Глава третья. Эпистемологический невроз гуманитарности и как он излечивается

Одна научность или две? К психологическим условиям существования науки относится и минимум интеллектуального комфорта, который гарантирован учёному в его занятиях. Конечно, это – величина многосоставная. Помимо творческой увлечённости, социального статуса, материальной обеспеченности работника науки, в неё входят и уверенность в исследовательском методе, престиж высокой научности. Олицетворением последней в Новое время выступает математическое естествознание. Его исследовательские процедуры и стали синонимами профессионального познания. Что же касается гуманитария, то он точно не знает, существует ли особенный гуманитарный метод, или же его занятия примыкают к общему стандарту научности в качестве недостаточно строгих, доказательных и объективных.

Соединима ли «мягкая» научность с «жёсткой» на равных правах и вообще, соединима ли? Гуманитария тревожит бытующее до сих пор опасение, что без поддержки математики и эксперимента всякие рассуждения выливаются в произвольность, мистику, в упражнения дилетантов, и сомнение насчёт того, является ли интерпретация приёмом науки или только литературной критики и публицистики. Дилемма «единый научный метод или два научных метода» не вполне теоретична. Конечно, в трактатах прославленных интеллектуалов ХХ века было не раз доказано, что гуманитарная истина не совпадает с т.н. методом и не нуждается в стандартных процедурах получения данных. Но кто вспоминает об этих тонких и глубоких размышлениях, когда надо оценить научный поток - претендентов на дипломы, учёные степени, гранты, субсидии, научные публикации, места в государственных программах и планах исследовательских работ? Гуманитарий, как правило, чувствует культурную и моральную ценность своих занятий, но «срезается» в проверках по высшему стандарту объективной достоверности и практической полезности. От таких квалификационных испытаний его тянет туда, где о человеке разрешается говорить без ссылок на методики, выборки, корреляции и коэффициенты достоверности – в литературу, публицистику, политику, философию, религию. Однако здесь его доводы начинают отсвечивать лучами той отстранённой объективности, в фокусе которой ему так плохо и неуютно.

К долгому существованию в системе двойных стандартов, конечно, привыкают и даже извлекают из него выгоды. Но, по большей части, такая адаптация сопровождается перенапряжениями, социальной мимикрией, приводит к срывам самооценки, защитным иллюзиям в форме полуосознанных и неосознанных комплексов, т.е. к неврозу. Я назвал положение гуманитарности внутри сциентистского знания XIX- XX вв. эпистемологическим неврозом, имея в виду, что её затруднения связаны с методом, с тем, что критерии гуманитарной научности выглядят слабее естественнонаучных и считаются менее универсальными, да и сам гуманитарный метод недостаточно самоопределился. Привычная для старшего поколения методология заменена эпистемологией не случайно. Слово «методология» означает философское учение о методе. Эпистемология как теория знания (преимущественно научного) разрабатывается заинтересованными науками или с привязкой к их целям, принципам и материалам. На протяжении XIX- XX вв.треугольник «философия- естествознание –гуманитарность» из методологического становится эпистемологическим. Если в первом случае в его вершине стоит философия, то во втором – наука (естественная).

 

К схеме надо сделать уточнения. Во-первых, социальные науки полагаются частью естествознания. Возникшие в XIX в. социология, политическая экономия, демография, криминология, этнология изначально ориентрировались на объективное описание материала, активно использовали статистику и, насколько возможно, эксперимент, поэтому по праву чувствовали себя нормальными эмпирическими науками. Опущена и математика, которая, конечно, не относится к эмпирическим наукам, но срастается с количественным естествознанием как его вычислительно-теоретический аппарат. Сами теоретики эмпирических наук говорят не о трёхчлене, а о двучлене «философия- наука». Для них никакого раздвоения внутри опытного знания не существует, а есть неуклонное освобождение свободного исследовательского поиска из-под власти философских предписаний.

Возможно, философия и вовсе растворится в бинарном отношении «естествознание – гуманитарность» в качестве одной из специальных эпистемологий, как обещают некоторые постпозитивистские мыслители.

Однако что даёт гуманитарию новая ситуация? Как водится, победа оказывается совсем не такой, как виделась. Вместо уединённых занятий книжника, изыскивания потаённых смыслов прошлого и шлифовки интерпретативного постижения культурных шедевров на гуманитария in stricto sensu надвигается грохочущий вал новой гуманитарности. Его сцену заполняют невиданные дисциплины и занятия. Общая особенность этого постмодернистского выводка знания является борьба с большим временем, которым классический гуманитарий, на самом деле мог заниматься под сенью естественнонаучного детерминизма.

Речь, разумеется, не об устранении времени вообще, как иногда утверждают представители традиционной гуманитарности. Постмодернизм переводит большие нарративы в малые, разбирая историцистскую спайку «прошлое-настоящее-будущее». Он перекомпоновывает её фрагменты в гибкие темпоральные сочетания, хорошо знакомые искусству, литературе, обыденному сознанию. Постмодернистские сражения с долгим линейным временем шли под лозунгом освобождения индивидуального «Я» от гнёта классических идеологий XIX-ХХ вв., как либеральных, так и тоталитарных. Микроистория, история повседневности, новая локальная история, новый историцизм, живая история возникли из приближения большой темпоральности к частному времени человека.

