Собственность

 

Джек Валенти возглавляет Ассоциацию американских кинематографистов (MPAA) с 1966 года[154]. По сути, он впервые объявился в Вашингтоне вместе с администрацией Линдона Джонсона. На известной фотографии с авиабазы Эдвардс, где Джонсон принимает присягу, вступая в должность после убийства президента Кеннеди, Валенти стоит на заднем плане. За те почти сорок лет, что Валенти возглавляет МРАА, он зарекомендовал себя как самый, наверное, выдающийся и успешный лоббист в Вашингтоне.

Ассоциация американских кинематографистов – это американское отделение международной Кинематографической ассоциации. МРАА была основана в 1922 году как отраслевая ассоциация для защиты американской киноиндустрии от нараставшей в стране волны критики. Сейчас эта организация отстаивает интересы не только кинематографистов, но также продюсеров и дистрибьюторов развлекательной продукции для широковещательного телевидения, видеопроката и кабельного ТВ. Ее руководящий совет состоит из председателей правлений и президентов семи крупнейших производителей и прокатчиков кино и телепрограмм в Соединенных Штатах: Walt Disney, Sony Pictures Entertainment, MGM, Paramount Pictures, Twentieth Century Fox, Universal Studious и Warner Brothers. Валенти – всего лишь третий президент MPAA. Ни один из его предшественников не обладал таким влиянием ни на саму организацию, ни на Вашингтон. Будучи уроженцем Техаса, Валенти отработал единственный важнейший политический навык южанина – умение казаться простаком и увальнем, за которым скрывается недюжинный интеллект. По сей день Валенти разыгрывает наивного скромника. Но этот выпускник Гарварда, автор четырех книг, окончивший школу в 15 лет и сделавший свыше пятидесяти боевых вылетов во время Второй Мировой войны – далеко не простак. Приехав в столицу, Валенти овладел городом в самой что ни на есть вашингтонской манере.

В защите свободы слова и самовыражения, на которых зиждется наша культура, МРАА принадлежат неоценимые заслуги. Создав рейтинговую систему, МРАА, вероятно, предотвратила немало вреда, угрожавшего свободе слова. Но есть некий аспект в деятельности этой организации, основополагающий и важнейший, – это заметное в каждом поступке Валенти упорное стремление переосмыслить понятие интеллектуальной собственности.

В 1982 году в своем обращении к Конгрессу Валенти четко определил стратегию:

 

«Несмотря на долгие споры, взаимные обвинения, суматоху и крики, здравомыслящие люди будут постоянно возвращаться к сути вопроса, главному аспекту, который и возбуждает все эти дискуссии. Владельцы интеллектуальной собственности должны получить те же права и защиту, что и владельцы любых иных форм собственности в государстве. Вот в чем загвоздка. Вот в чем вопрос. И именно на этой проблеме должны основываться данное слушание и дебаты»[155].

 

Риторика этого выступления, как и большинства других речей Валенти, – блестящая и простая. Блестящая именно потому, что простая. «Главный аспект», к которому постоянно будут возвращаться «благоразумные люди», таков: «Владельцы интеллектуальной собственности должны получить те же права и защиту, что и владельцы любых иных форм собственности в государстве». Нет граждан второго сорта, мог бы продолжить Валенти. И не должно быть собственников второго сорта.

Это заявление провоцирует очевидный и мощный интуитивный импульс. Сказано с предельной ясностью, чтобы сделать идею столь же очевидной, как всенародные президентские выборы. На самом же деле, до такой крайности еще не доходил ни один серьезный участник данных дебатов, кроме Валенти. Джек Валенти, каким бы милым и умным он ни был, превращается, похоже, в самого отъявленного экстремиста нации, едва дело касается природы и границ «интеллектуальной собственности». Его взгляды явно не имеют никакого отношения к нашей правовой традиции, хотя его тонкое техасское обаяние постепенно переиначивает эту традицию – по крайней мере, в Вашингтоне. В то время как «интеллектуальная собственность», конечно, является «собственностью» в точном смысле, как ее приучены понимать юристы[156], никогда еще не было (и не должно быть) случая, чтобы «владельцы интеллектуальной собственности получили такие же права и защиту, что и владельцы других видов собственности». Действительно, если бы владельцам интеллектуальной собственности дали те же права, что и другим собственникам, это бы произвело радикальную и крайне нежелательную перемену в нашей традиции.

Валенти это знает. Но он представляет интересы отрасли, которой наплевать на нашу традицию и ценности, которые она воплощает. Он говорит от лица индустрии, которая борется за возрождение традиции, низвергнутой британцами в 1710 году. В мире, который создадут реформы Валенти, немногие власть имущие обретут абсолютный контроль над развитием нашей культуры. В этой главе у меня две цели. Во-первых, убедить вас в том, что с исторической точки зрения стремление Валенти крайне пагубно. Во-вторых, убедить вас в том, что было бы страшной ошибкой отвергнуть свою историю. Мы всегда относились к правам на интеллектуальную собственность иначе, нежели к правам других собственников. Они никогда не были идентичны. И они никогда не должны стать одинаковыми, потому что, как ни алогично это выглядит, уравнять их – значит фундаментально ослабить способность творить у будущих художников. Творчество произрастает из отсутствия абсолютного контроля у творческих людей.

