Как создавался миф

Идея, что русь – это скандинавы, родилась где-то около 1730 года в голове немца Готлиба Зигфрида Байера (1694–1738), академика Российской академии наук, незадолго перед тем учреждённой во исполнение решения Петра I.

В то время археологии ещё почти не было, а антропология если и была, то без археологии ничего не могла сказать об антропологическом типе древних киевлян. Лингвистики тоже ещё не было, существовала филология, и на таком уровне, что тот же Байер мог себе позволить, например, производить название Москвы от мужского монастыря.

Была классическая историография, т.е. работа с письменными источниками. Байер свободно владел классическими языками и собрал всё, что мог, из позднеантичных и западноевропейских источников о руси и варягах – в этом состоит его несомненная научная заслуга. Именно он, в частности, ввёл в научный оборот сообщение из так называемых Бертинских анналов (хроник), ставшее с тех пор знаменитым. Там идёт речь о послах некоего «кагана росов» в Константинополь, причём эти послы на поверку оказываются шведами – этот факт Байер счёл едва ли не основным подтверждением своей теории.

Вот только «упустил из виду» немецкий историк, что это сообщение никак не проясняет историю Киевской Руси. Дело даже не в том, что послы эти прибыли в Константинополь в 838 году – т.е. за 24 года до летописной даты призвания Рюрика (хронология ПВЛ весьма неточна). Дело в том, что каганами киевские князья стали именоваться лишь после того, как Святослав (внук Рюрика) разбил Хазарский каганат, – по праву победителей. А это уже не IX, а X век. И значит, в Бертинских анналах упоминаются послы другого кагана других росов.

Отсюда, между прочим, следует, что существовала по крайней мере ещё одна Русь, да такая, правитель которой именовал себя каганом. А отсюда следует уже методологический вывод: всякое сообщение источников о росах-русах-руси надлежит проверять на предмет того, к какой именно Руси оно относится.

О научной добросовестности Байера свидетельствует тот факт, что русских летописей он не читал вовсе! Равно как польских, чешских, моравских, болгарских и сербских. Потому что славянских языков не знал. Прожив в России до смерти, он так и не стал говорить по-русски: для общения ему хватало немецкого, а свои труды он публиковал в «Комментариях» Академии наук, издававшихся на латыни (где он вёл исторический раздел). Поэтому с Повестью временных лет Байер ознакомился по краткому переводу на немецкий, сделанному его коллегой. И что он узнал (и что не узнал) из такого источника, уже вряд ли можно выяснить.

Байер вполне мог ограничиться публикацией собранных им западных источников по начальному периоду русской истории и продолжать это полезное дело по всем остальным периодам. Тем не менее он счёл нужным авторитетно высказаться по вопросу, к разрешению которого не был в достаточной мере подготовлен.

Мировоззренческие мотивы такой странной методологии помогает уяснить крупнейший британский историк XX века Арнольд Тойнби. Вот как он характеризует Западную цивилизацию (которой сам и дал имя «Запад»: «…мы не осознаём присутствия в мире других равноценных нам обществ и рассматриваем своё общество тождественным «цивилизованному» человечеству. Народы, живущие вне нашего общества, для нас просто «туземцы». Мы относимся к ним терпимо, самонадеянно присваивая себе монопольное право представлять цивилизованный мир, где бы мы ни оказались».

Немец Байер представлял в России «цивилизованное» человечество, и ему априори было ясно, что любые культурные и цивилизационные влияния могут идти лишь из Европы (и, понятно, именно из германской её части). Копаться в местных источниках для подтверждения этого очевидного факта было не так уж и обязательно.

Тем более что окружающая его действительность наглядно его подтверждала. В то время вся Российская академия состояла из немцев: этот период в нашей истории печально известен под названием «бироновщина». И не только академия. Оглядевшись вокруг, герр Байер видел Петербург, наполненный деловитыми немцами, приехавшими по приглашению властей в очередной раз вытаскивать Русь из болота варварства и приобщать её к сияющим вершинам европейской цивилизации. Потому Байер и мог себе позволить жить в России, не зная русского языка. Почему он должен был думать, что в IX веке было не так?

После Байера норманнскую теорию развивал Герхард Фридрих Миллер (1705–1783). В отличие от Байера Миллер специально изучил русский и церковнославянский языки, чтобы работать с русскими и древнерусскими источниками. Это дало ему возможность хорошо поработать в сибирской экспедиции, где он набрал материалов по истории Сибири на 30 томов (что характеризует его как профессионального историка). Его вклад в норманнскую теорию состоит в открытии слова ruotsi.

Если Байера интересовало главным образом непонятное слово «варяг» (которое он производил от «вор», т.е. разбойник, оговариваясь, что разбой в те времена не был бесчестным делом), то Миллера – слово «русь». И в самом деле, ясно же, что варяги – скандинавы. Тогда почему они – русь? После долгих размышлений Миллер произвёл этот этноним от финского ruotsi. На том основании, что финны-де именно так именовали шведов (которым-де платили дань), славяне-де узнали это название от финнов и переделали в «русь». Так и назвали тех шведских викингов, коих пригласили в князи.

Однако не важно, как называли пришлых «варягов» славяне или финны, важно, как те сами себя называли. Как народ сам себя называет и как его называют другие народы – вещи разные. Мы называем немцев «немцами». Римляне назвали их «германцами», и это слово в английском языке превратилось в «джемен». Французы называют их же «алеманами», а итальянцы – «тедеско». А сами немцы именуют себя «дойчами».

