Поздний героизм 13 страница

5. Историческое значение Вергилия.

Несмотря на наличие разного рода критиков и порицателей Вергилия, можно сказать, что в истории мировой литературы путь Вергилия был как бы его триумфальным шествием. Проперций еще при жизни Вергилия сказал:

Прочь тут, римские все вы писатели, прочь, вы и греки:
Большее нечто растет и "Илиады" самой. (Фет.)

Уже древняя литература полна преклонения перед Вергилием. Ему подражают эпические поэты (например, Силий Италик, Валерий Флакк), Овидий в своих "Героинях", драматург Сенека, историки Тит Ливии и Тацит. В позднейшее время народился целый жанр в литературе, представители которого составляли стихотворения на любые темы из отдельных выражений и частей стихов Вергилия. Этого приема не избежали даже трагики, даже христианские писатели при составлении своих религиозных произведений. Уже при Августе Вергилий стал предметом изучения в школах, а известный теоретик ораторского искусства Квинтилиан хвалил обычай начинать чтение поэтов с Гомера и Вергилия. Вергилий рано стал популярным также и в широких массах населения Римской империи. Отдельные стихи Вергилия довольно часто можно было находить написанными на домашней утвари, на стенах, на произведениях искусства, на вывесках. Ими пользовались и как эпиграфами, и как эпитафиями; а на темы его произведений создавалась роспись стен внутри домов. По стихам Вергилия гадали, превращая его сочинения в какие-то священные книги. Некоторые римские императоры аргументировали свое притязание на власть ссылками на разные стихи Вергилия. Его переводили и на греческий язык. Не было недостатка и в научных комментариях на произведения Вергилия (таковы, например, огромные комментарии Доната и Сервия).

С наступлением христианства Вергилий нисколько не потерял своего значения, а скорее даже стал еще более популярным. Эклогу IV с ее пророчеством о наступлении нового мира в связи с рождением какого-то чудесного младенца в средние века понимали как пророчество о пришествии Христа. Вергилий много раз трактуется как волшебник и чародей, как охранитель городов и целых народов, входит в круг рыцарских сказаний и придворной поэзии. Данте говорит о себе в "Божественной комедии" как о руководимом Вергилием в путешествии по Аду и Чистилищу. Сказочные предания о Вергилии особенно расцветают в течение XII-XV вв.

С наступлением нового времени образ пророка и чародея Вергилия начинает уходить в прошлое, но зато Вергилий становится предметом постоянного подражания у крупнейших представителей эпоса (Ариосто, Т. Тассо, Камоэнс, Мильтон). Крупнейший французский филолог XVI в. Скалигер и виднейший властитель дум в Европе XVIII в. Вольтер ставили Вергилия безусловно выше Гомера. И только с Лессинга начинается критическое отношение к Вергилию как к поэту, лишенному гомеровской естественности, поэту чересчур искусственному. Такое отношение к Вергилию, однако, не означало его полного отрицания, а, наоборот, только ставило Вергилия в определенные исторические рамки.

Наша оценка Вергилия тоже строго историческая. Не может быть никакого абстрактного сравнения Вергилия с Гомером, поскольку каждый из них велик в разном смысле, для разных веков и с разных точек зрения. Только такая историческая оценка и самих этих произведений, и их мировой роли в состоянии устранить все те односторонности понимания, которые были в прошлом, и создать правильное представление о них для настоящего времени.

Лирика Горация

Современником Вергилия был, близкий ему по классицистическому направлению в поэзии и не менее прославленный в веках, Квинт Гораций Флакк (65—8 гг. до н.э.). Как и Вергилий, он, несомненно, принадлежит к гениям мировой литературы.

Он не берет на себя тяжелый долг — писать эпические поэмы во славу правителей и отказывает Агриппе в его просьбе воспеть деяния его и Августа, интересы поэта лежат в другой области. Мы сосредоточим внимание на вершине его творчества, на его одах (carmina), хотя им были написаны: эподы (полевки), стихотворения, основанные на опыте греческой поэзии, сатиры (смесь) — жанр, восходящий к древнему римскому поэту Луцилию (II век до н.э.), где жизненные наблюдения автора давались сквозь призму древнегреческого жанра диатрибы (лекция, беседа) и опыта греческой комедии и мима, а также послания, относящиеся к концу жизни, где поэт делится с друзьями своей жизненной мудростью и литературными взглядами. Среди посланий (послание к Пизонам) находится и ‘Ars poetica’ («Теория поэтического искусства»). Горацианские ‘carmina’ — это жанр лирических стихотворений, принесший Горацию славу в веках и породивший в XVI—XVIII вв. в европейской поэзии множество подражаний, вызвавший и в русской литературе своеобразную волну «горацианства», еще далеко не достаточно исследованную.

