Эйзенштейн СМ. Соч.: В 6 т. М., 1964. Т. 3. С. 53

зоне золотого сечения текста. К тому же в сцене вандализма задействован тот же самый персонаж, который перед этим театральным жестом целовал югославский флаг (эпизод 3). Это, по-видимому, вообще не репортажные кадры, а так называемая «подстановка», то есть специально заказанная и отрежиссирован­ная игра наемных актеров, изображающих то, что задумано смон­тировать в ударном композиционном моменте телесюжета. А от­крывается телесюжет предъявлением этнической принадлежности автора к «титульной национальности России» (эпизод 1). Под­черкнутая схожесть экранной внешности журналиста с популяр­ными фотопортретами Сергея Есенина по магическому «закону смежности» соединяет имидж автора с искренней любовью к Ро­дине великого национального поэта и крестьянского сына. После такого превентивного сращения претензии в оскорблении «сла­вянского достоинства» если и возникнут, могут быть попросту отвергнуты с недоумением.

Синкретическое/пралогическое мышление, даже если оно только имитируется, само по себе порождает невероятные твор­ческие эффекты. Вот и фоновое включение маршевой песни мо­лодых десантников «Как ромашки плывут по реке...» (эпизод 21), словно разрыв-трава, распахивает архетипические паттерны риту­ального жертвоприношения детей, и одиозная для автора мифема «славянского протеста» напоследок шокирует телезрителя как дурное пророчество. Так получается, даже если автор ничего не знает о поэтике камикадзе. И это срабатывает, даже если среди телезрителей вообще нет таких, кто сам загадывал нечто, пуская венки по воде.

Но одновременно синкретическое/пралогическое мышление, даже если оно только имитируется, вызывает невообразимые осечки профессионального сознания. Даже самый неразборчивый папарацци не рискнул бы написать: «Звезда нашего кинематогра­фа влюбилась в югославского лидера Иосипа Броз Тито» (эпи­зод 7). Татьяна Окуневская сама неоднократно объясняла, что роман у нее завязался не с лидером, а с послом Югославии, кото­рый приносил на концерты цветы от имени своего президента, мнившего себя, говоря современным языком, фанатом актрисы. Уязвимо для иронии утверждение: «Сталин отправил под нож ре­прессий гениальных русских футболистов Боброва, Бескова, Фе­дотова» (эпизод 10). Те, кто знает, что в 1952 году была расфор­мирована команда ЦДКА, знает также, что Бесков играл в «Ди­намо», Бобров — в ВВС, а Федотов к этому времени вообще уже не выступал. Саморазоблачительны рассуждения об опасности для России «выйти из договора о неприменении ядерного оружия первой» (эпизод 18). Политический обозреватель не может не

знать, что такого договора в природе нет. Есть одностороннее обязательство, принятое на себя Россией. Военная же доктрина США не исключает нанесение превентивного ядерного удара. Поэтому патетические предостережения автора — знак либо не­профессионализма, либо фарисейства. И так почти в каждом эпизоде.

Вряд ли это сознательные передержки, подтасовки или инси­нуации. Скорее здесь неизбежное при синкретическом/пралоги-ческом мышлении смешение объективного и субъективного, дей­ствительного и желаемого, фактов и мнений. Текст при этом те­ряет в адекватности. Но как в первобытности, так и сегодня «действительность и мощь» синкретического/пралогического мышления не в истинности, а в особого рода динамизме. Ис­пользовав пример гитлеровской Германии, великий Юнг доказал, что теоретически возможно и практически несложно связать острые жизненные проблемы с древнейшими глубинными комплексами и символами и на этой основе возбудить массовый энтузиазм, несгибаемый и саморазрушительный одновременно. При научном подходе мифологический текст выглядит зловеще. Овладевая людьми, негативная мифема может привести к духов­ной прострации и фаталистически покорному поведению («мор-тификации» и «депрессивному раптусу», в терминологии Лифто-на—Ольсона—Ханыкова). А позитивная мифема, овладевая людь­ми, способна вызвать экстатическое состояние и фанатическую активность, отнюдь не безопасную. Но когда требуется задейст­вовать все резервы психики, чтобы выдержать перенапряжение жизни, очень и очень многим людям мифемы практически необ­ходимы, кому как допинг, кому как транквилизатор. Мифологи­ческий текст в массовой коммуникации незаменим. И, значит, журналист должен уметь его делать. Это вопрос прежде всего профессионализма и только потом — таланта или вдохновения.

В анализируемом телекомментарии просматривается несколь­ко специфических приемов производства и продвижения мифемы:

1) предельные обобщения и категорические оценки, возводя­щие ситуацию в ранг глобальной катастрофы, перед лицом кото­рой индивид ощущает бессилие и склоняется к погружению в коллективное бесознательное (эпизоды 2, 11, 18, 20, 21);

2) критика «МЫ-образа» аудитории (эпизоды 4, 9, 10, 16) и «Я-образа» реципиента (эпизод 15) для подавления психического сопротивления и самостоятельной интеллектуальной активности;

3) формирования образа «Рыцаря Надежды»: гений, вождь, светлые силы, то есть абсолютный субъект, единственно способ­ный преодолеть катастрофу (эпизод 5);

4) формирование образа врага (эпизод 12);

5) нейтрализация идейно-религиозных установок аудитории завуалированным кощунством (эпизод 8);

6) апелляция к доинтеллектуальным уровням психики (эпизод 13);

7) удвоение абсурда (эпизод 17);

8) цинизм, дозируемый в расчете на дестабилизацию отдель­ных моральных установок (эпизод 20);

9) активизация рудиментарных механизмов табуирования (эпизод 14);

10) акцентирование в образе автора благородных черт незави­симого журнализма: объективности (эпизод 10), беспристрастно­сти (эпизод 19), принципиальной боевитости (эпизод 12), прони­цательности (эпизод 19), сверхэрудированности (эпизоды 7, 10), общности с аудиторией (эпизод 1);

11) опора на иррациональную «магию слова», смешивающую название и реальность («лютая любовь к сербам»; «далекая Сер­бия»), утверждение и непреложный факт («Советский Союз уби­вал людей когда хотел и где хотел»), обвинение и доказательство («готовы поменять государственный строй России»), деловой со­вет и мистическое 'заклинание («нам бы сидеть тихо и ждать, пока американцы опозорятся»), научный прогноз и роковое про­рочество («в любую минуту ядерное оружие может быть примене­но против нас»), вопрос и ответ («нам сербы дороже собственных детей?»);

12) ускоренный темпоритм подачи информации (за полторы минуты 21 эпизод, десятки переключений, сотни ракурсов, поток ассоциаций, скачка идей), нагнетающий интеллектуальную пере­грузку, снижающий возможности критического мышления, пере­ключающий восприятие на эмоциональный, бессознательный уровень.

Однако странно было бы назвать хоть один из перечислен­ных приемов личным изобретением или авторским достижением В.Л. Все они в той или иной комбинации обнаруживаются в лю­бом мифологическом тексте любого массового средства воздейст­вия. Это универсальная, если хотите, стандартная техника имита­ции и стимулирования синкретического/пралогического мышле­ния. Но тонкость состоит в том, что она продуктивна только в массовом со-творчестве-в-процессе-коммуницирования. И мифе-ма — не крик души журналиста, а магический резонанс аудито­рии. Отсюда следует особое условие, на котором зиждется любое непреходящее достижение журналистики и вне которого даже профессиональное мастерство ущербно. Нужно тонкое понима­ние сцепления глубинных ценностей народной жизни, идейных оснований общества и обыденного существования людей, в чем, собственно, и состоит ментальность аудитории.

Исторически одновременно в трех разных странах антигитле­ровской коалиции вышли три однотипных плаката, каждый из которых стал вехой в мобилизации духовных и физических сил собственного народа и занял почетное место в истории мирового искусства. В оккупированной Франции это был рисунок, призы­вающий добровольцев вступать в ряды Сопротивления. Внизу на переднем плане на фоне солдатского кладбища маленькие силуэ­ты людей с вещмешками и оружием на плечах, уходящих явно не строевым шагом, но друг за другом куда-то вниз. Движение спра­ва налево, как бы в прошлое, если следовать психологической се­мантике пространства. И девиз: «Уходим до рассвета». Идея ко­нечности существования, экзистенционального выбора, не смяг­ченного надеждой, представлена здесь настолько выразительно, насколько это нужно, чтобы подготовить человека жизнелюбивой «галльской» культуры, привыкшего ценить и беречь свое индиви­дуальное существование, к самопожертвованию. В Соединенных Штатах, где люди скептически, а то и с пренебрежением отно­сятся к властям и государственным чиновникам, но чтят от­цов-основателей, пилигримов и пионеров, с плаката направлял на каждого указующий перст традиционный Дядя Сэм, в цилинд­ре и старинном костюме в цвет национального флага: сухой, длинноногий старик с аскетическим лицом и пронзительным взглядом протестантского проповедника. И слоган: «Мне нужен ты!» («I want you!»). А советский плакат активизировал изначаль­ный архетип, соединяющий символы матери и рода: на фоне вздымающихся для отпора трехгранных «русских» штыков матри­архальный образ грозной женщины с сурово сжатыми губами, которая, вскинув левую руку в призывном, словно поднимающем в атаку жесте, правой протягивает каждому для подписи текст присяги на верность. И крупно аншлаг: «Родина-мать зовет!» В сущности, это символическое воплощение той ситуации, когда субъектом выживания становится не индивид, а община, народ, бессмертие которого обеспечивается экстатической готовностью каждого к немедленному самопожертвованию.

Можно найти немало объективных подтверждений действитель­ной адекватности этих символов состоянию духа участников спра­ведливой войны. Французские добровольцы невзирая на лишения пробирались через Иран в Россию, где им обещали дать самолеты, чтобы сражаться с немцами... В США невоеннообязанные физики сами убедили чиновников в необходимости разработать атомное ору­жие, добровольно перешли на казарменное положение и в сжатые сроки сделали необходимые научные открытия... В СССР подвиг Александра Магросова, который «23.02.43 в бою закрыл телом амб­разуру пулеметного дзота гитлеровцев, препятствовашего продвиже-

нию подразделения»³⁰, в оставшиеся до победы два года и два меся­ца повторили — подумать только! — более сотни солдат и офицеров.

Речь идет — и на этом нужно заострить внимание — не о пресловутой «действенности пропаганды», которая в теории — наивна, на практике — кощунственна, а о непреходящих творче­ских достижениях авторов, которые сумели в момент националь­ного кризиса создать мифемы, адекватные психоисторическому состоянию. Все три плаката выполняли одну и ту же обязатель­ную в военное время работу по адаптации человека к экстремаль­ным условиям, связанным с необходимостью принять угрозу на­сильственной смерти как постоянный фактор существования. Но они не были «взаимозаменимы». Каждый из них оптимален толь­ко для своей аудитории и просто непредставим в системе цен­ностных ориентиров любой другой из стран-союзниц. И после общей Победы именно в своей аудитории каждый из них ирони­чески переосмыслялся, как если бы постепенно ослабевало влия­ние магического мышления.

Казалось бы, могучие мифемы, раз уж они сформированы, можно использовать далее как легкодоступный инструмент мани-пулятивного воздействия и стимулятор коллективного самообма­на. Однако все не так просто.

Когда Франция в финале безнадежной колониальной войны (1954—1962) уходила из Алжира, снова зазвучал призыв к добро­вольцам вступать в ряды Сопротивления. Но девиз «Секретной вооруженной организации» (OAS) «Алжир — французский!» по­родил только неосмысленный террор мелких подпольных групп. Неудачная апелляция к великой мифеме не прошла без неприят­ных социально-психологических последствий. Резко обострилась в общественном мнении проблема «черноногих», как стали назы­вать во Франции природных французов, которые несколько по­колений проживали в Алжире, а теперь были выдворены на исто­рическую родину. У одних возникал «комплекс черноногого» — гремучая смесь чувства неполноценности, групповой экспансии и опыта вооруженного своеволия. У других разыгрывалась «фобия черноногого» — не менее гремучая смесь чувства превосходства, местечковых предрассудков и склонности к превентивному мо­ральному террору. Социальная адаптация миллионов людей шла трудно и медленно, а в массовых коммуникациях никак не могли сложиться мифемы, адекватные новому психоисторическому со­стоянию.

В период вьетнамской войны (1964—1973) образ Дяди Сэма уже не мог вдохновлять американскую молодежь. Кто-то публич­но сжигал свою призывную повестку, кто-то разрывал американ-

³⁰ Советский энциклопедический словарь. М., 1981. С. 782.

ский флаг перед зданием Конгресса, кто-то символически дезер­тировал, уезжая за границу, кто-то саркастически наклеивал зна­менитый плакат со слоганом «I want you!» на двери общественной уборной... Чтобы компенсировать «вьетнамский синдром», психо-логам-социотерапевтам позднее пришлось разработать научную программу массового производства мифем, хотя бы в потенции адекватных психоисторическому состоянию нации.

В СССР, словно учитывая американский опыт, в ходе афган­ской кампании (1980—1988) даже не упоминали великую воен­ную мифему, заменив категорию «Родина» идеологемой «интер­национальный долг». Однако люди не смогли принять вульгар­ную подмену. Характерно начало одной из первых подгитарных песен солдат из «Афгана»:

Не в сорок первом под Калугой, Где лес высок,

В восьмидесятом под Кабулом Лицом в песок...

Патетическая мифема войны Отечественной теперь предосте­регала от неуместного энтузиазма и бессмысленных жертв в войне экспансионистской. Парадоксальным образом она снова стала адекватной психоисторическому состоянию социума, но уже как негативная, обращенная против собственного официоза. Возмож­но, в 1991 г. это спасло страну от большой крови. Когда ГКЧП вывел войска на улицы Москвы, очень скоро всем стало ясно, что стрелять они не станут, и коммунистический путч захлебнулся.

Психоаналитик не без оснований может усмотреть в «пере­рождении» мифемы регенерацию древних паттернов тотемизма, который, как известно, не только требовал жертв во славу родо­вого тотема, но и предусматривал в критических случаях ритуаль­ное убийство живого идола и коллективное поедание его мяса, чем восстанавливалось равновесие в отношениях человека и об­щины. Но дело в том, что мифеме незачем перерождаться. Любая мифема изначально амбивалентна. Ее предельное повеление не­сет в себе предельное самоотрицание. Иначе, к примеру, военные мифемы были бы самоубийственны не только для индивида, но и для общины, которая не сможет сохранить жизнеспособность, если потери превысят возможности воспроизводства. Шок такого рода пережила в 1945 г. Япония. Хотя неизбежность военного по­ражения давно уже была самоочевидной, японцы продолжали сражаться с самоубийственным ожесточением, словно людьми командовал тот непререкаемый иероглиф, который современные исследователи с равным основанием переводят и как древнюю экстатическую идиому «Яшма — вдребезги!», и как модерновый

рассудочный парафраз «Сто миллионов погибают славной смертью!»³¹. Но после атомных бомбардировок роковая мифема была отброшена и солдатами, которые стали сдаваться в плен це­лыми батальонами, и генералами, которые не стали делать хара­кири, а подписали капитуляцию. Это был общенациональный коллапс. За время оккупации в Японии не появилось ни одной группы вооруженного сопротивления. Характерно, что те, кто ни­чего не знал о судьбе Хиросимы и Нагасаки, сохраняли самурай­ский дух. Так, японские солдаты на дальних тропических остро­вах, исчерпав возможности сопротивления, уходили в джунгли, жили как дикари, но в плен не сдавались. В 1999 г. Япония уже как героя хоронила своего солдата, который после разгрома ост­ровного гарнизона в одиночку скрывался в джунглях почти 40 (!)

лет.

Индивид или группа (особенно толпа) в зависимости от ситуа­ции, внутренних установок и силы духа спонтанно отзывается на амбивалентную мифему воодушевлением или паникой, подвигом или дезертирством. И обычно находятся общественные авторите­ты и массовые коммуникации, которые способны не только по­догревать энтузиазм, но и вводить его в разумные рамки. Так, в 1941 г. за воздушный таран летчика представляли к званию Героя Советского Союза, а в 1944-м могли посадить на гауптвахту «за лихачество». Но если какие-то деятели или структуры, безразлич­но соблазном или насилием, безразлично искренне или своеко­рыстно, возводят мифему в ранг закона или догмата, безразлично позитивного или негативного, это всегда приводит к бессмыслен­ным жертвам и жестоким страданиям людей и плохо кончается для общества в целом, какие бы промежуточные победы при этом ни одерживались.

В России после 1991 г. амбивалентную (великую и ужасную) военную мифему сумели четко разделить на две однозначных: по­зитивную (только великую) и негативную (только ужасную). Каждая стала самодовлеющим догматом противоборствующих ли­ний пропаганды. И каждая оказалась гибельной, когда разверну­лась война в Чечне (1994—1996).

Не существенно, что на самом деле думал министр обороны Российской Федерации, когда после бездарной танковой атаки бетонного комплекса ставки Дудаева говорил, что солдаты «уми­рали с улыбкой на устах».

Не существенно, что на самом деле думал уполномоченный Президента РФ по правам человека, когда демонстративно обо-

31 См.: Чугров С. Влияние националистических стереотипов на формирование общественного мнения Японии. М, 1976.

сновался в ставке Дудаева, как живым щитом, прикрывая собой бункер мятежного генерала от ракетно-бомбовых ударов феде­ральных войск.

Существенно, какое эхо разносилось по массовым коммуни­кациям. Объективно это была гражданская психологическая вой­на, из-за которой на порядок увеличивались потери и разруше­ния от боевых действий.