А различать самоназвание и другие названия народа надо вот почему. Европейская национальная идентификация является политической. Если один народ правит другим, то всё население государства (и часто само государство) называется по самоназванию правящего народа. Тот же пример из ПВЛ: датчане назывались «англянами», потому что в то время ими правил английский король, то есть правящим народом формально были англичане. А когда уния распалась – снова стали датчанами.

Так вот, сами «варяги» называли себя «русью». Этот факт зафиксирован в международных документах. В договорах Олега и Игоря с Византией сказано: «Мы от рода русского». «Мы» – это княжеские послы (далее в договорах перечисляются их имена), т.е. те самые «варяги», которые «пришли с Рюриком», или их ближайшие потомки. То есть русь – это самоназвание. Потому и созданное ими государство они назвали по своему племенному имени: Русь. А входящие в это государство славянские и финские племена стали (на основании той самой политической идентификации) именоваться русскими людьми, т.е. подданными русов.

Так что миллеровские рассуждения о ruotsi просто уводят в сторону. Если измышления Байера ещё можно в принципе списать на его личную неосведомлённость, то Миллер проштудировал все найденные к тому времени списки ПВЛ. Стало быть, знал и о том, что русь – самоназвание, и о том, что русские послы в тех же договорах клялись Перуном и Велесом, а вовсе не Одином и Тором, и о том, что язык у них был славянский. То есть никакими скандинавами русы не были.

Эти сведения источника надо было опровергнуть, но серьёзно опровергнуть их было нечем. Потому и изобрёл Миллер «ход в сторону». Надо сказать, эффективный: с тех пор и до настоящего времени приходится эту нелепость опровергать. А зачем надо уводить в сторону, исчерпывающе объяснил следующий русский академик немецкого происхождения – Август Людвиг Шлёцер (1735–1809).

Свою деятельность в России Шлёцер начал с изучения церковнославянского языка, освоив который, принялся искать его германские корни. Логично: если русь имеет германское происхождение, то и язык её должен иметь германское происхождение.

Его научную добросовестность демонстрировало, в частности, произведение некоторых славянских слов из славянских же. Например, боярина Шлёцер производил из барана – в смысле дурака, а не животного. Но в историю он вошёл не этим «достижением».

Шлёцер привёз в Россию неизвестный ещё здесь, разработанный незадолго до этого метод критики источников – действительно составивший эпоху в источниковедении. При должной скрупулёзности и добросовестности этот метод позволял значительно сузить поле субъективных оценок при интерпретации данных источника. Благодаря этому Шлёцер на долгое время стал в России едва ли не самым почитаемым учёным-историком. Так, даже через полвека Д.И. Иловайский, ярый антинорманнист, относился к Шлёцеру с предельным пиететом.

Этим своим авторитетом Шлёцер и подкрепил норманнскую теорию. Непосредственно же в развитие самой теории он вложил всего две мысли, ничем, кроме его личного авторитета, не подкреплённые.

Во-первых, по мнению Шлёцера, важнейшим источником по началу истории Руси является Повесть временных лет. Все остальные источники – и славянские, и зарубежные, даже западноевропейские – по сравнению с ПВЛ ничтожны. Поэтому и свой основной труд по русской истории Шлёцер назвал «Нестор» – по имени (как тогда считалось) автора ПВЛ. Методологически эта позиция, конечно, несостоятельна, зато выгода очевидна: сразу отсекаются все источники, не согласующиеся с ПВЛ.

Во-вторых, важнейшим сведением, какое историк может извлечь из ПВЛ, является вот это: «…живяху зверьскымъ образомъ, живуще скотьскы: и убиваху другъ друга, ядуще все нечисто, и браченья в нихъ не быша…» Думаю, для этого и понадобилось объявлять ПВЛ важнейшим источником.

Конечно, профессор не разглядел в этой фразе стандартное обличение язычества христианским монахом. Но дело не только в этом. Киевский автор этого фрагмента ПВЛ говорил это о древлянах и других славянских племенах, противопоставляя их таким же язычникам – полянам: «Поляне бо своихъ отець обычай имяху тихъ и кротокъ». Шлёцер же не только принял это оценочное суждение за факт, но и распространил его на всех славян вообще, включая и полян.

И сделал он это затем, чтобы обосновать свой главный императивный вывод: «Дикие, грубые, разсеянные славяне начали делаться общественными людьми только благодаря посредству германцев, которым назначено было судьбою разсеять в северо-западном и северо-восточном мирах первые семена цивилизации». То есть цивилизацию варварам несут именно и только германцы, потому что им это назначено судьбой.

Конечно, лучше всего было бы привлечь к просвещению восточных славян непосредственно немцев: у них и государственность к тому времени насчитывала не один век, и письменность была, и действительно они цивилизовали (т.е. онемечили) чуть не всю «варварскую» Европу, до которой римляне добраться не успели.

Но вот проблема: немцы к тому времени уже были христианами, причём латинского обряда. А Русь была языческой. Вот и пришлось в данном случае поручить «разсеивание первых семян цивилизации» самым северным германцам – скандинавам, до которых христианство к тому времени ещё не добралось.

Норманнская теория была бы через какое-то время сдана в архив отечественной историографии, если бы не Николай Михайлович Карамзин. Именно Карамзин в своей «Истории государства Российского» фактически возродил норманнскую теорию, сделал её – до тех пор известную лишь в научных кругах – общественным достоянием и, по сути дела, превратил в национальный миф: норманнизм.