Оды Горация (ода — по-гречески песня, у Горация не имеет отношения к торжественности одического жанра нового времени) чрезвычайно своеобразны. Это лирика особого типа, отличающаяся от современной лирической поэзии с ее субъективизмом, пронизанностью личными настроениями и чувствами. Оды — лирика размышления, где жизненные факты становятся предметом своего рода философского осмысления, входят в систему особой «жизненной мудрости», с точки зрения которой автор стремится помочь читателю выбрать правильный жизненный путь, облегчить ему горести существования, поднять в высшую сферу искусства.

Родившийся в Венузии, где до сих пор можно услышать греческую речь, он, после окончания начальной школы Орбилия в Риме, где мальчиков «морили» чтением архаических латинских текстов, отправился в Афины, где блестяще завершил образование: он слушал здесь греческих философов, читал классиков греческой литературы, сам писал стихотворения на этом языке и сблизился с элитой образованных римлян, также находившихся в Афинах. Став сторонником Брута, он в когорте друзей (cohors amicorum) принял участие в сражении при Филиппах (42 г. до н.э.), занимал высокую должность, и победа, одержанная Октавианом над Брутом и Кассием, была для него тяжелым ударом, не только материальным (потерял состояние), но и моральным.

Политика стала для него областью, от которой он не только всячески уходил впоследствии, но и той сферой, о которой он имел собственное мнение, нашедшее наиболее яркое выражение в так называемых «римских одах» (кн. III, 1—6). Поэтому можно представить себе, как относился Гораций к своим товарищам по союзничеству с Брутом и вообще к тем, кто имел твердость и при Августе не отказываться от своих прежних политических взглядов.

В первых шести одах третьей книги поэт выступает как vates, отдающий себе отчет в социальной функции поэзии, беря на себя роль советчика и мудрого анализатора. Он делит здесь людей на богатых и могущественных, над которыми тяготеют страх и заботы (timor, сига), и других — скромных и простых, но ведущих счастливую жизнь вдали от государственных дел, к кому он причисляет и себя самого. Эпикурейскую сдержанность он противопоставляет здесь блестящей жизни августовского Рима. Правда, сам Август всегда остается для него сотером, установившим благостный мир, хотя от предложенной ему принцепсом должности — секретаря по переписке — он категорически отказался.

Но именно при Августе поощрялся otium (досуг) независимая жизнь интеллигента на своей вилле, в роскошных садах, среди статуй, фонтанов и книг, жизнь, которую вел и которой дорожил Гораций, хотя Сабинская вилла, подаренная ему Меценатом, была по тем временам скромной и непритязательной. Политика, мирившаяся с таким образом жизни, устраивала его, как и многих в то время, и он не признал бы другой политики и другого правителя (1).

Впрочем, отношению Горация к политике мы посвятим специальный раздел, а здесь хотим только указать на то, что в римских одах он выступает сторонником «стоической твердости», верности раз принятым принципам в политике и поведении, от которых не могут заставить отказаться ни требования «беззаконной толпы», ни даже «грозный лик жестокого тирана» (III, 2, 18—25; 4, 65—70; 3, 1—5).

Сам отошедший от прежних убеждений юности, он отдает дань уважения всем, кто продолжает отстаивать свои политические взгляды и не порывает связи с теми, кто не принадлежит к откровенным сторонникам Августа: Помпеем, Азинием Поллионом, Мессалой Корвином, Мунатием Планком, Тибуллом.

Сборник ‘Carmina’, вышедший в 23 г. до н.э., когда поэт уже стал членом культурной элиты, группировавшейся вокруг Августа и Мецената, — одно из величайших созданий римской поэзии и культуры. Темы, настроения, метрика здесь изысканны и разнообразны, поэт выступает в одах как смелый экспериментатор, как глубокий знаток греческой философии, культуры и лирики, стремящийся, как Вергилий, к синтезу всего до него достигнутого в этих областях. Вместе с тем, он хочет создать поэтические шедевры, достойные «нового человека» и «новой культуры» августовского века, имеющие, вместе с тем, значение и для будущего, рассчитанные на вечность. Свои ‘Carmina’ он сам называет произведениями ‘aere perennius’, — «вечнее меди», неподвластными бегу времени и разрушению.