Организации наподобие МРАА, в состав правления которых входят наиболее влиятельные представители старой гвардии, практически не заинтересованы (их риторика не в счет) в том, чтобы кто-то новый пришел им на смену. Повсюду так. Каждый – человек конформист (возьмите, к примеру, землевладение). Но то, что хорошо для МРАА, не обязательно полезно Америке. Общество, отстаивающее идеалы свободной культуры, должно зорко следить за тем, чтобы старое не угрожало новому. Достаточно заглянуть в Конституцию Соединенных Штатов, чтобы зародилось подозрение: в аргументах Валенти кроется что-то в корне неверное. Авторы нашей Конституции любили «собственность». В самом деле, они так сильно ее любили, что вписали в Конституцию важное условие. Если правительство забирает у вас собственность (выселяет из дома, приобретает участок земли на вашей ферме), то, согласно «Пункту о сборах» Пятой поправки, оно обязано выплатить вам «справедливую компенсацию» за конфискованное имущество. Таким образом, Конституция гарантирует, что собственность, в определенном смысле, священна. Ее нельзя отбирать у собственника, не заплатив за право владения.

Однако в той же самой Конституции совершенно иначе описывается то, что Валенти называет «интеллектуальной собственностью». В статье, дающей Конгрессу право наделять интеллектуальной собственностью, Конституция требует, чтобы по окончании «ограниченного периода времени» Конгресс забирал обратно дарованные полномочия, и «интеллектуальная собственность» становилась всеобщим достоянием. Хотя, когда Конгресс делает это, «отбирая» у вас по истечении срока авторские права и делая вашу собственность общественным достоянием, он не несет никаких обязательств по выплате «справедливой компенсации» за такое «изъятие». Напротив, та же Конституция, которая требует возмещения за отнятую землю, предполагает, что вы теряете право на интеллектуальную собственность вообще безо всякой компенсации.

Таким образом, Конституция, по сути, утверждает, что две эти формы собственности не должны наделяться равными правами. К ним всего лишь надо относиться по-разному. Поэтому Валенти не просто требует изменений нашей традиции, доказывая, что владельцам интеллектуальной собственности надо предоставить те же права, что и всем прочим собственникам, он еще и активно ратует за внесение изменений в саму Конституцию. Добиваться изменений в Конституции – совсем не преступление. В оригинале Конституции было немало очевидно дурного. Конституция 1789 года утверждала рабство, по ней сенаторы назначались, а не избирались, она позволила коллегии выборщиков связать президента и вице-президента (в 1800 году). Отцы-основатели были, безусловно, людьми выдающимися, но я первым готов признать, что они совершали серьезные ошибки. С тех пор мы уже исправили некоторые из этих ошибок; несомненно, вскроются и другие промахи, которые нам также придется исправлять. Поэтому я не настаиваю, что мы должны поступать в точности, как Джефферсон. Я говорю о другом: раз Джефферсон делал так, надо хотя бы попытаться понять, почему. Почему отцы-основатели, фанатичные защитники собственности, не дали интеллектуальной собственности тех же прав, что и любой другой форме собственности? Почему они потребовали перехода интеллектуальной собственности во всеобщее достояние? Чтобы ответить на этот вопрос, придется обратиться к истории этих самых прав на интеллектуальную собственность и контроля, который они обеспечивали. Как только мы четко уловим разницу в определении этих прав, мы точнее сможем сформулировать причину нынешней войны. Не в том вопрос, стоит ли вообще отстаивать интеллектуальную собственность, а в том, как это следует делать. Не в том дело, чтобы напирать на усиление прав, предоставленных законом владельцам интеллектуальной собственности, а в том, какой именно набор прав должен существовать. И не в том, надо ли художнику платить за его труд, а в том, должны ли институты, призванные гарантировать оплату творческого труда, контролировать еще и развитие культуры. Чтобы ответить на эти вопросы, следует разобрать вопрос охраны собственности вообще. Точнее, необходимо взглянуть на проблему немного шире, чем это позволяет специальный язык юриспруденции. В «Своде законов киберпространства» я использовал простую модель для того, чтобы охватить более широкую перспективу. Для любого отдельного правила или нормы эта модель показывает, как взаимодействуют четыре различные модальности регулирования, поддерживая или ослабляя закон или норматив. Я представил эту связь следующей диаграммой.