Однако классического гуманитария все эти перспективы не особенно радуют. Для него началась полоса тревог. Его интеллектуальную арену заполняют деконструктивисты, дискурс-аналитики, гендер-, visual- и body-исследователи, феминистские, лесбиянские и гей-методологи, граммотологи, дромологи и другие неогуманитарии, живущие в насквозь релятивизированном времени, для которых последовательность «настоящей» истории имеет весьма малый интерес.

Однако вспомним, как развивались отношения гуманитарности с естествознанием в истории новоевропейской науки. В 1733г. в «Философских письмах» Ф.Вольтер констатировал полную победу научного подхода И.Ньютона в естественных науках. Причина успеха – полное отсутствие спекуляций, экспериментально-математическая достоверность и универсальность. Пёстрые и занимательные иерархии сил, направляющих мировой порядок, исчезли. Во Вселенной Ньютона действует одна невидимая сила тяготения тел. О гравитации и рассказать нечего, кроме физических параметров. Обсуждать её природу Ньютон отказывается: гипотез не измышляю. Он разъясняет: «Я пользуюсь словом «притяжение» лишь для обозначения открытого мной в природе достоверного и неоспоримого действия неизвестного принципа, качества, присущего материи, причину которого я предоставляю открыть, если они это смогут, людям более искусным, чем я»[37].

В воображаемом диалоге, сочинённом Вольтером, противная сторона выражают разочарование умов, привыкших к наглядному, драматизированному, картинному представлению законов природы, к быстрым, всеохватывающим и сочинённым объяснениям: «–Так чему же вы нас научили?» – продолжают настаивать его оппоненты – «и зачем делать столько расчётов, если вы сообщаете нам то, чего сами не понимаете?» (там же).

Ньютон (т.е. Вольтер от его имени) в ответ излагает количественные данные о движении тела под действием центростремительного ускорения. Заключительный и главный аргумент физика состоит в том, что никаких отклонений от выведенных им формул нет и быть не может. Это и есть доказательство, на котором следует остановиться человеческому уму. Разные же картинки мироздания являются просто измышлениями.

Научность примерно на двести лет приобретает эталон. Приближение к нему других сфер знания представляется Вольтеру очевидным, хотя и не беспроблемным. Так, Ньютон попытался подойти с мерами математики и астрономии также и к истории. В Лондоне посмертно выходит его книга «Исправленная хронология древних царств». Автор пересчитывает основные даты древней истории с поправкой на движение полюсов Земли с востока на запад, и древность оказывается моложе на пятьсот лет. Насчёт будущего Ньютона-историка Вольтер осторожен: «Я не знаю, окажется ли эта остроумная система очень удачливой и захотят ли успокоиться на этой идее преобразования хронологии мира; быть может, учёные сочтут чрезмерным излишеством приписывать одному и тому же человеку честь усовершенствования сразу физики, геометрии и истории: всё это было бы каким-то родом вселенской монархии, а человеческое самолюбие с трудом может к этому приспособиться. Итак, во времена, когда крупнейшие философы атаковали притяжение, другие сражались с хронологической системой Ньютона. Время, которое должно показать, кому следует присудить победу, быть может, сделает исход этого спора ещё более сомнительным» [38]. Мы знаем, что пересчёт исторической последовательности по объективной астрономической шкале не был принят наукой. Попытки продолжать ньютоновскую линию в истории имеют, скорее, эффект околонаучных сенсаций, приводят только к маргинальным для профессиональной науки явлениям, вроде «новой хронологии» А.Т. Фоменко.

И причины этого не те, которые предположил Вольтер. Обращусь к более близкому, чем Фоменко, Ньютону по времени и масштабу Канту. Принимая преобладание ньютоновской механики в науке Нового времени, немецкий мыслитель определил истории другую судьбу, чем английский математик и физик. Кант выносит историю за пределы чистого разума, т.е. научного мышления, и помещает в сферу практического разума, т.е. морали. История, по Канту, это моральное, а не научное знание. Здесь действует закон свободы, а не теоретико-экспериментальная верификация фактов природы. Что не означает произвола по отношению к материалу. Логика морального знания не менее строга, чем математического. Она требует добиваться социальной всеобщности суждения. «Существует только один категорический императив, а именно: поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом»[39]. Нравственность как продукт свободы подчиняется идее такой целесообразности, которая годна в качестве всеобщего закона.

Итак, достоверность в сфере морали требует суждений и выводов с прицелом на принятие их всем человечеством. Математическая же достоверность такой социализации не предусматривает, поскольку она и так обладает аподиктическим (необходимым) характером. Математика, по Канту есть конструирование понятий для наглядных представлений, производимое учёным. А для социального знания требуется социальная верификация, поскольку носителем достоверности здесь являются общество и каждая личность, а не наука. Ход мыслей немецкого философа неожиданно соприкасается с идеями социального конструкционизма, если, разумеется, исключить допущение последнего о социальной сконструированности и специальных естественнонаучных понятий.

Естествознание и история автономны и по предмету, и по критериям истины. Кантовская гносеология открывает путь для дуализма методов, в т.ч. и в построении хронологии. Специальная достоверность основана на природной системе отсчёте, каковой в классической механике служила координатная сетка небесных светил; для социальной же достоверности этот отчёт может иметь только вспомогательное значение. Историку не слишком важно, каково положение Пелопонесской войны относительно линий звёздного неба, гораздо важнее её положение относительно линий социальных, политических и геополитических интересов античного мира. Историческая последовательность – содержательная, а не абстрактно-математическая. Кстати, и Фоменко не ограничивается передвижками в хронологии, а быстро сооружает на их основе собственную всемирную историю.