I. МЫСЛИТЬ ПРОТИВ СЕБЯ 5 страница На свете просто не бывает людей менее безликих, чем евреи. Без них вгородах стало бы нечем дышать; они поддерживают там лихорадочноевозбуждение, без которого любой населенный пункт превращается в провинцию:мертвый город -- это город без евреев. Деятельные, словно какие-нибудьферменты или вирусы, они вызывают у нас смешанное чувство восхищения инеловкости. Мы никогда не знаем, как нам на них реагировать: как выработатьтакую линию поведения, чтобы она согласовывалась с их поведением, притом,что они располагаются одновременно и выше, и ниже нас -- на уровне, которыйникогда не является нашим уровнем? Отсюда трагичное и неизбежноенедоразумение, в котором никто не виноват. Что за безрассудство с их стороны-- привязаться к своему странноватому богу! И как они, должно быть,сокрушаются, глядя на нашу никчемность! Никому и никогда не удастсяраспутать безнадежно запутанный клубок наших взаимоотношений. Спешить им напомощь? Но нам нечего им предложить. А то, что предлагают нам они, вышенашего разумения. Откуда они пришли? Кто они такие? Давайте же подходить ковсему, что связано с ними, максимально озадаченно: тот, кто воспринимает ихчересчур определенно, не знает и упрощает их, показывая, что недостоин ихкрайностей. Но вот ведь что примечательно: только еврей-неудачник похож на нас, онкак бы стал одним из "наших"; он как бы пододвинулся к нам, к нашей условнойи эфемерной человеческой породе. Следует ли отсюда делать вывод, что человек-- это несостоявшийся еврей! 185
* Печальные и ненасытные, лишенные иллюзий и страстные, постояннонаходящиеся в крайнем одиночестве, евреи воплощают собой крах в движении. Если они не поддаются отчаянию, когда, казалось бы, все должно было быподталкивать к этому, то это потому, что они строят проекты, как другиедышат, потому что они больны проектированием. У каждого из них на протяжениидня возникает бесчисленное множество планов. В отличие от рас, находящихся всостоянии упадка, они цепляются за предстоящее и вторгаются в возможное: уних в крови непроизвольная тяга к новому, объясняющая и действенность ихвымыслов, и их неприятие какого бы то ни было интеллектуального уюта. Вкакой бы стране они ни жили, они всегда оказываются на острие духа.Собравшиеся вместе, они составили бы совокупность исключений, совокупностьспособностей и талантов, не имеющих аналогов ни у одной другой нации. А еслиони занимаются каким-то конкретным ремеслом? Тогда их любознательностьотнюдь им не ограничивается; у каждого из них обнаруживаются страсти иликапризы, которые несут его дальше, расширяют его знания, позволяют емуовладеть самыми что ни на есть разнородными профессиями, так что егобиография населяется уймой персонажей, объединенных единой -- и тожебеспримерной -- волей. Именно у их величайшего философа1 возниклаидея "упорствовать в бытии"; и это бытие они завоевали в тяжелой борьбе. Ихманию проектирования легко понять: усыпляющему настоящему онипротивопоставляют возбуждающие добродетели завтрашнего дня. Кстати, идеюстановления один из них2 сделал в своей философии центральной.Между двумя упомянутыми идеями нет противоречий: становление сводится кпроектирующему и самопроектирующемуся бытию, к бытию, расщепленному надеждой. А вместе с тем разве можно утверждать, что в философии они являютсятем-то и тем-то? Если они и склоняются к рационализму, то не столько излюбви к нему, сколько из потребности реагировать на некоторые исключающие ихи доставившие им немало страданий традиции. В действительности же их генийприспосабливается к любой теории, к любому идейному течению -- отпозитивизма до мистицизма. Делать акцент исключительно на их склонности канализу означало бы обеднять их и совершать в их отношении вопиющуюнесправедливость. Как-никак это люди, которые очень много молились, чтобуквально написано у них на лицах, более или менее обесцветившихся отдолгого чтения псалмов. И к тому же только среди них встречаются бледные банкиры... Это же что-то значит. Финансы и "De Profundis"3 --беспрецедентная несовместимость, возможно, ключ к их общей тайне.* Борцы по своей натуре, они являются самым воинственным из народов,ведут себя в любом деле как настоящие стратеги и никогда не признают своихпоражений, хотя и оказываются нередко побежденными. Подвергнутые проклятьюи... получившие одновременно благословение, они обладают инстинктом и умом,которые не нейтрализуют друг друга, -- все у них, вплоть до изъянов,превращается в тонизирующее средство. Как домоседствующе-му человечествуосмыслить их головокружительный бег-блуждание? Даже если бы евреипревосходили остальных лишь по части нескончаемых кра- 186 хов, по блестящей манере терпеть неудачу, уже одно это могло быобеспечить им относительное бессмертие. Их внутренняя пружина служит импревосходно: она вечно ломается. Активные и язвительные диалектики, страдающие неврозом интеллекта (чтоне стесняет их в их предприятиях, а даже, напротив, толкает их вперед,добавляет им динамизма, заставляет их развивать бурную деятельность), они,несмотря на свое трезвомыслие, постоянно испытывают гипнотическую тягу кприключениям. Нет такой силы, которая заставила бы их отступить. Они непреуспели в тактичности, этом сельском пороке, предрассудке укорененныхцивилизаций, подсказанном инстинктом протокольности, -- виной тому гордынялюдей с обнаженными нервами и задиристый настрой. Их ирония, не являясь нивидом развлечения за счет других, ни формой общительности, ни капризом,отдает подспудной желчностью; в ней много долгие годы накапливавшейсяязвительности, отравленные стрелы которой способны поражать насмерть. Онавызывает отнюдь не смех, за которым следует разрядка, а судорожную усмешку,в которой отыгрывается дух униженного человека. Ведь нельзя не признать, чтоевреи -- непревзойденные мастера зубоскальства. Чтобы понять или разгадатьто, что они говорят, нужно и самому потерять не одну родину, сделаться,подобно им, жителем всех городов, без знамени сражаться против всех,научиться у них поддерживать все движения и все их предавать. Задачатрудная, ибо, какие бы на нашу долю ни выпадали испытания, все равно рядом сними мы выглядим погрязшими в счастье и в преданности своему месту чудаками,неофитами и неудачниками в любых невзгодах. Хотя они и не обладаютмонополией на утонченность, их специфичное мышление тем не менее являетсясамым поразительным и самым древним; такое ощущение, будто они знают всеизначально, начиная от Адама, начиная от... Бога.* Нет никакого основания обвинять евреев в том, что они -- выскочки: нукакие же евреи выскочки, если они прошли сквозь столько цивилизаций иоставили на них свою печать? В них нет ничего нового, ничегоимпровизированного: начало их одиночества совпадает с зарей Истории; даже ихнедостатки обусловлены живучестью их старости, избытком их хитроумия иостроты ума, их слишком большим жизненным опытом. Им неведом уют рамок исамоограничения: если им и свойственно какое-либо благоразумие, то этоблагоразумие изгнанников, благоразумие вызова, благоразумие, которое учит,как победить в условиях всеобщего развала, как продолжить верить в своеизбранничество, когда все потеряно. И при этом их еще считают трусами!Верно, конечно, что они не могут похвастаться ни одной яркой победой, норазве не является таковым само их существование, непрерывное, ужасное,лишенное надежды когда-либо закончиться? Отказывать им в мужестве -- значит не понимать ценности и высокогокачества их страха, поскольку их порыв от него не спадает, а расширяется, иэта экспансия становится началом наступления. В отличие от настоящих трусови людей смиренных, они превратили свой страх в принцип гордыни и завоевания.Страх у них не дряблый, а здоровый, буквально способный внушать зависть,состоящий из тысячи испугов, претворенных в поступки. 187 Благодаря какому-то рецепту, который они не захотели нам раскрыть, нашиотрицательные заряды становятся у них положительными: то, что у нас вызываетоцепенение, их зовет в путь. То, что заставляет нас замереть на месте, у нихоборачивается бегом вприпрыжку: нет такого барьера, который устоял бы передих паническим поиском новых горизонтов. Они -- кочевники, которым малопространства, кочевники, которые, покидая один континент ради другого, ищутневедомо какую родину. Посмотрите, как легко они меняют свою национальнуюпринадлежность. Родившийся русским, вот он уже немец, француз, а там глядишь-- превратился в американца или еще кого-то. Но, несмотря на метаморфозы, онсохраняет внутреннюю самотождественность; у него есть характер, у всехевреев есть характер. Как же иначе объяснить их способность начинать новуюжизнь после страшнейших неудач, способность вновь брать судьбу в свои руки?