 

В центре картинки – регулируемая точка: человек, или группа, являющиеся объектом регулирования, или же правообладатель. (В каждом случае мы можем описать это или как средство регулирования, или как право. Для простоты я буду говорить только о средствах регулирования). Овалы представляют четыре направления, по которым действия человека или группы регулируются – либо сдерживаются, либо, напротив, поощряются. Закон – наиболее очевидный инструмент давления (по крайней мере, для юристов). Он сдерживает, грозя наказанием, если установленные правила нарушаются. Так, например, если вы своевольно нарушаете авторские права Мадонны, копируя песню с ее последнего CD и выкладывая ее в Сети, вам грозит штраф в размере $150000. Штраф – это вытекающее наказание за нарушение заранее установленного правила. Он налагается государством. Нормы – другой вид сдерживания. Они также наказывают человека за нарушение правил. Однако нормативное наказание налагается обществом, а не (или не только) государством. Может и не быть закона, запрещающего плеваться, но это не значит, что вас не накажут, если будете плевать на землю, стоя в очереди в кассу кинотеатра. Наказание может не быть суровым, хотя это зависит от общества, которое запросто может оказаться гораздо нетерпимее многих законов государства. Принципиальное различие не в строгости самого правила, а в источнике принуждения. Рынок – третий вид оказания давления. Его давление выражается посредством условий: вы можете сделать Х, если заплатите Y; вам выплатят M, если вы сделаете N. Эти ограничения, естественно, существуют не вне закона или норм – именно закон о собственности определяет, что покупать, оставаясь в рамках закона. Именно нормы определяют пригодность объектов продажи. Но учитывая ряд норм, понятие собственности и договорное право, рынок одновременно накладывает ограничение на образ действий индивидуума или группы лиц.

Наконец (пускай это покажется удивительным), «архитектура», вещественный мир, каким мы его воспринимаем – тоже ограничитель свободы действий. Рухнувший мост может не позволить вам переправиться через реку. Железнодорожная ветка способна не дать сообществу наладить цельную общественную жизнь. Как и в ситуации с рынком, архитектура не влияет посредством вытекающих наказаний. Вместо этого, наряду с рынком, архитектура оказывает давление, создавая непосредственные условия. Эти условия налагаются не судами, предписывающими линии поведения, и не полицией, наказывающей за кражу, а природой, «архитектурой». Если пятисотфунтовый валун преграждает путь, то против вас закон гравитации. Если авиабилет ценой в пятьсот долларов не позволяет вам посетить Нью-Йорк, то здесь ограничение накладывает уже рынок.

Так что первый аспект этих модальностей регулирования очевиден: они взаимодействуют. Ограничения, налагаемые одним, могут усиливаться другим. Или, наоборот, ограничения, налагаемые одним, могут ослабляться другим. Отсюда прямо следует второй вывод. Если мы хотим понимать действительную свободу как возможность каждого в любой момент поступать по собственному усмотрению, нужно учитывать, как взаимодействуют эти четыре модальности. Есть другие ограничения или нет (они вполне могут быть, речь здесь идет не об осознании), эти четыре относятся к наиболее значимым, и любой регулятор (сдерживающий или высвобождающий) должен прежде всего учитывать взаимодействие этой четверки. Например, рассмотрим такую «свободу», как возможность водить машину на большой скорости. Эта свобода частично ограничивается законом: ограничениями, устанавливающими предельную скорость в определенных местах и в определенное время. Частично свободу ограничивает архитектура: «лежачие полицейские», например, вынуждают большинство осторожных водителей сбавлять скорость. В качестве еще одного примера, специальные ограничители устанавливают лимит скорости, с которой водитель может вести автобус. В определенной степени свободу ограничивает рынок. С повышением скорости увеличивается расход топлива, таким образом, цена на бензин косвенно сдерживает любителей погонять. И, наконец, общественные нормы могут ограничивать или не ограничивать свободу превышать скорость. Поездите на скорости 50 миль в час мимо школы в своем районе, и вам наверняка попадет от соседей. Та же норма не сработает столь эффективно в другом городе или ночью.

И последний аспект, касающийся этой простой модели, тоже достаточно ясен. В то время как четыре модальности аналитически независимы, закон особым способом воздействует на остальные три[157]. Иными словами, закон иногда подключается, чтобы усилить или ослабить давление одной из модальностей. Соответственно, закон может использоваться для повышения налога на бензин и, тем самым, стимулировать более осторожное вождение. Закон может требовать укладки большего количества «лежачих полицейских», что максимально усложняет вождение на высокой скорости. Закон может использоваться для того, чтобы финансировать рекламу, клеймящую безрассудных водителей. Или же закон может требовать от других правовых норм большей строгости (например, федеральное постановление о снижении предельно допустимой скорости в отдельных штатах), чтобы сделать скоростное вождение менее привлекательным. Иными словами, эти ограничения могут что-то менять и могут меняться сами. Для понимания эффективности защиты свобод или собственности в любом конкретном случае необходимо отслеживать такие изменения с течением времени. Ограничение, накладываемое одной модальностью, может размывать другая. Свобода, обеспеченная одной модальностью, может замещаться другой[158].