Сын вольноотпущенника, «раб», как он себя называет, стал членом ведущей культурной элиты Рима, другом «министра» Мецената, приближенным Августа. Это характеризует отношение к «мусическим искусствам» и к изобразительным: архитектуре, декоративному искусству, живописи в век Августа, когда причастность к культуре возвышала, а дар поэзии высоко почитался, как «дар богов», выделявший одаренного им из среды обыкновенных людей. Греческие традиции ожили в это время с необычайной силой.

Тексты в русских переводах даются по книге: Квинт Гораций Флакк. Собрание сочинений. С.-Петербург, 1993.

1. Zanker P. Augustus und die Macht der Bilder. M., 1987. S. 264—290.

Особенности горацианской мудрости

Поэзия Горация, как и творчество Вергилия, несет на себе печать гражданской войны конца Республики и представляет собою как бы своеобразный ответ души автора на катастрофу, грозившую разрушением моральных ценностей римлян и их духовной культуры.

В шестнадцатом эподе размышления Горация о судьбе Рима полны апокалипсических настроений: дикие звери завладеют вскоре римской землей, варвары явятся к развалинам великого города, прах самого Ромула будет развеян по ветру. Поэт призывает «благочестивых» отправиться с ним на «острова блаженных» и восторженно описывает их. Оказывается, Юпитер сохранил для «достойных» «золотой» век в этих краях, когда ввел на земле «железный». Из тяжелой реальности поэт ведет читателей в светлое царство красоты и мира, как Вергилии в своих эклогах, созданных незадолго до этого эпода. Утопия! Попытка освободить людей от забот и страданий, избавить от ужасов войны, но в жизни человека есть и другие мучительные тяжести, нужно искать пути и для их преодоления, указывать дороги, ведущие к спокойствию и счастью: humanitas! mesericordia! magnitudo animi! Бежать на острова — не так трудно. Труднее искать спасения и счастья здесь, на родной земле.

Стремление Горация, как поэта-классициста, охватить в своей поэзии разные сферы жизни, установив между ними известное равновесие, проявляется в самой компоновке од, еще далеко не до конца исследованной. Сборник од, вышедший в 23 г. до н.э. (а ему будет посвящен наш анализ), открывают девять так называемых парадных од, составленных различными греческими метрическими размерами, известную самостоятельную группу образуют шесть римских од, открывающих третью книгу. В остальных Гораций знакомит читателей с разными темами, делится жизненным опытом, связывая отдельные стихотворения друг с другом, дополняя и исправляя свои наблюдения.

Мы остановимся на анализе главных направлений его творчества, представленного в одах, стремясь проникнуть в тайны его индивидуальности, столь характерной для века расцвета римской культуры, века Августа.

Нас будут интересовать следующие вопросы:

1. Особенности горацианской мудрости;

2. Поэт — любимец богов;

3. Любовная лирика Горация;

4. Гораций и политика.

В приложениях мы дадим специальный разбор знаменитой оды о Клеопатре (I, 37) и составившего славу Горация стихотворения «Памятник» (Exegi monumentum, III, 30).

Вергилий и Гораций, опираясь на учения греческих философов и собственный опыт, стремятся освободить человека от забот и страданий, развеять их ложные представления о ценностях жизни. Вергилий в эклогах, а Гораций в одах стремятся перенести центр жизни из мира политики в область частного существования, приносящего радость само по себе, формируя тем самым ту особую культуру личности, которая создается в век Августа. При этом и Вергилий, и Гораций увлекаются эпикурейской философией с ее теорией жизни вдали от политики, довольства малым и высокого значения чистых духовных радостей.

Решительный поворот от политического, государственного к личному, от блеска богатства и роскоши к простоте и скромности — главная тема стихотворений Горация.

