланш часто возвращалась в Памплону и вела с нами благочестивые разговоры о служении церкви, ела без удержу, сидела вместе со мной на турнирах, допускала легкий флирт с любым мужчиной, которому удавалось оказаться для этого достаточно предприимчивым, а потом вдруг опять возвращалась в свой монастырь. А молодой Санчо растрачивал время, бегая от одного двора к другому, с поединка на поединок, каждый раз безумно влюбляясь в какую-нибудь совершенно не подходящую для женитьбы даму и тут же в ней разочаровываясь. Отец словно не замечал всего этого. Очень странная королевская семья, с двумя принцессами, которые давно были на выданье, и принцем, не проявляющим никаких признаков заботы о наследовании престола.

И вот теперь Беренгария наконец объявила о выборе будущего мужа, а я, ее побочная, единокровная сестра-уродка, просидевшая первые два турнирных дня в компании грумов и судомоек, вынуждена была сказать в ответ на ее признание:

— Ах, дорогая, это непросто. Плантагенет уже несколько лет как помолвлен с принцессой Алис Французской.

Большинство девушек выказали бы в такой момент разочарование. Выражение же лица Беренгарии почти не изменилось. Упоминавшийся мною дед, участник крестового похода, привезший с собой оттуда множество идей и с такой роскошью обставивший замок в Памплоне, однажды в присутствии матери Беренгарии, тогда еще девушки, как-то рассказал про обычай сарацинов надрезать у родившихся девочек веки, чтобы их глаза были похожи на глаза самки оленя, подобные распустившимся цветам. По его словам, именно этот обычай определяет безмятежную красоту восточных женщин, которая, уверял он, оставалась при них даже после удара шпагой или копьем, пронзившим тело. Много лет спустя, когда он умер, а мать Беренгарии родила девочку, любопытные сведения всплыли на поверхность ее помраченного сознания, в котором прочно засела мысль о том, чтобы надрезать веки ребенка на сарацинский манер. Случилось так, что отец, вернувшись после сицилийской кампании, привез с собой пленного сарацина — врача-хирурга (на Востоке обе эти профессии сочетаются в одном лице), умевшего делать такую операцию. Оказалось, что дед говорил правду. Выражение человеческого лица в большой степени определяется глазами и состоянием мышц вокруг них. Рот Беренгарии мог улыбаться, она могла надуть губы или изобразить кислую гримасу — глаза же всегда оставались широко распахнутыми, как два свежих цветка, и это превосходило всякое человеческое воображение. Если вы о ней ничего не знали или не смотрели на нее почти вплотную, было совершенно невозможно понять, что она в действительности чувствовала.

Поэтому и сейчас Беренгария не выглядела ни разочарованной, ни даже хотя бы немного задетой.

— Кто тебе сказал? — спросила она.

— Мне — никто. Просто об этом говорили все – я имею в слуг, — пока я вчера и позавчера смотрела турнир.

— Так, может быть, это неправда?

— Может быть, но, скорее всего, так и есть. На достоверность сплетен слуг, хотя порой они слишком сгущают краски, обычно вполне можно положиться. — Итак, я сказала ей все, что мне было известно.

— Я попрошу отца разузнать как следует, — проговорила Беренгария.

Я почувствовала себя несколько виноватой перед отцом. Вряд ли, однако, Беренгарии, выжидавшей так долго, придет в голову фантазия потребовать себе в мужья помолвленного мужчину, но это уже не мое дело.

— Так расчесать тебе волосы? — спросила я сестру.

Больше мы не говорили о герцоге, но перед самым моим уходом она сказала:

— Я буду тебе очень обязана, Анна, если ты сохранишь наш разговор в тайне. Я рассказала тебе об этом потому, что ты же, в конце концов, моя сестра, а мне хотелось с кем-то поделиться.

Я заверила Беренгарию, что ее тайна — если это можно было так назвать — будет храниться свято, и я не кривила душой, потому что за семь лет при дворе слышала достаточно сплетен и видела их результаты. К тому же я вообще отличаюсь довольно замкнутым характером. Я пожелала Беренгарии спокойной ночи и оставила ее одну.

Доверие сестры не обрадовало меня и не польстило мне — ведь она сказала, что хотела поделиться «с кем-то», а меня выбрала просто потому, что я вряд ли стану сплетничать, а также потому, что я могла располагать более подробными сведениями, чем любая другая из ее фрейлин. К тому же Беренгария понимала, что, узнав ее тайну, я не изменю своего отношения к ней.

Однако постепенно, через месяц или около того, мой интерес к этой теме и к самой Беренгарии усилился. Она, как и намеревалась, поговорила с отцом, который также слышал о помолвке Ричарда и Алис.

— Увы, мое сердце, ты опоздала, — сказал он. Но под нажимом дочери согласился с тем, что после этой помолвки уже прошло слишком много времени и представляется несколько странным то, что, хотя возраст обеих сторон намного превысил предел, при котором разрешалось жениться, такая возможность все еще не использована. В конце концов он решил разузнать все как следует, и то, что он узнал, свидетельствовало о довольно любопытном состоянии дела.

Видимо, Алис послали в Англию ребенком для совершенствования в языке и изучения обычаев страны, королевой которой ей предстояло стать, и воспитывали вместе с дочерьми Плантагенетов. После того как она достигла брачного возраста, ее французские родственники неоднократно прилагали усилия к тому, чтобы отпраздновать ее свадьбу с Ричардом, однако возникал какой-нибудь предлог, и дату переносили на неопределенное будущее. Ричард, находившийся в самых скверных отношениях с отцом, что было вполне в анжуйской традиции, ни разу не съездил в Англию, а юный король Франции, брат Алис, недавно выказал недовольство по этому поводу и озадаченность ходом событий.

Эти обширные сведения отец получил окольными путями и когда рассказал все Беренгарии, она заявила: