Дуэлянты

 

- Париж, гудящий и звенящий, чудный и блестящий... О, я, кажется, влюблен. Всю эту красоту вы скрыли от меня? Святой Отец, ну как же так! Ведь не священник я, мне можно развлекаться, получать всю радость жизни не из винных погребов, - в восторге от своих последних слов, их доброй шутки юноша залился нежным, как его задорный возраст, смехом.

- Ах, Ганис, мой мальчик...

- Что же с вами, вы грустны... Как заседанье?

- Ах, мой мальчик, я, моя страна, ее надежды, кажется, мы все погибли, - мощный вздох его груди едва не опрокинул до краев наполненный бокал.

- Что сталось, padre, расскажите!

- Этим искаженным языком? Хватает и того, что отвечаю вам на нем.

Ганис вздохнул и отвернулся от Эрроа. За окном гуляют ветры, ветви голые качают снеги. Дрейф неспешной льдины, точно тайную завесу в греческом театре открывает черноту воды. Он наблюдал людей - обитые шелками силуэты стройных, черных, ледяных колонн. Жалел он мимоходом нищего, что стал у входа глядя на огни таверны безнадежным взглядом. Словно истеричный выпад Островов Блаженных, меж резных фонтанов и изящнейших строений (нам не хватит целой книги, если мы начнем перечислять) кругом здесь разбросались пестрые лавчонки с их небрежным криком-бранью. Ново все мальчишке, все чудесно.

-...не желая вовсе вас обидеть...

- Я останусь здесь, пожалуй. Ненадолго, - оборвал его Ганис.

- Но как же?..

- Вас здесь задержать не смею, лишь позвольте провести здесь вечер! Я отправлюсь в путь за вами в след на почтовых.

Не дав опомниться Эрроа, юноша схватил его за руку, крепко сжал ее своей.

- Я умоляю.

- Молодежь!- ворчал Эрроа, уловив необыкновенный взгляд питомца, глядя на его пылавший взор. Когда осмелились просить - просите нежно, искренне просите - вам дадут.

Скользили сумерки по мостовым. Неторопливый гул шагов Ганиса встретила речная рябь. Впервые не крестясь, он обернулся к церкви Магдалины.

- Государь, serviere!

«А ведь я могу быть равнодушен...» Он припомнил, с омерзеньем ежась, как в толпе площади унесся не тяжелый кошелек, и, повертев в руках последнюю монету, опустил в карман бездомному.

-Мой друг, быть может

Это-то тебе поможет.

Есть когда экю,

Что б дать проводнику,

Когда есть силы -

Здесь красиво.

Снова окунулся мой Ганис в темнеющую глубь порталов города Парижа. Вой метелей разоряет улицы и вот, кругом нет ни души. Голодный стон холодных ветров заглушил невольный вздох, когда ребенок, обессилев, ухватился за изящную калитку. «Парк Монсо». «Похоже, я нашел себе навек зимы заглохшую могилу». Миновав ротонду с пышной колоннадой ордена «масонов» он спешил к порталам старой Ратуши, надеясь под богатым сводом арок скрыться в непогоду.

Улеглось. Лишь месяц нарушал сырую мглу, в звучании занесенных троп был слышен только хруст шагов Ганиса.

- Как не связно все кругом:

Здесь Орлеанских дом,

Картин и статуй океан,

И пирамиды египтян,

Древесные куртины

Даже римские руины,

Озеро, гора, пролив...

Сверкнуло что в дали?

И правда – отблеск, замелькавший меж деревьев, возвратил ребенку силы.

Не успел он сделать нескольких шагов, как нечто пронеслось над головой. Во тьме ночи исчез берет из шерсти, ногу неуклюже подвернув, он растянулся на земле. В его потертый временем жилет когтями уцепился белоснежный филин. Пораженный юноша вскричал:

- Ты кто таков? Изволь ответить на французском.

Следует отметить, что Ганис не видел птиц подобных в жизни. Трепетали кисточки на ушках филина. Он будто был рассержен.

- Ах, прости, я оскорбил тебя? Клянусь, что не хотел.

Глаза, как две луны объятые огнем, пугали баска, он невольно опустил свой взгляд и тут вдруг разглядел на лапке ленту алого сукна. Ганис, ее коснувшись, ощутил в руках клочок бумаги - лента отвязалась. Век наш не изобретатель люминесцентного чернила.

 

«Убивать не смейте. Я повторяю вам - не смейте. Я жива. Сердца и будут биться без любви и будут живы не любя».

 

- Мой друг, уверен ты, что это для меня... Ну, где ж ты, странный гость ночи? - воскликнул юноша, когда его знакомый растворился в темноте.

Свечение все больше разгоралось. Друг друга столь удачно злоключения сменяют, не дай бог, начавшись; любопытство подстрекать сильнее не способно, как от праздного кармана и пустого живота. Решив последовать за огоньком, макилой юноша ощупывал свой путь, преодолев полкилометра воплощений Кармонтеля, прежде чем приблизиться к нему. Внезапно гул потряс весь сад, колокола струсили иней с оледенелого искусства дорического ордена. Какие чудеса в тот миг творились! Свет холодных звезд сошел с небес и озарил творенья рук великих мастеров: сошли с резных, старинных ниш, пустившись в пляс причудой тени мраморные девы с колоннадой, пьедестал покинув, в высь взлетели херувимы, зашептались древние деревья. Но подобный шабаш баску был не в новизну, как вам не ново посмотреть спектакль, виденный вчера, но лишь с актерами иными.

«Эй! да то часовня девять отбивает. Кто ж ее уединенье растревожил?»

Смолк последний бой и грезы разлетелись, точно возвратился прежний мрак. Обитель времени с ажурной колокольней освещали сотни фонарей. Цветные витражи роняли целые калейдоскопы красок: синевой сияют снеги, ленты желтые и алые обвили белоснежные просторы, кои отражают все кругом, как то чудесное зерцало Уитмена. Мелькнула тень, за ней другая, Двое появились у часовни, а Ганис укрылся в роще.

- Лжец, да будь ты проклят!- эти горькие слова второму бросил человек, стоявший к юноше спиной.

- Клянусь вам честью, я видал ее на Сите, - отвечал светловолосый, чуть надменный, юный герцог Фердинанд (так звали Шартрского, сына будущего короля). Дрожащею рукой он расстегнул камзол. В руке его теперь был пистолет.- И все же откажись от этих гнусных слов,- глаза его блеснули в темноте, как сверкает сталь (так показалось юноше).

- Стреляй уже, полковник-семилетка! Ведь нельзя поклясться тем, чего ты не имеешь.

Смех, подобный плачу, вою волка в тишине, ужасней колокольни, огласившей смерть, покинул грудь стоявшего спиной, заставив лихорадочный озноб пройти по телу Фердинанда, выступить холодный пот на чистом и высоком лбу Ганиса. Фердинанд, не целясь, выстрелил, и сам вдруг рухнул замертво. Из тени к герцогу, к его безжизненному телу бросился слуга.

В изнемогавшем разуме Ганиса закружилась, завертелась, замелькала мысль, что подобно, сказочной жар-птице, позволяя лишь один ваш беглый и голодный взгляд, взлетает, и несется прочь. Поймав в том незнакомце отголосок упорхнувшей мысли, незаметно для себя, он следовал за дуэлянтом. Незнакомец словно потерялся в шаткой тени собственных шагов. Единым вздохом осушил он флягу, полную вином и снова страшно хохотнул. "Как грозный бог, иль горький пьяница...- подумал юноша. - Завыл морозный ветер, в складках мантии его укрылась полная луна».

Глубокая печаль сковала город льдами и морозом. Точно трупное пятно ползет по коже мертвеца, так исказился каждый мускул благородного лица, когда его укрыла безнадежность. На бульваре Малешерб до них донесся голос, полный страха и волнений, прорезавший мглу, как ножницы портного разрезают траурную ткань.

- Ах, господин!.. Мой господин!..

- Умолкни. Ты достал мне лошадь?

Вздох и снова тишина, лишь зазвенела сбруя. Конский топот укатил повозку прочь и сам исчезнул в городском тумане. Чистое предчувствие, что выше осознания прервал рассудок. В миг, когда Ганис вновь обернулся, стих последний звук. Он пожелал покинуть странное занятье - незнакомец ведь уже недосягаем.

«Но к чему тогда все это?.. Фонари! Как освещавшие Монсо. Но от чего они все близятся ко мне?» Он мог уже, и различить фигурные четырехугольные каркасы, сохранявшие свечу, как вдруг один порыв свирепых вихрей погасил их. В ледяных ладонях мальчик скрыл свое, покрытое испариной лицо, не в силах унимать безумный гул взволнованного сердца. Вздрогнув из-за звука приближавшихся шагов, Ганис схватил макилу, разглядев безликий силуэт сквозь ночи обнаженные пространства. Сгорблен был тот человек, как знак вопроса, странный и тяжелый взгляд, казалось, проникал в глубины душ. А голос... голос мог он напугать, но мог бы и понравиться, как увлекает песнь скрипящей двери, звук фальшивой ноты скрипки. Ухватив плечо Ганиса, он сказал:

- Ах, мальчик, помоги мне, мальчик!

- Кто вы?

- Вот дурная птица, - незнакомец отвлеченно произнес. – Эх, даже не способна различить. Отдай мне то письмо, что у тебя в кармане. Ведь оно и не твое, и не тебе, - тянулись, требуя, к Ганису пальцы длинные и цепкие.

- Но и не ваше! - отвечал юнец, почти оправившись от страха и смущений, вспомнив тот прелестный почерк, женский, несомненно. – Я ведь взял его - теперь оно мое.

- Но я служитель адресата. Ну, неважно впрочем,- паж с усилием прибавил, и убирал протянутую руку.

Баск был удивлен: «Чего тогда он хочет? Лучше быть настороже».

- Через Сен-Дефанс ты въехал с ним в Париж. Свети мне, Майра.

Тут же гулкий лай потряс округу. Морда, цвета, будто пламень опалил ее в одно мгновенье очутилась у лица Ганиса.

- Нет, не верно. Прямиком на псе верхом… - паж, изменив учтивый тон, зловеще даже, прошептал. - Он совершит непоправимое. Молю тебя догнать его.

- Кого?

- Вам сами ваши судьбы указали. Ты ведь веришь в желания небес?

- Кого же, наконец! – вскричал мой бедный юноша.

- Ты видел сам его в Монсо. Ты следовал за ним. И следуй же сейчас. Ведь мать твоя желает так, – прибавил он уже заметно тише, будто бы надеясь, что ребенок не услышит. Но последний дрогнул так, как если бы стрела ему пронзила сердце. Показалось даже, на мгновенье он забыл, как делать новый вздох.

- Безумец! Сумасшедший! Лжец! – крича во всю мощь легких, совершенно потерял, несчастный, голову.

- Такой же, как… еще, чертенок, позови стреляться!

Перехватив его макилу, паж легко приобнял плечи, юные, не крепкие пока. Ребенок словно из пылающего бреда был жестоко брошен в ледяную бездну неподвижных глаз, и слово незнакомца походило на кольцо удава, что стянуло голову.

- Бульвары Батиньоль, Клиши. А после ты увидишь наш Пигаль. Наградой будет встреча с госпожой. Прощай.

Ганис вдруг ощутил в руке своей тугой мешок.

 

- «Нет, не сегодня!» - я кричал им, мимо проходя. Прелестные создания! – восклицал один рассказчик из Пигаля.

Дружный хохот вынуждал мигать единственную лампу, зазвенеть тяжелое стекло, шататься и саму таверну, словно безобразнейший циклоп дрожит в хмельном безумии. Мы видим там же незнакомца из Монсо.

- Не будет боле горьких и тяжелых пробуждений… - прошептал последний, будто умирая.

- Что ты там бормочешь? Выпей, граф!

- Вы, несомненно, правы! – закричал еще один знакомый. – Это многим лучше всякого раздумья.

Граф затрепетал, как если бы ему объявлен был жестокий приговор. Он скрыл занятье рук своих под стол. Ганис, что появился там, похолодел от ужаса его движений: граф проверил свой патрон и взвел курок. Не думая, что станет делать, и, не зная хорошенько даже нужных слов, предстал мой смелый мальчик перед их пирушкой.

- Господа, - его находчивость, надеюсь, не оставит даже тень сомнения у вас, читатель, – господа, позвольте мне приветствовать сидящего здесь друга вашей светлости, – он указал рукой на графа. - Кажется, мы с ним знакомы.

- Как! Да неужели вы знакомы с графом де…

Как звон хрусталя потрясает тишину, так возвышался над другими тихий и спокойный голос графа.

- Хватит с юноши того, что он услышал звание мое. И нет, мы не знакомы.

- Будет вам, любезный друг! – воскликнул здоровяк, сидевший тоже за столом. – Лишь посмотрите на его одежду, он же весь продрог и верно голоден. Садись, милейший.

- Он не проститутка из Пигаля, что бы угощать его, - с досадой крикнул кто-то третий.

- Верно! В милостях я не нуждаюсь, – уязвленно (как же просто, друг-читатель, уколоть ребенка) отвечал Ганис. И будто бы небрежно бросил на столе свои сокровища в мешочке.

Взгляды изумленно приковались к юноше, к его потертым одежонкам. Мода не оставила следа на этом чистом, неиспорченном создании. Льняные, по колено брюки были вовсе уж ему малы и больно впились в кожу, шерстяная, в латках пелерина потеряла белизну примерно пару лет назад. Тяжелый плащ совсем его не грел, и прохудились сапоги, что так стары, как и сама Баскония.

- Он принц крови в лохмотьях! – засмеялись за столом, не зная как близки к его, Ганиса, истине. А граф, казалось, совершенно позабыл о нем.

- Эй! Мы заказали поросенка, где он?

Дикий визг, вдруг снес дверь в кухню. И, виляя меж столами, поросенок скрылся в самый дальний угол. Нож, холодный и ужасный пересек таверну, твердо и мгновенно поразив свинью.

- Ты обманул нож мясника, но мой кинжал вернее. Эй, хозяин, приготовьте мне его.

Плененный пьяным и немым восторгом, великан захлопал гулко в громадные ладони.

- Браво!

Летаргия охватила душу графа. Он прикрыл глаза, глухой к любому возгласу, немой и равнодушный. От минувшей вспышки силы смертник ослабел на столько, что почти и упустил свой пистолет. Ганис, подсевший подле, ожидавший только мига, выхватил его с животной ловкостью.

- Прошу простить мою неловкость! – крикнул он, стремительно вставая и оставив пару франков на столе. – Уже почти, что полночь на моих часах – пора. «Ну, испытаем же его!» - прибавил мальчик про себя.

Как в железных клешнях оказалась кисть его руки.

- Постойте, юноша, отведайте хоть этого вина!

Граф, подавая до краев наполненный бокал, привлек его к себе, и, стиснув зубы, прошептал:

- Ужасный тон хватать чужие вещи. Дозволение хозяина не нужно разве?

- Ах, тогда хорошие манеры – застрелиться на глазах у собственных друзей? – передразнив его зловещесть, отвечал Ганис. – И нет, - прибавил он заметно громче, - ваши вина не по вкусу мне.

Граф страшно побледнел и сжал кулак.

«Да разве можно как-нибудь задеть

Идущего на смерть

Самоубийцу, есть ли нечто дорогое

Для (по личной воле)

Уходящих из веселья жизни,

В чем тогда поступка смыслы?»

-Только на словах мне утверждает покровитель, что имею кровь аристократа. Может, лучше обратитесь в суд?

Но тот взглянул с презреньем на Ганиса, в горечи своей не различив насмешки юноши.

- Признаться, я боюсь, вы улизнете раньше, Господин Провинциал. Мы прогуляемся у кладбища Монмартр через час. Прощайте, и желаю вам не заблудиться.

- До свиданья.

- Вы, надеюсь, расстаетесь как друзья? – вскричал все тот же великан.

- Мы братья словно.

И пустился прочь. Бежал он долго, до тех пор, пока не растянулся на заснеженной, покрытой крупным щебнем площади Пигаля.

- Не могу никак узнать себя! Зачем, да что я вытворил в таверне, и сейчас… Быть может ТО лишь только наважденье… Где царит лишь мрак, и переполнены постройками кварталы – все

возможно, - бормотал он, поднимаясь.

Скорбь мятежных ураганов вырывала из груди Ганиса им подобный стон, наполненный и ужасом, и страхом, сладкой болью, и истомой восхищенья.

- Горе мне, о горе! – в отчаянном порыве бесконечного страданья закричал Ганис, ломая руки, – Господи спаси! Ведь не погребли меня сугробы в тот момент, когда я был еще в Монсо. – две крупные слезы скользнули его по щекам, но прежде чем коснуться снега превратились в лед.

И вдруг как будто грянул гром. «Сам дьявол здесь», - подумал он, когда несущейся повозки грозные глаза и яростно свистящий кнут почти лишили юношу всех чувств. Испуганно и резко крикнул кучер:

- Вот кретин! Куда ж ты лезешь под коле… - и тут, на полуслове вдруг умолк. Немного погодя прибавил он растерянно и хрипло. - Попрошу, садитесь.

- Лучше встретить смерть под лошадиными копытами, чем от моей руки? – намеренно надменно, с напускным великим равнодушием сказал, открыв повозку, граф. - Позвольте, юноша, подать вам руку, не смертельную для вас, – и левая рука была протянута Ганису.

Юноша, с изящной грацией пантеры прянул в салон, чуть-чуть коснувшись пальцев графа.

-Эй! На кладбище Монмартр!

Баск едва способен отличить проулки от бульваров, а последние от улиц, в тот момент, когда названия мелькнувших на мгновенье зданий, с губ исконных парижан, почти слетают. «Я погиб», - покорно и почти спокойно, убаюканный усталостью подумал юноша. Лишь пару раз донесся до его далекого сознанья рокот колесницы: бой о камни колеса, шум запряженных лошадей, измученное ржание. Ганиса скрыли грезы. Были в них и мрачные дворяне, что как те вороны, столь удачно для метаморфозы, восседают на деревьях города Парижа, пахнущие тмином и тимьяном горные вершины…

- Улица Гардон! – раздался мощный окрик кучера.

… Разбушевалось, разгорелось пламя, все кругом съедавшее, а крики, крики, полные досады и страданий осажденных, наполняли голову Ганиса.

- Юноша, я выбрал место, а за вами будет пусть оружие, которым я убью тебя.

Казалось, силы изменили баску, он, очнувшись от кошмара, головой поник, и стали блеск в печальном лунном свете, вынудил Ганиса отвернуться.

- Я прошу у вас прощения…

Граф усмехнулся.

- Милый граф, прощения за то, что не сумел предупредить заранее, ведь я, ваш дуэлянт – левша. Оружие мое – рапира. Больно худо я стреляю.

- Будет разглагольствованиям, так рассуждают с другом, – и внезапно разгадав без умысла насмешку, граф вскричал. – Насмешник! Зря я не убил вас раньше.

- Кладбище Монмартр! – крикнул кучер.

Неуклюже, полусонный юноша ступил на зимами истерзанную землю. Граф, степенный и изящный показался следом. Поручив фонарь безмолвному слуге, он взял рапиры, залпом осушив бутыль, что вытянул из-под сиденья раньше. Только будущее время кладбищу подарит пестрые известные всем монументы и гробницы. В тот же, полный перемен и смутны час там были только братские могилы бедняков.

- О Господи Иисусе! – вырвалось у юноши, когда со всех сторон к ним ринулись коты, такие черные, как выходцы из недр ада.

Сдавленный, тяжелый хрип донесся вдруг до слуха дуэлянта. Граф шатался в поисках опоры, в потустороннем свете фонаря он походил на мертвеца, чьи ноги подогнули жуткие смертельные конвульсии. Не рассуждая и не медля ни секунды, мальчик бросился к нему.

Слуга прижался в страхе к дереву.

- Не стойте так! – в пылу отчаянного беспокойства крикнул юноша. – Светите мне! Прелестный, модный фрак едва не задушил его!

Охотничий кинжал, не покидавший баска ни на миг его недолгой жизни, разорвал красивый, белоснежный, столь тугой, едва ли не смертельный шарф. Все мускулы хранили отпечаток ледяных рук смерти, а лиловый цвет лица сменился белым, только щеки запылали лихорадочным румянцем. В жизни не молился мой Ганис так горячо и внятно.

- Помогите же поднять его! – порывом силы и ее желанья, заключенных в едва не разрывавшейся груди, усилием всей воли, что, казалось вам бы невозможным, недоверчивый читатель, для столь хрупкого создания, Ганис взвалил его себе на плечи. С удивлением граф взглянул на эту новую опору, и печально улыбнувшись, вновь лишился чувств.

 

Глава 2

Агония

 

Изможденного хозяина, слугу и баска принимал проспект Монморанси, размытый темнотой небес. Мятежный ветер ударялся о заснеженные ветви, извлекая звуки, словно призрачные пальцы, перебирая струны арфы, воспевали гимн ликующей зиме. Один богатства след, глубокий, но поросший мхами, был оставлен на Монморанси. Сквозь пелену забвенья надвигавшихся туманов виден был холодный облик замка. Шпили пышного донжона прорезали цитадель (постройку в духе ренессанса) возвышая над проспектом бедняков, подобно драгоценной и покинутой людьми шкатулке посреди пустыни, редко орошаемой дождями. И ничто, как будто, не было способно помешать глубокой летаргии замка, в которую был даже погружен и существующий его владелец.

- Остановимся, пожалуй, здесь.

Ганис, надломленный своей тяжелой ношей, опускаясь на одно колено, был не в силах даже обхватить все взглядом. Но вопреки усталости забилось чаще сердце, возрожденное надеждой на приют. Коснувшись двери, столь прекрасно резанной из дуба, собираясь постучать, он был внезапно отстранен слугой. В руке последнего сверкнула связка, полная ключей. Покорно, ничему не удивляясь, юный баск последовал за ним. Царили в холле сырость и густая мгла, казалось, даже стены здесь от холода стонали. Оставляя графа на скамье у входа, и устроив юношу с ним рядом, произнес слуга:

- Вернусь к вам не задолго. Ни к чему не прикасайся, – он исчез в унылом замке.

«Тишина… - Ганис пугливо оглянулся. – Это малодушно!» - с упреком он сказал себе, хотя из холода его бросало в жар.

- Ах, Лэнсо! – бредя, граф вскричал в порыве бешеного ужаса.

- Я здесь, мой повелитель. Спите, и ничто не потревожит вас, – сказал слуга, явившись как из-под земли.

Ганис сжал руку графа, за которую поддерживал его, и в этот миг фонарь, не покидавший их весь путь, теперь стоящий на столе, кругом все осветил. Ганис вскочил на ноги. Он смог различить три силуэта. Лица, бледные до безобразья, устремили призрачные взоры на него. Поджав в укоре, губы, молодая женщина нахмурила свое скуластое, довольно хищное лицо. Черты ее не выражали мягкость материнского начала, утончавшего и самые уродливые облики крестьян. Немолодой мужчина, с носом, тонким и прямым, как профили богов, тепло, по-детски простодушно улыбался юноше. А третий же, темноволосый человек, потомок первых, глубоко задумавшись, в терзаниях душевных, уронил на руки, с пальцами, изящно удлиненными, свою большую голову, укрыв от нас свое лицо. Он был не старше самого Ганиса – хрупкий, не успевший возмужать. Все трое восседали за столом. И полумертвый от испуга, потрясенный юноша готов был рухнуть в обморок. Лакей – откуда в нем вдруг столько силы – подхватил его. Крепленое вино, из фляги графа, предало Ганису силы, подкрепившись истощенными запасами еды (орехами и хлебом баска) Лэнсо и Ганис перенесли его в единственную комнату, что пожелал открыть слуга. И сказанное было все проделано в полнейшей тишине, ни слова не сказали эти двое, словно сговорившись.

- Господина я не видел спящим месяцами.

- Пусть тогда он спит до самого утра. Дыхание его непоколебимо и спокойно. Сон вернет увядшим, бледным венам кровь, и краска вновь зальет его лицо.

- Я вижу, кроме благородства, любопытство и вопрос в твоих глазах, но умаляю – ни о чем меня не спрашивай. Ведь время, что давно минуло, я и Господин желаем позабыть. Я благодарю тебя за все, и можешь здесь остаться на ночь. Но с рассветом ты оставишь это место, и забудешь все, что видел здесь.

- Ах, нет, любезный Лэнсо, - отвечал наш гордый житель пиренейских гор, - надменно столь не пренебрегайте мной, волшебной силой, верно силой Провиденья, ощущаю – здесь еще я буду нужен. Крепкие, незримые веревки – узы связывают нас с графом. Лишь поговорив с ним, я покину вас. Я должен разобраться, кто она…

- Она?

- Милейший Лэнсо, спи спокойно.

Баск расположился в келье, подле комнат графа. Верно, Лэнсо отворил ее заранее. Распятие, зимой обглоданные лозы винограда да ужасно жесткая кровать, и на нее Ганис склонил свою свинцом наполненную голову – все достоянье комнатки монахов. «Чисто слишком, для давно покинутого замка». Хоть и доведенный до изнеможенья, был ребенок впечатлен, взволнован и никак не мог заснуть. «Мне бы только прикоснуться к кайме ее плаща, услышать шелест платья. Мать! Достигнув цели, я готовлюсь даже умереть, как доблестный гонец античности. О Небо! Не обманывай моих надежд. Я жизнь отдам за краткое свиданье!» Изучая геометрию письма, всех впадин, нанесенных трепетом взволнованной руки. Во мгле он подносил его к губам, и сам дрожал благоговейно. «Мама! Мама!» Долго мучился Ганис Терзанием вопросов, прежде чем уснуть.

 

«- … Ах, ты подслушивал, негодник!

Нет, не дам рвать когти!

Грозная рука схватила мальчика за плечи. Слезы уж за ранее срывались с больших и томных глаз Ганиса, но не слышал он за что его бранил Эрроа, тихо, словно в лихорадочном бреду, что не дай бог вернулся, прошептал:

- Скажи, где папа?

- Милое дитя, не дурно ли тебе опять? Французской шуткой своего рассудка мне ты разрываешь сердце, старику несчастному.

Попытки вырваться лишили сил Ганиса, словно дикий голубь в чужих руках он делает последнее, но тщетное усилие.

- Вы говорили мне о нем однажды, – так же тихо, но уже почти покорно он сказал.

- Я помню. Слушай же тогда, мой мальчик. Мать твоя писала:

«Да хранит тебя Господь, тебя и твоего отца. Последнего тебе, мой сын, я завещаю.

Его чернеет волос, словно ночь,

А дух наполненный слезами.

По щекам они польются прочь,

разбуженные, сын, вами.»

Помню эти строки наизусть…»

 

Но вдруг, едва не разломав железные затворы на дверях, разнесся крик по этажам. В смятении лежал Ганис, раскрыв глаза, предполагая, что попал под власть галлюцинаций. Стон, подобный содроганью зверя вновь донесся из покоев графа.

 

«Зловещий шепот наполнял туманные просторы, но достигнув, пика, он вдруг затихает.