Политическая сфера Римской империи с пышными именами чужеземных народов и властителей постоянно противостоит в его одах скромному миру частной жизни поэта, озаренного лучами тихого счастья. Это движение от парадного, официального к личному и простому, чарующему своим душевным спокойствием, прослеживается даже в самом течении стихотворения, в особенностях его структуры, как это отчетливо видно в замечательной двадцать шестой оде первой книги:

Любимец Муз, я грусть и волнение

Отдам ветрам развеять стремительным

В Эгейском море. Безучастен

Стал я к тому, кто в стране полночной

 

Грозит другому, и Тиридата, что

Страшит. О Муза, сердцу любезная,

Ключей ты любишь свежесть, свей же

Для Ламия цветы весны

 

В венок душистый. Что без тебя хвала

Моя? Достоин быть он прославленным

Тобой и сестрами твоими,

Плектром лесбийским на новых струнах.

Или в оде 2, 11, где Квинту Гирпину предлагается не думать о кентаврах, скифах и житейских заботах, а быть довольным малым, наслаждаться юностью, возлежа под тополем и увенчавшись розами. Вино рассеет все заботы, а красавица Лида принесет радость.

Такое же движение: от отвергаемых ценностей жизни до ее истинных радостей можно проследить и в молитве к Палатинскому Аполлону (I, 31). Не о богатых урожаях Сардинии и обильных стадах Калабрии, не о золоте и слоновой кости просит поэт, а о своей скромной повседневной пище — оливках и молоке:

Так дай прожить мне тем, что имею я —

О, сын Латоны! Дай мне, прошу тебя,

Здоровья и с умом здоровым

Светлую старость в союзе с лирой.

Одна из прекраснейших од I, 7 (Laudabunt alii) относится к той же группе. Она обращена к другу Вергилия, крупному государственному деятелю Мунатию Планку и открывается перечислением прекраснейших городов Греции с их музыкальными именами: «Пусть другие, — говорит поэт, — восхищаются Родосом, Митиленой, Эфесом, Коринфом, Фивами и Дельфами, меня же больше всего радует скромный Тибур, нимфа Альбунеа (местная богиня Тибура с ее «гулким гротом»), поток Анио и роща Тибурна».

Местные скромные боги ставятся в один ряд с Дионисом, Аполлоном, Афиной, — покровителями пышных греческих городов. Как южный ветер прогоняет облака с темного неба, так Планк должен свою печаль и горести жизни прогнать сладким вином, находится ли он в военном лагере или его привлек тенистый Тибур. Очень вероятно, что Планк владел в Тибуре роскошной виллой.

За обращением к Планку следует рассказ о Тевкре — герое Троянской войны; после десяти страшных лет он вернулся на родину — остров Саламин, но отец его Теламон приказал ему навек покинуть отчизну, потому что он допустил, что его брат Аякс покончил с собой под Троей. Но даже в трагическую минуту Тевкр, окружив виски венком из тополя (любимого дерева Геракла), призывает своих соратников, ссылаясь на покровительство Аполлона, «отогнать вином заботы», чтобы завтра вновь пуститься в «беспредельное море». Нужно радоваться настоящему, забыв на время о будущем, — вот мудрость Горация!

Этой оде посвящена большая научная литература, связанная с ее датировкой и образом Мунатия Планка. По римским свидетельствам, его также обвиняли в гибели брата (проскрипции), а многие называли его «ренегатом» — за то, что он постоянно переходил из одной партии в другую: полководец, консул проконсул; он был легатом Цезаря во время Галльской войны, в гражданскую — выступал против Цезаря, по поручению Сената боролся с Антонием, потом перешел на его сторону, а в 32 г. стал сторонником Октавиана. Защитник мира, он постоянно попадал в опасные положения, но очень возможно, что его поведение было основано на осторожности и мудром расчете. Академик К. Куманецкий (Варшава) датирует оду Горация 40—35 г. до н.э., когда Планк, которого Антоний не пускал в назначенную ему провинцию Азию, задерживался на греческих островах (1). Адресат оды и его судьба нам известны. Гораций находит сходство между горечью его участи и судьбой Тевкра, прославленного в эпоху Республики в знаменитой трагедии Пакувия.

Перед нами интересный пример использования мифа Горацием. В оде он как бы ставит памятник своей дружбе с высокопоставленным римлянином, но речь в стихотворении не идет об исторических фактах, а скорее о тех проблемах, которые приходилось решать Планку.

Актуальное здесь поднято до принципиального, обобщено, миф помогает созданию «масштабов» жизни, поэта волнует моральное и эмоциональное в актуальном факте, и он поднимает в высокую область поэзии трагические стороны жизни высокопоставленного друга, утешая его «рецептом» своей мудрости: «уметь пользоваться радостями жизни даже перед лицом катастрофы».

Любопытна композиция оды: шаг за шагом в ней идет концентрация на том, что поэт считает важнейшим: от яркого сияния роскошных названий греческих городов свет переносится на скромный Тибур, за этим следует рассказ о тяжелой судьбе Тевкра, но в конце луч света снова взлетает ввысь. Миг радости может прийти неожиданно, и все остальное меркнет перед непреходящим, обязательным — умением человека относиться к настоящему мудро, извлекая из него радость.

Такое же движение к главному, к сути прослеживается и в известной оде о Соракте (I, 9). Это первое стихотворение в собрании од, написанное Алкеевой строфой, и уже это придает оде особое значение. Гораций отдает в нем дань преклонения греческому поэту Алкею, оказавшему особенно большое влияние на его оды. В интерпретации этого стихотворения я опираюсь на блистательный комментарий к нему В. Пешля (2).

Начинается ода картиной зимы: гора Соракт покрыта снегом, деревья стонут под его тяжестью, реки застыли от режущего холода. Это римская зима со всеми своими «реалиями». Но против зимы у человека есть средство: огонь в очаге и Сабинское вино. Но есть еще другое — ‘cetera’, прочее, что может нас беспокоить. Как быть с этим? — «Это предоставь воле богов!» (permitte divis cetera) «Когда они успокоят ветры, бушующие над кипящим морем, то не колыхнется ни кипарис, ни старые дубы».

Бури — символ тягостей жизни, от которых мы не можем уйти: политические и личные волнения, вызывающие страх, заботу и страдания. На них нужно смотреть как на преходящее, они успокоятся, как пройдут, рано или поздно, и бури. От неприятностей, сравниваемых с бурями, поэт переходит к своему главному совету (он здесь дается первый раз в собрании од) — не спрашивай, что принесет тебе завтра — (quid sit futurum eras, fuge quaerere) и считай каждый прожитый день выигрышем, который дарит тебе случай (quem Fors dierum cumque dabit lucro adpone)». Но здесь не просто высказана мысль о том, что прожитое — выигрыш, Гораций имеет в виду теорию равновесия Эпикура. «Мы должны иметь в своей жизни больше счастливых, чем несчастных дней, и не омрачать радость тяжелыми мыслями» (3). И дальше в оде говорится, что радость нужно уметь извлекать из жизни: «пока ворчливая старость еще далека» (donec virenti canities abest morosa). Сейчас в юности забавляйся на Марсовом поле и на площадях (et campus et areae), «Шепчись сладко в назначенный час перед наступлением ночи, лови смех спрятавшейся в укромном месте девушки и сорви залог любви с ее пальца, хотя для вида она и будет сопротивляться».

В этой оде мы видим три антитезы: антитезу зимы и живительного огня, бодрящего вина; антитезу бурь, конца которых мы должны терпеливо ждать, антитезу старости и юности, юности со своими радостями. Весь конец озарен весельем: любовной игрой, женским очарованием. В последних строфах исчезают все предыдущие заботы, луч света озаряет шаловливую любовную сценку, описанную в деталях. В самом течении оды поэт показывает читателю, как нужно, прогнав заботы, радоваться настоящему, дает ему, так сказать, советы «практической философии»

А какова связь оды с лирикой прославленного Алкея? И каковы принципы переработки? Начало оды противоположность между зимой вне дома и уютом внутри него, восходит к Алкею.

«Зевс посылает дождь, и с неба обрушивается грозная буря, застыли ручьи... Отбрось зиму, зажги огонь, смешай вино, не жалея, вино сладкое, как мед, виски окружи мягким плющом» (Fr. 90 Diehl).

Пиршественная, симпатическая поэзия была одним из любимых жанров греческого поэта Алкея (VI в. до н.э.), жившего на острове Лесбос во время жестокой войны между родовой аристократией и новыми силами демократического полиса. На пирах, куда собирались сторонники поэта, звучали боевые песни, вдохновляемые и подбадриваемые вином.

Непосредственность, эмоциональность, стремление сразу взволновать слушателей, обрушив на них целую лаву призывов и резких выпадов против врага, — вот особенности его пиршественной лирики. При этом он пользовался исключительным по выразительной мощи и силе метрическим размером, так называемой Алкеевой строфой. Лирика его, в основном, сохранилась лишь во фрагментах, Гораций же знал его в полном объеме. Поэтому мы полностью не представляем себе всего наследия этого блистательного поэта Греции в одах Горация.