Армия дважды прошла Чечню из конца в конец, но «консти­туционный порядок» восстановлен не был. Официальная полити­ка, можно сказать, потерпела поражение.

Но и то, чего добилась контрофициальная пропаганда, на­звать победой можно только в определенном смысле. Федераль­ные войска из Чечни были выведены. Однако идею «самоопреде­ления» оседлали национал-экстремисты, международные терро­ристы, религиозные фанатики и просто уголовники. Они стали совершать террористические набеги на сопредельные народы, за­хватывать в заложники даже малолетних детей, отрубать головы невыкупленным пленникам, не считаясь ни с какими законами, кроме кровной мести, которая сама по себе и не закон вовсе, а доправовая и даже донравственная форма силового контроля на уровне перехода от животного мира к социальному. Но широко­вещательные акты мести способны привести любое общество к психологической регрессии, то есть к спусканию массового по­ведения на элементарно-биологический уровень. И это вполне реальная опасность для не имеющей внутренних границ феде­рации, где общественная нравственность представляет собой, образно говоря, систему сообщающихся сосудов. Горький лич­ный опыт открывал публицистам истинную натуру тех, кого они романтизировали.

«Идейного мстителя» Шамиля Басаева вся Россия увидела и услышала задолго до кровавого набега на Буденновск в телеочер­ках Елены Масюк. «Идеологическая работа ведется, — доступно объяснял он телезрителям. — Если пришел просто воевать, я его не беру...»³² Но красноречивее слов был «парадный портрет» во весь экран: сумрачный прищур черных глаз, черная волнистая борода, черная вязаная шапочка и огромный «дедовский кин­жал», на треть обнаженный. Дизайнерский образ на уровне луч­ших агитплакатов. И только потом из репортажей других журна­листов станет видно, что красавец-«моджахед» и лысоват, и меш­коват, и мелковат... Елену Масюк в Чечне чтило, казалось, все коренное население. Но когда боевые действия прекратились, ее тоже взяли в заложники и до выкупа держали в тесной земляной яме-тюрьме. НТВ пришлось заплатить бандитам за телезвезду че-

³² «Сегодня». НТВ. 1995. 12 февр.

тыре миллиона долларов. Как говорила потом на пресс-конфе­ренции сама журналистка, поначалу она просто не понимала, как это именно с ней могут так обращаться именно чеченцы, потом надеялась, что Басаев, как только узнает, тут же и освободит и отомстит, потом лишь надеялась на «федералов». Она закончила свое выступление словами: «Это невозможно ни забыть, ни про­стить...»

И была она не одна такая. Российский публицист вообще предпочитает писать о войне только как о народной и тотальной. Над ним самим довлеет великая военная мифема, потому что она все еще волнует воображение, хотя бы как «праздник со слезами на глазах». Поэтому в условиях гражданской психологической войны, когда амбивалентную народную мифему раскололи на однозначные пропагандистские жупелы, слишком многие оказа­лись не в состоянии понять и верно оценить происходившее. Хотя раздавались и предостерегающие речи: «...честнее было бы напомнить друг другу о судьбе Кубы, Анголы, Ливана, Афгани­стана, чьих бойцов вот так же подзуживала "прогрессивная миро­вая общественность", пока не заговорили те же самые деятели о "саморазрушении государств" и "самогеноциде народов"»³³. Хотя к этому времени мировая журналистика уже накопила весьма по­учительный опыт.

Когда иракская армия оккупировала Кувейт и Организация Объединенных Наций предприняла вооруженную акцию «Буря в пустыне» (1990—1991), именно благодаря работе средств массо­вой информации локальная война не превратилась ни в тоталь­ную, ни в народную. Еще до начала боевых действий раз­вернулась пропагандистская кампания, направленная лично про­тив Саддама Хусейна, которая морально изолировала Ирак, не нагнетая ненависти к просто иракцам. Все возможности совре­менного телевидения были использованы для наглядной демонст­рации военной мощи ООН, так что телетрансляции CNN напоминали некоторые кадры художественного фильма «Звезд­ные войны», что называется, один к одному. Показывали и раз­рушения, в том числе в жилых кварталах Багдада, но при всем том не утрировались солдатские страдания и не акцентировалось число жертв среди мирного населения. Даже в репортажах из ла­герей курдских беженцев на первом плане телевизионных кадров CNN оказывались не изможденные дети, а бравые американские парни, раздающие гуманитарную помощь. Так презентировалось в массовых коммуникациях «принуждение к миру».

Это, разумеется, тоже мифема. Но мифема войны за прагма­тически осмысляемый всемирный закон и порядок, а не смерт-