Пол. Так как же мы решим, Сократ?
Сократ. Стало быть, для того чтобы оправдывать
собственную несправедливость или несправедливость ро-
дителей, друзей, детей, отечества, красноречие нам совер-
шенно ни к чему, Пол. Вот разве что кто-нибудь обратит-
ся к нему с противоположными намерениями, чтобы
обвинить прежде всего самого себя, а затем и любого из
родичей и друзей, кто бы ни совершил несправедливость,
и не скрывать проступка, а выставлять на свет — пусть
провинившийся понесет наказание и выздоровеет; чтобы
упорно убеждать и себя самого, и остальных не страшить-
ся, но, крепко зажмурившись, сохранять мужество, — как
в те мгновения, когда ложиться под нож или раскален-
ное железо врача, — и устремляться к благому и прекрас-
ному, о боли же не думать вовсе: и если проступок твой
заслуживает плетей, пусть тебя бичуют, если оков пусть
заковывают, если денежной пени плати, если изгна-
ния — уходи в изгнание, если смерти умирай, и сам
будь первым своим обвинителем, и своим, и своих близ-
ких, и на это употребляй красноречие, чтобы преступле-
ния были до конца изобличены, а виновные избавились
от величайшего зла — несправедливости. Так мы рассу-
дим, Пол, или не так?
Пол. Мне, Сократ, это кажется нелепым, но с тем,
что говорилось раньше, у тебя, по-видимому, все согласу-
ется.
Сократ. Стало быть, либо и от прежнего необходимо
отказаться, либо и это признать?
Пол. Да, стало быть, так.
Сократ. А с другой стороны, если надо поступить на-
оборот — причинить кому-нибудь зло, врагу или кому-то
еще, — если только не в ответ на обиду, которую сам по-
терпел от врага (ведь этого следует остерегаться), но если
твой враг несправедливо обидел другого человека, нужно
всеми средствами — и словом, и делом добиваться, чтобы
он остался безнаказанным и к судье не попал. А коли все-
таки попадет, надо подстроить так, чтобы враг твой бла-
гополучно избегнул наказания, и если награбил много зо-
лота, ничего бы не возвратил, а несправедливо, нечестиво
растратил на себя и на своих, если же совершил преступ-
ление, заслуживающее смертной казни, то чтобы не умер,
лучше всего — никогда (пусть живет вечно, оставаясь не-
годяем!) или во всяком случае прожил как можно дольше,
ни в чем не изменившись.
Вот для таких целей, Пол, красноречие, на мой взгляд,
полезно, хотя для того, кто не собирается поступать не-
справедливо, польза от него, мне кажется, невелика, если,
разумеется, вообще от него может быть какая-то польза:
по крайней мере до сих пор наша беседа ее не обнару-
жила.
Калликл. Скажи мне, пожалуйста, Херефонт, это
Сократ всерьез говорит или шутит?
Херефонт. На мой взгляд, Калликл, очень даже
всерьез. Но лучше спросить его самого.
Калликл. Да, клянусь богами, это я и хочу сделать!
Скажи мне, Сократ, как нам считать — всерьез ты теперь
говоришь или шутить? Ведь если ты серьезен и все это
правда, разве не оказалось бы, что человеческая наша
жизнь перевернута вверх дном и что мы во всем поступа-
ем не как надо, а наоборот?
Сократ. Калликл, если б одно и то же состояние раз-
ные люди испытывали по-разному — те так, другие этак,
а иной и вовсе ни с кем не схоже, — было бы нелегко объ-
яснить другому собственное ощущение. Я говорю это,
принявши в расчет, что мы с тобой ныне испытываем
одно и то же — мы оба влюблены, и каждый — в двоих
сразу: я — в Алкивиада, сына Клиния, и в философию,
ты — в афинский демос и в [Демоса], сына Пирилампа.
И вот я вижу, хотя ты и замечательный человек, а вся-
кий раз, что бы ни сказали твои любимцы, какое бы мне-
ние ни выразили, ты не в силах им возражать, но броса-
ешься из одной крайности в другую. В Собрании, если ты
что предложишь, а народ афинский окажется другого
мнения, ты мигом повертываешься вслед и предлагаешь
что желательно афинянам, и так же точно выходит у тебя
с этим красивым юношей, сыном Пирилампа. Да, ты не
можешь противиться ни замыслам, ни словам своих лю-
бимцев, и если бы кто стал дивиться твоим речам, кото-
рые ты всякий раз произносишь им в угоду, и сказал бы,
что это странно, ты, вероятно, возразил бы ему — когда
бы захотел открыть правду, — что если никто не помешает
твоим любимцам и впредь вести такие речи, какие они
ведут, то и ты никогда не изменишь своей привычке.
Вот и от меня тебе приходится слышать нечто подоб-
ное, пойми это и, чем дивиться моим речам, заставь
лучше умолкнуть мою любовь — философию. Да, потому
что без умолку, дорогой друг, твердит она то, что ты те-
перь слышишь из моих уст, и она далеко не так ветрена,
как моя другая любовь: сын Клиния сегодня говорит
одно, завтра — другое, а философия всегда одно и то же —
то, чему ты теперь дивишься, хотя и слушаешь с самого
начала.
А стало быть, повторяю еще раз, либо опровергни ее
и докажи, что творить несправедливость, и вдобавок без-
наказанно, не величайшее на свете зло, либо, если ты ос-
тавишь это неопровергнутым, клянусь собакой, египет-
ским богом, Калликл не согласится с Калликлом и всю
жизнь будет петь не в лад с самим собою. А между тем,
как мне представляется, милейший ты мой, пусть лучше
лира у меня скверно настроена и звучит не в лад, пусть
нестройно поет хор, который я снаряжу, пусть большин-
ство людей со мной не соглашается и спорит, лишь бы
только не вступить в разногласие и в спор с одним чело-
веком — с собою самим.
Калликл. Сократ, мне кажется, ты озорничаешь
в речах, совсем как завзятый оратор. Вот и теперь ты так
разглагольствовал, и с Полом произошло то же самое,
что, как он говорил, по твоей милости случилось с Горш-
ем: когда ты спрашивал Горгия, что будет, если к нему
придет человек, который хочет изучить красноречие, по
что такое справедливость, не знает, — объяснит ли ему
это Горгий, — тот застыдился и, подчинившись людскому
обычаю, отвечал, что да, потому что люди возмутились
бы, если бы кто отвечал иначе; а, признав это, он потом
оказался вынужден противоречить самому себе, а ты и ра-
довался. Так что, мне кажется, Пол был прав, когда на-
смехался над тобою.
А теперь он на себе испытал то же самое, и за что я по-
рицаю Пола, так это за то, что он согласился с тобою,
будто чинить несправедливость постыднее, чем терпеть.
Уступив в этом, он в свою очередь оказался стреножен и
взнуздан и умолк, застыдившись открыть то, что у него на
уме. И ведь верно, Сократ, под предлогом поисков исти-
ны ты на самом деле утомляешь нам слух трескучими и
давно избитыми словами о том, что прекрасно совсем не
по природе, но только по установившемуся обычаю,
Большею частью они противоре-
Критика теории естест- чат друг другу, природа и обычай,
венного права как и потому тот, кто стыдится и не
основы софистиче- решается говорить что думает, не-
ской риторики избежно впадает в противоречие.
Ты это приметил и используешь, коварно играя словами:
если с тобою говорят, имея в виду обычай, ты ставишь во-
просы в согласии с природой, если собеседник рассуждаем
в согласии с природой, ты спрашиваешь, исходя из обы-
чая. Так было и только что, когда вы говорили о неспра-
ведливости, которую причиняют и терпят, и Пол толковал
о том, что более постыдно по обычаю, ты же упорно оп-
ровергал его доводы, подменяя обычай природой. По
природе все, что хуже, то и постыднее, безобразнее, на-
пример терпеть несправедливость, но, по установившему-
ся обычаю, безобразнее поступать несправедливо. Ежели
ты доподлинно муж, то не станешь терпеть страдание,
переносить несправедливость — это дело раба, которому
лучше умереть, чем жить, который терпит несправедли-
вости и поношения потому, что не в силах защитить ни
себя самого, ни того, кто ему дорог. Но по-моему, законы
как раз и устанавливают слабосильные, а их большинство.
Ради себя и собственной выгоды устанавливают они зако-
ны, расточая и похвалы, и порицания. Стараясь запугать
более сильных, тех, кто способен над ними возвыситься,
страшась этого возвышения, они утверждают, что быть
выше других постыдно и несправедливо, что в этом как
раз и состоит несправедливость — в стремлении поднять-
ся выше прочих. Сами же они по своей ничтожности
охотно, я думаю, довольствовались бы долею, равною для
всех.
Вот почему обычай объявляет несправедливым и по-
стыдным стремление подняться над толпою, и это зовется
у людей несправедливостью. Но сама природа, я думаю,
провозглашает, что это справедливо — когда лучший
выше худшего и сильный выше слабого. Что это так,
видно во всем и повсюду и у животных, и у людей — если
взглянуть на города и народы в целом, — видно, что при-
знак справедливости таков: сильный повелевает слабым и
стоит выше слабого. По какому праву Ксеркс двинулся
походом на Грецию, а его отец — на скифов? (Таких при-
меров можно привести без числа!) Подобные люди,
думаю я, действуют в согласии с самою природою права
и — клянусь Зевсом! — в согласии с законом самой при-
роды, хотя он может и не совпадать с тем законом, какой
устанавливаем мы и по какому стараемся вылепить самых
лучших и решительных среди нас. Мы берем их в детстве,
словно львят, и приручаем заклинаниями и ворожбою,
внушая, что все должны быть равны и что именно это
прекрасно и справедливо. Но если появится человек, до-
статочно одаренный природою, чтобы разбить и стрях-
нуть с себя все оковы, я уверен: он освободится, он втоп-
чет в грязь наши писания, и волшебство, и чародейство,
и все противные природе законы и, воспрянув, явится
перед нами владыкою бывший наш раб — вот тогда-то
и просияет справедливость природы!
Мне кажется, что и Пиндар высказывает те же мысли
в песне, где говорит:
Закон надо всеми владыка.
Над смертными и бессмертными.
И дальше:
Творит насилье рукою могучею,
Прав он всегда.
В том мне свидетель Геракл: некупленных, когда
Как-то так у него говорится в этом стихотворении —
точно я не помню, — что, дескать, Герион коров и не про-
давал, и не дарил, а Геракл все-таки их угнал, считая это
природным своим правом, потому что и коровы, и прочес
добро слабейшего и худшего должно принадлежать луч-
шему и сильнейшему.
Такова истина, Сократ, и ты в этом убедишься, если
бросишь наконец философию и приступишь к делам по-
важнее. Да, разумеется, есть своя прелесть и у филосо-
фии, если заниматься ею умеренно и в молодом возрасте;
но стоит задержаться на ней дольше, чем следует, и она
погибель для человека! Если даже ты очень даровит, но
посвящаешь философии более зрелые свои годы, ты неиз-
бежно останешься без того опыта, какой нужен, чтобы
стать человеком достойным и уважаемым. Ты останешься
несведущ в законах своего города, в том, как нести с
людьми деловые беседы — частные ли или государствен-
ного значения, безразлично, — в радостях и желаниях
одним словом, совершенно несведущ в человеческих нра-
вах. И к чему бы ты тогда ни приступил, чем бы ни занял-
ся — своим ли делом, или государственным, ты будешь
смешон так же, вероятно, как будет смешон государствен-
ный муж, если вмешается в ваши философские рассужде-
ния и беседы.
Тут выходит как раз по Еврипиду: горд каждый тем
бывает и к тому стремится,
«День щедро тратя свой, забыв о времени,
В чем сам себя легко способен превзойти»
И в чем он слаб, того избегает и то бранит, а иное хва-
лит — из добрых чувств к самому себе, полагая, что таким
образом хвалит и себя.
Самое правильное, по-моему, не чуждаться ни того,
ни другого. Знакомство с философией прекрасно в той
мере, в какой с ней знакомятся ради образования, и нет
ничего постыдного, если философией занимается юноша.
Но если он продолжает свои занятия и возмужав, это уже
смешно, Сократ, и, глядя на таких философов, я испыты-
ваю то же чувство, что при виде взрослых людей, которые
по-детски лепечут или резвятся. Когда я смотрю на ре-
бенка, которому еще к лицу и лепетать, и резвиться во
время беседы, мне бывает приятно, я нахожу это прелест-
ным и подобающим детскому возрасту свободного чело-
века, когда же слышу малыша, выражающегося вполне
внятно и правильно, по-моему, это отвратительно — мне
это режет слух и кажется чем-то рабским. Но когда слы-
шишь, как лепечет взрослый, и видишь, как он по-детски
резвится, это кажется смехотворным, недостойным муж-
чины и заслуживающим кнута.
Совершенно так же отношусь я и к приверженцам фи-
лософии. Видя увлечение ею у безусого юноши, я очень
доволен, мне это представляется уместным, я считаю это
признаком благородного образа мыслей; того же, кто со-
всем чужд философии, считаю человеком низменным,
который сам никогда не сочтет себя пригодным ни на что
прекрасное и благородное. Но когда я вижу человека в
летах, который все еще углублен в философию и не дума-
ет с пей расставаться, тут уже, Сократ, по-моему, требует-
ся кнут! Как бы ни был, повторяю я, даровит такой чело-
век, он наверняка теряет мужественность, держась вдали
от средины города, его площадей и собраний, где про-
славляются мужи, по слову поэта; он прозябает до конца
жизни в неизвестности, шепчась по углам с тремя или че-
тырьмя мальчишками, и никогда не слетит с его губ сво-
бодное, громкое и дерзновенное слово.
Что до меня, Сократ, я отношусь к тебе вполне дру-
жески; я бы даже сказал, что испытываю к тебе то же чув-
ство, какое было у Еврипидова Зета — я его только что
вспоминал — к Амфиону. И мне хочется сказать тебе
примерно так, как Зет говорил брату: «Сократ, ты невни-
мателен к тому, что требует внимания; одаренный таким
благородством души, ты ребячеством только прославил
себя, ты в судейском совете не можешь разумного мненья
подать, никогда не промолвишь ты веского слова, никог-
да не возвысишься дерзким замыслом над другим».
А между тем, друг Сократ (не сердись на меня, я говорю
это только потому, что желаю тебе добра), разве ты сам не
видишь, как постыдно положение, в котором, на мой
взгляд, находишься и ты, и все остальные безудержные
философы? Ведь если бы сегодня тебя схватили — тебя
или кого-нибудь из таких же, как ты, — и бросили в тюрь-
му, обвиняя в преступлении, которого ты никогда не со-
вершал, ты же знаешь — ты оказался бы совершенно без-
защитен, голова у тебя пошла бы кругом, и ты бы так
и застыл с открытым ртом, не в силах ничего вымолвить,
а потом предстал бы перед судом, лицом к лицу с обвини-
телем, отъявленным мерзавцем и негодяем, и умер бы,
если бы тому вздумалось потребовать для тебя смертного
приговора.
Но какая же в этом мудрость, Сократ, если, «приняв
в ученье мужа даровитого, его искусство портит», делает
неспособным ни помочь самому себе, ни вызволить из
самой страшной опасности себя или другого, мешает
сопротивляться врагам, которые грабят его до нитки, и
обрекает на полное бесчестье в родном городе? Такого че-
ловека, прости меня за грубость, можно совершенно без-
наказанно отхлестать по щекам.
Послушайся меня, дорогой мой Сократ, «прекрати свои
изобличения, обратись к благозвучию дел», обратись к
тому, что принесет тебе славу здравомыслия, «оставь дру-
гим уловки эти тонкие» — не знаю, как их называть, вздо-
ром или пустословием, — поверь, «они твой дом опусто-
шат вконец». Не с тех бери пример, кто копается в
мелочах, опровергая друг друга, но с тех, кто владеет бо-
гатством, славою и многими иными благами.
Сократ. Будь душа у меня золотая, Калликл, обрадо-
вался бы я или нет, как по-твоему, если б нашел один из
тех камней, которыми берут пробу золота, — самый луч
ший среди таких камней, — а потом приложил бы к нему
свою душу, и, если бы он подтвердил, что душа ухожена
хорошо, мог бы я знать это наверное и другого пробного
камня уже не искать?
Калликл. К чему ты клонишь, Сократ?
Сократ. Сейчас объясню. Мне кажется, что та-
кую именно счастливую находку я сделал, встретившись
с тобой.
Калликл. Как так?
Сократ. Я знаю точно, что, если только ты подтвер-
дишь мнения, кои высказывает моя душа, значит, это уже
истинная правда. Я полагаю, чтобы надежно испытать
душу в том, правильно она живет или нет, надо непремен-
но обладать знанием, доброжелательством и прямотой, и
ты обладаешь всеми тремя. Я часто встречаю людей, кото-
рые не могут меня испытывать по той причине, что не
умны — в отличие от тебя. Другие умны, но не хотят го-
ворить правду, потому что равнодушны ко мне — в отли-
чие от тебя. А эти двое чужеземцев, Горгий и Пол, оба
умны, оба мои друзья, но им недостает прямоты, они
стыдливы сверх меры. Разве это не ясно? Стыдливость их
так велика, что сперва один, а потом другой, застыдив-
шись, не стыдятся противоречить сами себе — и это на
глазах у множества людей и в деле самом что ни на есть
важном.
Ты обладаешь всем, чего недостает остальным. Ты до-
статочно образован, как, вероятно, подтвердило бы боль-
шинство афинян, и желаешь мне добра. Какие у меня до-
казательства? А вот какие. Я знаю, Калликл, что вы
занимались философией вчетвером: ты, Тисандр из
Афидны, Андрон, сын Андротиона, и Навсикид из Холар-
га. Однажды, как я слышал, вы держали совет, до каких
пределов следует продолжать занятия философией, и,
сколько мне известно, верх взяло мнение, что особой глу-
бины и обстоятельности искать не надо, и наоборот, вы
призывали друг друга к осторожности: как бы незаметно
себе не повредить чрезмерною мудростью. И когда теперь
я слышу, как ты даешь мне тот же совет, что самым близ-
ким своим друзьям, для меня это достаточное доказатель-
ство твоей искренности и доброго расположения. Что же
касается умения говорить прямо, ничего не стыдясь, ты
об этом объявил сам, да и речь, которую ты только что
произнес, свидетельствует о том же.
Итак, ясно, что дело обстоит теперь следующим обра-
зом: с чем в моих рассуждениях ты согласишься, то уже
будет испытано надежно нами обоими и в новой пробе
нуждаться не будет. Вполне понятно: твое согласие не
может быть вызвано ни недостатком мудрости, ни избыт-
ком стыдливости, и, уж конечно, ты не станешь делать
мне ложных уступок — ведь ты мне друг, это твои собст-
венные слова. Стало быть, действительно наше с гобой
согласие будет вершиною истины.
Ты поставил мне в укор, Калликл, предмет моих ра-
зысканий, но допытываться, каким должен быть человек,
и каким делом должно ему заниматься, и до каких преде-
лов и в старости и в молодые годы, — не самое ли это пре-
красное из разысканий? А если в моем образе жизни и не
все верно, то, можешь не сомневаться, я заблуждаюсь не
умышленно, но лишь по неведению. И раз уже ты взялся
меня вразумлять, не отступайся, но как следует объясни
мне, что это за занятие, которому я должен себя посвя-
тить, и как мне им овладеть, и если нынче я с тобою со-
глашусь, а после ты уличишь меня в том, что я поступаю
вопреки нашему с тобою уговору, считай меня полным
тупицею и впредь уж никогда больше меня не вразумляй,
раз я человек ничтожный.
Но повтори мне, пожалуйста, еще раз. Как ни с Пин-
даром понимаете природную справедливость? Это когда
сильный грабит имущество слабого, лучший властвует над
худшим и могущественный стоит выше немощного?
Верно я запомнил, или же ты толкуешь справедливость
как-нибудь по-иному?
Калликл. Нет, именно так я говорил прежде, так го-
ворю и теперь.
Сократ. Но как ты полагаешь, «лучший» и «силь-
ный» — это одно и то же? Видишь ли, я не сумел сразу
уловить, что ты имеешь в виду: зовешь ли ты сильными
более могущественных и должны ли слабые повиноваться
сильным (мне кажется, ты как раз на это намекал, когда
говорил, что большие города нападают на малые в согла-
сии с природною справедливостью, ибо они сильнее и
могущественнее, точно желал сказать, что сильное, мoгy-
щественное и лучшее — это одно и то же), или же воз-
можно быть лучшим, но слабым и немощным и, наобо-
рот, сильным, но скверным? Или слова «лучший» и
«сильный» имеют одинаковое значение? Вот это ты мне
ясно определи: одно и то же сильное, лучшее и могущест-
венное или не одно и то же?
Калликл. Говорю тебе совершенно ясно: одно и
то же.
Сократ, Так, а большинство по природе сильнее
одного? То самое большинство, которое издает законы
против одного, как ты только что говорил.
Калликл. Да, конечно.
Сократ. Значит, установления большинства — это
установления сильных.
Калликл. Истинная правда.
Сократ. Но стало быть, и лучших? Ведь сильные, по
твоему разумению, — это лучшие, не так ли?
Калликл. Да.
Сократ. Стало быть, их установления прекрасны по
природе, раз это установления сильных?
Калликл. Да.
Сократ. А разве большинство не держится того мне-
ния (как ты сам недавно говорил), что справедливость —
это равенство и что постыднее творить несправедливость,
чем терпеть ее? Так или нет? Только будь осторожен,
чтобы и тебе не попасться в силки стыдливости! Считает
или не считает большинство, что справедливость — это
равенство, а не превосходство и что постыднее творить
несправедливость, чем ее терпеть? Прошу тебя, Калликл,
не оставляй мой вопрос без ответа, потому что, если ты со
мной согласишься, я впредь буду чувствовать себя уверен-
но, получив поддержку человека, способного распознать
истину.
Калликл. Да, большинство так считает.
Сократ. Значит, не только по обычаю и закону тво-
рить несправедливость постыднее, чем терпеть, и спра-
ведливость — это соблюдение равенства, но и по природе
тоже. Выходит, пожалуй, что раньше ты говорил неверно
и обвинял меня незаслуженно, утверждая, будто обычай
противоположен природе и будто я хорошо это знаю и ко-
варно использую, играя словами: если собеседник рас-
суждает в согласии с природой, я, дескать, все свожу па
обычай, а если в согласии с обычаем — то на природу.
Калликл. Никогда этому человеку не развязаться
с пустословием! Скажи мне, Сократ, неужели не стыдно
тебе в твои годы гоняться за словами и, если кто запута-
ется в речи, полагать это счастливою находкой? Неужели
ты действительно думаешь, что я делаю хоть какое-то раз-
личие между сильными и лучшими? Разве я тебе уже
давно не сказал, что лучшее для меня — то же самое, что
сильное? Или ты воображаешь, что, когда соберутся рабы
и всякий прочий сброд, не годный ни на что, кроме как
разве напрягать мышцы, — соберутся и что-то там изре-
кут, — это будет законным установлением?
Сократ. Прекрасно, премудрый мой Калликл! Это
твое мнение?
Калликл. Да, это, и никакое иное!
Сократ. Но я, мой милый, и сам уже давно догады-
ваюсь, что примерно ты понимаешь под словом «силь-
ный», и если задаю вопрос за вопросом, так только пото-
му, что очень хочу узнать это точно. Ведь, конечно же, ты
не считаешь, что двое лучше одного или что твои рабы
лучше тебя по той причине, что крепче телом. Давай нач-
нем сначала и скажи мне, что такое лучшие, по-твоему,
раз это не то же, что более крепкие? И пожалуйста, чудак
ты этакий, наставляй меня помягче, а не то как бы я от
тебя не сбежал.
Калликл. Насмехаешься, Сократ?
Сократ. Нисколько, Калликл, клянусь Зевсом, с по-
мощью которого ты только что вдоволь насмеялся надо
мною. Итак, скажи, кого все-таки ты называешь луч-
шими?
Калликл. Я лучшими называю самых достойных.
Сократ. Теперь ты видишь, что сам играешь слова-
ми, а толком ничего не объясняешь? Не скажешь ли, под
лучшими и сильными ты понимаешь самых разумных или
кого-нибудь еще?
Калликл. Да, клянусь Зевсом, разумных, совершен-
но верно!
Сократ. Значит, по твоему разумению, нередко один
разумный сильнее многих тысяч безрассудных, и ему над-
лежит править, а им повиноваться, и властитель должен
стоять выше своих подвластных. Вот что, мне кажется, ты
имеешь в виду — заметь, я не придираюсь к словам! -
если один сильнее многих тысяч.
Калликл. Да, именно это самое! Это я и считаю
справедливым по природе — когда лучший и наиболее ра-
зумный властвует и возвышается над худшими.