В разбираемой оде мы можем заметить, что Гораций, как и Вергилий, состязается со своим предшественником: он переселяет нас в окружение римской природы: Соракт, сабинское вино, Марсово поле — все это придает стихотворению римский колорит. Ново у Горация и большое количество деталей (diota, silvae laborantes и др.), нова стилизация строфы на застылость, безжизненность, неприятную резкость мороза. Все это сжато, сконцентрировано на слове, каким кончается первая строфа, (acuto) «резким» — подводящим итог.

Даваемый дальше другу совет терпеливо пережидать бурю не только сходен с эпикурейской мудростью, но и народными представлениями. Во фрагменте трагедии Еврипида Даная (fr. 330 Nauck) изменение судьбы человека сравнивается с изменением времени года, а в «Трахиянках» Софокла в первой хоровой песне девушки утешают Деяниру тем, что все меняется, меняется и погода (Trach. 132 ел.). Есть такая мысль и у самого Горация.

И в беде большой, ко всему готовый,

Жив надеждой, но средь удач опаслив,

Зиму лютую приведя, уводит

Тот же Юпитер.

(2, 10, 15) В. Пешль обращает наше внимание на то, что совет терпеливо пережидать непогоды и бури характерен для народной поэзии и фольклорной мудрости, и ему удалось даже в музее Мехико обнаружить замечательные строки:

Todo luna todo ano

Todo dia todo viento

Camina у pasa tambren.

«Каждый месяц, каждый год, каждый ветер приходит и потом уходит, так и каждая кровь в конце концов успокаивается» (4).

Знаменитая ода к Меценату (III, 29) дает богатейший материал для понимания житейской мудрости поэта, более того, проливает свет и на его автора, на Горация-человека. По своему месту в книге од она важна — это предпоследняя ода третьей книги, а за ней непосредственно следует знаменитое стихотворение «Памятник» (Exegi monumentum).

Формально — это стихотворение «на случай», поэт приглашает к себе в Сабинское поместье друга, Мецената, начиная его торжественным обращением: ‘Tyrrhena regum progenies’ «Потомок тирренских (этрусских) царей». Греческое слово в начале, торжественное существительное (progenies) — все это служит прославлению и возвеличиванию друга.

Все готово для приема высокого гостя: вино, розы, изысканные арабские натирания Миробалан, вещи, достойные изысканного «министра». Но он должен спешить, не откладывать удовольствие, ему нужно «вырваться из Рима» (eripe te morae). Призыв автора-эпикурейца с его знаменитым: ‘carpe diem quam minimum credula postero’ («лови день, меньше всего веря в следующий»). Но друг медлит, с тоской глядя из Рима на далекие горы.

Покинь же роскошь ты ненавистную,

Чертог, достигший выси далеких туч,

В богатом Риме брось дивиться

Грохоту, дыму и пышным зданьям.

Дворец Мецената на Эсквилине роскошен, он украшен башнями, с которых потом жестокий Нерон будет любоваться пожаром Рима (Sen. Nero 38). Но приближение к небу опасно, оно грозит бедами:

Чаще треплет вихрь великаны сосны,

Тяжелей обвал всех высоких башен,

И громады гор привлекают чаще

Молний удары.

(2 9 12) Нужно уйти от этих бед. Ну а роскошный Рим, которому удивляется «вельможа»? (Забывая о том nil admirari — «ничему не удивляться»— свойство мудреца). Рим полон грохота, дыма, его теснят высокие постройки. Гораций смеется и иронизирует над другом и над «вечным городом», приглашая его в строгий домик бедняка («без пурпура и балдахина») под защиту верного Лара: только здесь удрученный заботами Меценат найдет покой и «морщины разгладятся на его челе». А дальше мир перед читателями раздвигается, открываются просторы космоса, перечисляются грозные созвездия, обдающие землю нетерпимым зноем. Звучат торжественные аккорды: Андромеда, Кефей, созвездие Безумного льва — простор необозримых небес. «Знойное лето Италии», где искать от него убежища? Пастух лучше всего приспосабливается к погоде, к неудобствам часа, к требованиям мига. А это должно быть свойством каждого человека, тем более мудреца. Что делает пастух? Спешит в тень, ищет в кустах ручей. А ветер тем временем совсем замер и берег затих.