Это сродни чуду. Глядя на них, испытываешь чувство невероятного удивления ивосхищения. Но при этом получается, что они уже в этой жизни приобретаютопыт существования в аду. Такова их расплата за долговечность. Когда у них начинается упадок сил и все уже считают их погибшими, ониспохватываются, распрямляются и отказываются от покоя невезения. Изгнанныеиз своего дома, рожденные апатридами, они никогда не поддаются искушениювыйти из игры. В то время как мы, ученики изгнанничества, недавно утратившиекорни, готовые поддаться склерозу, готовые монотонно катиться по наклоннойплоскости или пребывать в равновесии без перспектив и надежды, мы ползком,тихо поспешаем за нашими бедами; наш удел оказывается для нас непосильнойношей. Недостойные ужасного, мы были созданы для того, чтобы прозябать накаких-нибудь сотканных из грез Балканах, а не разделять участь легионаОтборных войск. Мы сделаны не из того теста, из которого делаются скитальцы,мы слишком закоснели в своей неподвижности и лежим, простертые ниц,растерянные, с дремотными желаниями и оголтелыми амбициями. Ведь нашисклоненные над землей предки почти от нее, от земли, не отличались. Ониникогда не спешили, ибо куда им было идти? Их скорость равнялась скоростиплуга: скорость вечности. А чтобы войти в Историю, нужно проявить хотя быминимум стремительности, нетерпения и живости, что так не похоже намедлительное варварство земледельческих народов, зажатых в рамки Обычая,регламентирующего отнюдь не права, а лишь печали. Ковыряя землю ради того,чтобы в конце концов поуютнее в ней успокоиться, коротая жизнь по соседствус могилой, причем такую жизнь, что смерть казалась по сравнению с нейнаградой и привилегией, наши предки завещали нам свой бесконечный сон, своенемое и слегка опьяняющее уныние, свой долгий вздох полуживых. Мы тоже живем в оцепенении, и наше проклятие действует на нас подобнонаркотику, притупляя наше сознание. А вот проклятие евреев напоминаетщелчок: оно подталкивает их вперед. Удается ли им ускользать от него? Вопросделикатный и, возможно, не имеющий ответа. Ясно лишь то, что их трагизмотличается от греческого. У Эсхила, например, речь идет о несчастье личностиили семьи. Понятие национального проклятия, равно как и понятиеколлективного спасения, эллинам чуждо. Трагический герой редко требуетотчета от безличного и слепого рока: он принимает веления судьбы и гордитсяэтим. В итоге погибают и он сам, и его род. А вот Иов 188 пристает к своему Богу с вопросами, требуя у него объяснений,предъявляет ему ультиматум какого-то дурного вкуса, который грека, скореевсего, возмутил бы, а нас трогает и потрясает. Ну можем ли мы остатьсяравнодушными к этим всплескам эмоций, к воплям прокаженного, ставящегоВсевышнему условия и осыпающего его оскорблениями? Чем ближе мы ксамоотречению, тем больше потрясают нас эти завывания. Иов воистинупринадлежит своей расе: его рыдания -- это демонстрация силы, это натиск."Ночью ноют во мне кости мои", -- жалуется он. Кульминацией его жалобстановится вопль, и вопль этот, пронзая небосвод, повергает в дрожь Бога. Втой мере, в какой, преодолевая свою слабость и свое безмолвие, мыосмеливаемся кричать о наших испытаниях, мы все являемся отпрысками великогопрокаженного, наследниками его безутешного горя и его стенаний. Но слишкомчасто наши уста остаются сомкнутыми, и Иову, открывающему нам, каквозвыситься до его речей, не удается поколебать нашу инертность. Правда, оннаходился в более выгодном положении, чем мы, поскольку ему было известно,кого надо ругать или умолять, кому наносить удары или направлять молитвы. Акем возмущаться нам? Такими же, как мы, людьми? Это кажется намсмехотворным. Едва возникнув в мыслях, наши жалобы застревают у нас в горле.