Сократ. Здесь давай задержимся. Что, собственно,
ты теперь утверждаешь? Допустим, что нас собралось
в одном месте много народу, вот как сейчас, еды и питья
у нас вдосталь на всех, а люди самые разные, одни креп-
кие, другие слабые, и один из нас оказался бы врачом, а
значит, особенно разумным в таких делах, но, как и сле-
довало бы ожидать, по сравнению с одними был бы креп-
че, а с другими — слабее; не очевидно ли, что, как самый
разумный среди всех, он будет и лучшим, и самым силь-
ным в том деле, которое нам предстоит?
Калликл. Вполне очевидно.
Сократ. А должен ли он по праву лучшего получить
из этой еды больше нашего, или же по долгу властителя
пусть все поделит он, но в расходовании и употреблении
пищи на собственные нужды пусть никакими преимуще-
ствами не пользуется, если только не хочет за это попла-
титься? По сравнению с одними пусть получит больше, с
другими — меньше, но если случайно окажется слабее
всех, ему меньше всех и достанется, хотя он и самый луч-
ший. Так ли, мой дорогой?
Калликл. Ты все про кушанья, про напитки, про
врачей, про всякий вздор! А я не про это говорю.
Сократ. Разве ты не говоришь, что самый разумный
это и есть лучший? Так или нет?
Калликл. Так.
Сократ. А лучший разве не должен пользоваться
преимуществами?
Калликл. Да, но не в еде и питье!
Сократ. Понимаю, тогда, видимо, в платье: и самый
лучший ткач пусть носит самое просторное платье и раз-
гуливает одетый богаче и красивее всех остальных?
Калликл. При чем тут платье!
Сократ. Ну а что касается обуви, ясно, что и здесь
преимуществом должен пользоваться самый разумный и
самый лучший, и, стало быть, сапожник пусть расхажива-
ет в самых громадных башмаках, и пусть их у него будет
больше, чем у всех остальных.
Калликл. Какие еще башмаки?! Ты все пустосло-
вишь!
Сократ. Ну если ты не это имеешь в виду, тогда,
может быть, вот что: возьмем, к примеру, земледельца,
разумного, дельного и честного хозяина земли; видимо,
он должен пользоваться преимуществом в семенах и засе-
вать свое поле особенно густо?
Калликл. Вечно ты твердить одно и то же, Сократ!
Сократ. Только добавь, Калликл: по одному и тому
же поводу.
Калликл. Клянусь богами, без умолку, без передыш-
ки ты толкуешь о поварах и лекарях, о башмачниках
и сукновалах — как будто про них идет у пас беседа!
Сократ. Тогда сам скажи, про кого. Каким преиму-
ществом должен по справедливости обладать наиболее
сильный и разумный? Или же ты и мне не дашь выска-
заться, и сам ничего не скажешь?
Калликл. Да я только и делаю, что говорю! И преж-
де всего, когда я говорю о сильных, я имею в виду не са-
пожников и не поваров, а тех, кто разумен в государст-
венных делах — знает, как управлять городом, и не
только разумен, но и мужествен: что задумает, способен
исполнить и не останавливается на полпути из-за душев-
ной расслабленности.
Сократ. Вот видишь, дорогой Калликл, как несхожи
наши с тобою взаимные обвинения? Ты коришь меня, что
я постоянно твержу одно и то же, а я тебя наоборот
что ты никогда не говоришь об одном и том же одинако
во, но сперва определяешь лучших и сильных как самых
крепких, после — как самых разумных, а теперь предлага-
ешь еще третье определение: оказывается, что сильные и
лучшие — это какие-то самые мужественные. Но, милый
мой, давай покончим с этим, скажи твердо, кого ты назы-
ваешь лучшими и сильными и в чем они лучше и сильнее
остальных?
Калликл. Но я уже сказал - разумных в делах юсу
дарства и мужественных. Им-то и должна принадлежать
власть в городе, и справедливость требует, чтобы они воз-
вышались над остальными — властители над подвласт-
ными.
Сократ. А сами над собою, друг, будут они властите-
лями или подвластными?
Калликл. О чем ты говоришь?
Сократ. О том, насколько каждый из них будет вла-
ствовать над самим собою. Или же этою не нужно вовсе
властвовать над собою, нужно только над другими?
Калликл. Как же ты ее понимаешь, власть над
собой?
Сократ. Очень просто, как многие: это воздержан-
ность, умение владеть собою, быть хозяином своих на-
слаждений и желаний.