Пастух спасен. А Меценат, о чем он думает?

Тебя заботит, лучше какой уклад

Для граждан. Ты ведь полон тревог за Рим,

Готовят что нам серы, бактры,

Киру покорные встарь, и скифы.

‘Pastor-umbras, tu-civitatem’. Политик с тревогой всматривается в крайние границы империи, его заботят серы (жители Китая), Бактрия — граница Парфянского царства, Дон и дальние пределы Скифии. Все это в данный момент Риму не угрожало, а значит, заботы Мецената сверхмерны. Интересно, что этот друг Августа, покровитель Горация, выступает перед нами не в традиционном, привычном, а в правильном, исторически подтверждаемом виде. Во время отсутствия Августа он выполнял государственные обязанности, ему поручали надзор за Римом (custos urbis), и привычное представление о нем как о «баловне роскоши», «бездарном поэте», покровителе интеллигентской элиты оказывается, в свете этой оды, далеко не бесспорным. Перед нами в сущности неожиданно предстает новый и драгоценный для нас образ видного римлянина августовской эпохи, «полного забот о Риме» (5).

Внимательное изучение горацианских од и в других случаях вносит поправки в устоявшиеся исторические стандарты (античные историки пишут, что Меценат мог быть и мудрым государственным деятелем, и любителем неги и досуга). Однако, как утверждает поэт, государственные заботы Мецената основаны на зыбкой почве, потому что будущее, которое беспокоит его, мудрые боги скрыли от смертных:

Но мудро боги скрыли от нас исход

Времен грядущих мраком густым, для них

Смешно, коль то, что не дано им,

Смертных тревожит. Что есть, спокойно

 

Устроить надо...

(aliquos componere), т. е. обдуманно и хладнокровно.

Бог улыбается тщетному беспокойству человека, как эпикурейский мудрец в поэме Лукреция De rerum natura (6), спокойно глядит из своего «храма мудрости» на жалко суетящихся людей. Настоящее, пишет Гораций другу, драгоценно, каждый день, каждый час определяет, прожил ли ты «совершенную» (perfecta) или несовершенную (inperiecta) жизнь.

Эта строка из оды: ‘quod adest memento componere aequos’ — могла бы служить эпиграфом к одам Горация. Какова их задача? Упорядочить настоящее, использовать каждый миг, подчинить его определенной системе и в поэтически переоформленном виде сделать фактом длительной памяти и, как ‘monumentum aere perennius’ (памятник, прочнее меди), удержать в воспоминаниях потомков. А это значит, что мимолетное, мгновенное должно быть изображено в совершенной, блистательной художественной форме. Судя обо всем (aequos) ровно, спокойно, не нужно обращать внимание на «другое» (cetera), над чем человек не властен.

Это «другое» изображено в оде в грандиозном образе реки, подобной Тибру, которая то мирно течет, то разливается, вырывая с корнем деревья, руша дома, топя стада и с громом влача все это к морю, оглашая леса и горы неистовым ревом (33—40). Образ реки — символ вечных изменений в жизни и судьбе человека, против чего он бессилен, бессильна в этом случае и эпикурейская философия.

Это, в первую очередь, политические и социальные катастрофы, в которые люди могут быть вовлечены против своей воли. Река бурлит, река катится и вдруг... натыкается на непреодолимую преграду, на скалу: тот, кто владеет собой, проводит свою жизнь весело, он может сказать: этот день я прожил, а завтра «пусть застилает небо Юпитер черной тучей»; Vixi — я прожил, и этого никакой бог у меня не отнимет. Potens — здесь обозначает «автаркию», свободу мудреца, Laetus (веселый) — выражение эпикурейского оптимизма. Такой человек, как Прометей, у Гете может воскликнуть: «Покрывай свое небо, Зевс, темными тучами!» Свобода! — вот идеал Горация. А теперь в строфе 13 появляется и образ Фортуны, (как и в одах 1, 35 и 1, 34), Фортуны — капризной богини, то поднимающей человека к счастью, то опрокидывающей в бездну горя. Мудрый поэт готов хвалить капризницу за ее благосклонность, но спокойно примет и ее измену, вернувшись к своей скромной бедности и без огорчения возвращая ей ее дары. В этой жизненной позиции поэта отражается по мнению В. Пешля, житейская мудрость южных народов: греческого и итальянского, сохранившаяся до сих пор