Раздается новый шелест, чистый как мечта. Граф, заключенный в сновиденьческих причудах, задрожал. Разнесся щебет певчей птицы (в тот момент, с протяжным скрипом двери, в комнату вошел Ганис). Кругом все расступилось. Словно грозовая вспышка в ясном небе, появилось перед взором мысли графа юное, как в первый их волшебный миг любви, создание. И он, рыдая умиленно, протянул к ней руки. Побледнев, видение почти померкло, краски самого Морфея потускнели, искажая призрак сна. Прелестный женский белый пальчик с укоризной был направлен на него. Черты ее ожесточились, с губ слетел поток неописуемых звуков, графом расшифрованных как страшные проклятия.

- Прости! Прости! – он, было, закричал, но все рассыпалось, ушло в небытие».

 

Очнулся он от нежного, отрадного прикосновенья, кто-то крепко прижимал его к себе, и утешал, как утешает мать свое дитя. А он, несчастный, трепетал, как мы дрожим в предсмертных ласках. Граф себя воображал в объятьях ангела грядущей смерти.

- Перед смертью, да позволят эту прихоть грешнику, желал бы я, мой ангел, что б ты принял исповедь мою. Творил я лишь одно дурное, принципом живя – «Сердца и будут биться без любви, и будут живы не любя».

«Великим Провиденьем послан был мой сон. Теперь я помню все!» И, ободряя, юноша провел рукой по ледяному лбу, пожал пылающую руку, жар прошел волной по телу графа. Утвердившись в подозрении, что он тот самый знатный незнакомец, десять лет назад желавший исповедаться у старого Эрроа, помня о возможной связи графа с матерью, он произнес:

- Простите, я не ангел, что стоит над палачами, лишь взгляните на меня развейте нездоровую фантазию!

И граф открыл глаза, как будто бы желая поглотить в свои зрачки весь этот мир.

- Несчастный мой рассудок мрачен, в горячке изнемог и мутен. Сжальтесь! Сжальтесь надо мной! – он закричал, как будто бы узнал Ганиса, густо орошая руки юноши слезами.

- Безусловно, если только вы хотите, начинайте свой рассказ. Поведайте мой друг, что гложет вас и что тревожит.

- Кто вы?

- Вам, быть может, и не стоит знать, кто я. Я несколько часов назад невольно сам был вашим палачом. И так же все, невольно, стал свидетелем всей вашей жизни, вплоть до посещенья вами гор Эускара.

- Ты дьявол, что толкает только в бездну, а следить же за паденьем не намерен. Слушай же! Я не вошел в круги аристократов. Трудно находиться в обществе себе подобных. Эгоизм их, вас тревожит точно уж не больше собственных пороков. Не подобно герцогу Луи-Филиппу, что предпочитает Опере со старым зонтиком ходьбу по мостовым Парижа. Будь то дождь, иль снег, не покупает он и лишней одежонки. Нет, не буржуа я, никогда не слыл подобным. Я несчастный прожигатель жизни в будуаре проститутки. Если я одолеваю лестницу к двери своей – сам сатана не пожелал бы стать меж мною и бутылкой старого бургундского. Не проходило дня, что б не донимал меня кошмар моей нетрезвой памяти, где с ново я при дяде, с НЕЙ. Сон обращал меня к детали жизни той минувшей, но никак не помнил я ее на утро. Кончилось все лишь тогда, когда мое никчемное, ослабленное тело было мною найдено в чужой постели. Был я принесенный в дом, не есть весть кем. Вообрази же, я на должность гувернера принят был в тот день. Ребенок Фердинанд де Шартрский, один и сыновей Луи-Филиппа, был, отныне, кем я жил и чем дышал. Признаюсь, все мое презрение, на время и гордыня отступились от меня. Сперва, как неусыпная кормилица, я проявлял заботу и гордился им, а после, словно верный гончий пес, я неотступно следовал за ним в Шотландию и Англию. Я даже представлял себя его хорошим другом, но… Амалия-Мария Неаполитанская, жена и мать, подумала: подобный мне способен развратить ребенка. «Графу дали растерзать его слепую душу. Сын мой вдруг увлекся женщиной», - вот так она сказала. Рассчитав, она меня изгнала из особняка. Ребенок на прощанье взял с меня Святое Слово, что приду я по его любому зову, в час любой. А после с ново все укрылось в пелене кровавого эфира, стольким сладкого, насколько он смертелен. Вижу я в углу твоих блестящих глаз не понимание. Все просто – я продолжил пить. Рассудок мой без трезвости чудесно обходился.

Граф умолк, переводя дыханье после сумасшедшей пляски слов, и тут же вдруг в безудержном припадке закричал:

- О Господи! Что дальше было – я не помню. Боже! Нет! Нет! Нет! Не заставляйте только вспоминать! – и долго он еще кричал потоком звуков, разобрать которые не можем мы. Ганис удерживал его за плечи, как ему казалось, вечность. Граф умолкнул, вскоре и ослаб. Безумья приступ кончился. Ганис хотел уйти, но только встал он, тут же рухнул изможденный у кровати, потеряв сознание.

О стекла стук взволнованных существ, быть может, даже и потусторонних, ледяной рукой рассудка вновь поднял его на ноги. Зябло и болезненно обняв себя за плечи, он раскрыл окно. Знакомый белый филин и большая чалая сова ему на плечи опустились. Баск поторопился было затворить окно, как снизу из сугробов, вдруг донесся женский окрик:

- Друг, сойдите в низ.

Как по приказу, птицы упорхнули до закрытья баском ставен. Юноша бесшумно вышел из покоев графа, и, летя через ступеньку, выскочил к парадной двери.

- Милый мой, ты знаешь кто я?

Как ужаленный змеей, Ганис ужасно побледнел и обернулся. Тонкий черный силуэт в тяжелом капюшоне было все, что разглядел он.

- Сделал ты, о чем просила я, ведь так?

- Вот пистолет, и тот один патрон…

- Я знаю все. Благодарю, мой мальчик. Может быть, в твоей груди найдется капля сострадания ко мне, и ты позволишь мне покрыть твой лоб, увы, но первым материнским поцелуем.

Прерывали и глушили пламенную речь отчаянные стоны из глубин ее души. Сам Бог освободил их от случайных фраз, от ложных и ненужных слов, а каждый возглас означает больше, чем трактаты Канта. Только расцепили мать и сын свои объятья, исказило каждый мускул их таких похожих лиц невыразимое мучение.

- Но что ты будешь делать дальше? – мать спросила.

– Я не знаю даже…

- Ах, Ганис, отправься же со мною. Там, куда я еду, будешь ты камергером, быть может, даже генералом. Жить ты станешь при дворе.

- О, мать, камергером? – и бедный баск Ганис вдруг улыбнулся. – Быть камергером я не могу, ведь за дверями этого дворца я не увижу Пиренейских гор. И генералом быть я тоже не могу. Бой барабана не годится для моих ушей. Привык я к песне ветра, гор, деревьев. Только эта музыка походный марш для басков. Шерстяной берет басконца мне дороже почестей и власти.

* * * * * * * * * * * * * * * *

Неспокойными шагами юноша отмерял комнату. Вертелся, как юла и пламя разожженного камина в след, за ним металось.

- Нет, и все же мне пора, – решаясь, бормотал Ганис.

- Как многословен ты с самим собою. Мне знаком твой голос. Кто ты? Оставайся до рассвета. Я желал бы рассмотреть твое лицо. Лицо того, кто вынуждает говорить меня впервые за десяток лет. И твой же голос отвечал мне у постели час назад. К чему собрался ты удрать?

- Что бы не испытали вы неловкость, вспоминая те минуты собственной усталости. За эту самую неловкость вы могли меня возненавидеть. Бред, иль грозная веселость у людей изменчивы, как горная погода. А сменяться могут злостью и презрением, к тому, кто подсмотрел невольно эти опьяненные порывы.

- Ха, мои презрение и злоба? Разве их боялись вы, почти что под руку со мной идя на кладбище. Признаюсь, в вас тогда я рассмотрел насмешника, и ненавидел вас.

- Да упаси Господь! Я прост, как эта вот монета в один экю. Граф если пожелает, я могу забыть события минующей ночи, как случайный сон, наполненный тревогой дня.

- Вы благородный, честный юноша. Как вас зовут?

- Скажите мне сперва, как я назвать вас должен.

Граф на миг задумался.

- Я Артус, граф де Эдельвейс.

- Ганис.

- Простите мне, Ганис, что я настолько слаб, и не смогу подать вам руку.

- Вот моя рука, – и он коснулся пальцев графа. Артус горячо ее пожал, как будто только этого и ждал.

«Эге, да он испытывал меня!» - Ганис воскликнул мысленно.

- Не стоит ли вам отдохнуть, мой друг? Во мгле, камином лишь частично освещенной, вы бледнее простыни, которой я укрыл вас. Вы как будто белым фосфором покрыты.

- Ах, Ганис, я вижусь вам усталым, изможденным, даже заболевшим стариком? Мне только тридцать три, Ганис. Да и бессонница не даст сомкнуть мне глаз.

Ганис привстал, и туже затянул свой плащ.

- Тогда вы не откажитесь.

- Что только будет вам угодно.

- В Париже я впервые. Видел только побережье Сены, Елисейские поля, Пигаль и парк Монсо. Я очень скоро покидаю этот город, и желаю ближе с ним знакомым быть. На улице свежо, и даже потеплело, вроде.

В этот час ночной, в часы перипетий судьбы, переплетенья жизней Лэнсо как сквозь землю провалился.

Глава 3