Несмотря на пробуждаемые Иовом в нас отзвуки, мы не имеем права считать егонашим пращуром: наши страдания слишком робки. И наши страхи тоже не смеютподать голоса. Не имея ни желания, ни смелости смаковать наши испуги, какможем мы превратить их в стимул или в сладострастие? Дрожь нам удается безбольшого труда, но умение управлять собственной дрожью -- это уже искусство,что подтверждает история всех бунтов. Тот, кому хочется избежать смирения,должен воспитывать, лелеять свои страхи и превращать их в поступки, в слова,и лучше всего у него это получится, если он возьмет за образец Ветхий Завет,являющийся настоящим раем содроганий. Внушив нам отвращение к словесной разнузданности, уважение и послушаниево всем, христианство обескровило наши страхи. Если бы оно хотело привязатьнас к себе навсегда, ему следовало бы обходиться с нами погрубее и обещатьтолько спасение, сопряженное с риском. Ну чего можно ожидать отколенопреклонения, продолжавшегося двадцать столетий? Теперь, когда мы встали с колен, у нас возникают головокружения; подтверждая, что мы всеголишь рабы, освободившиеся неведомо зачем, бунтари, которых стыдится и надкоторыми насмехается попутавший их бес. Иов передал свою энергию своему племени. Его собратья, жаждущие,подобно ему самому, справедливости, не смиряются перед царящей в миренесправедливостью. Революционный инстинкт у них в крови, и у них даже невозникает мысли о самоотречении; коль Иов, этот библейский Прометей, боролсяс Богом, то они должны бороться с людьми... Чем сильнее в их жизньвмешивается рок, тем больше они против него восстают. "Amor fati"* --формула, подходящая для любителей героизма, но никак не для них, поскольку уних и так слишком много судьбы, чтобы цепляться еще и за идею судьбы...Привязанные к жизни до такой степени, что у них постоянно возникает желаниеее реформировать, дабы в ней восторжествовало нечто невозможное -- *Преданность року (лат.). 189 Добро, они бросаются к любой системе, способной укреплять их в ихиллюзии. Не существовало на свете такой утопии, какая не ослепляла бы их ине возбуждала бы их фанатизма. Они, например, не просто приняли идеюпрогресса, а ухватились за нее с чувственным, прямо неприличным пылом. Можетбыть, безоговорочно принимая ее, они рассчитывали извлечь какую-то выгоду изспасения, которое она обещает человечеству вообще, воспользоваться апофеозомвсемирной благодати? А самой обыкновенной прописной истины, согласно которойвсе наши беды начинаются именно тогда, когда мы обнаруживаем вдругвозможность что-то улучшить, -- они признавать не желают. Даже живя втупике, мысленно они отвергают все свои невзгоды. Вечно восстающие противнеотвратимого, против своих несчастий, они ощущают себя наиболее свободнымикак раз в тот момент, когда беда должна была бы полностью парализовать ихдух. На что, например, надеялся Иов, сидя на своей куче навоза, на чтонадеются они все? Оптимизм зачумленных... Согласно одному старому трактатупо психиатрии, они дают наибольший процент самоубийств. Если этодействительно так, то из этого следовало бы, что они ради жизни готовысделать над собой усилие, чтобы расстаться с ней; именно оттого, что онислишком привязаны к ней, они не согласны отчаиваться до конца. Сила их втом, что они скорее сведут счеты с жизнью, нежели свыкнутся или слюбятся сотчаянием. Они самоутверждаются даже тогда, когда идут на самоубийство:настолько им противно уступать, сдаваться, признавать свою усталость.Невольно возникает мысль, что такое ожесточенное упорство дано им свыше.Иначе никак не объяснишь. И хотя разобраться в их противоречиях и разгадатьих секреты не представляется возможным, во всяком случае понятно, почему всерелигиозные мыслители, начиная с Паскаля и кончая Розановым, проявляли к нимтакой интерес.* Но вот достаточно ли внимания уделили причинам, по которым этиизгнанники отвергают саму мысль о смерти, доминирующую мысль всякогоизгнания, -- словно между ними и смертью нет никаких точек соприкосновения?Не то чтобы она оставляла их безразличными, -- просто, перестав чувствоватьее, они сознательно смотрят на нее без излишней серьезности. Может, вотдаленные времена они посвятили ей слишком много забот, отчего онаперестала их беспокоить, а может, не думают о ней в силу своей почтинеувядаемости: только эфемерные цивилизации слишком много размышляют онебытии. Как бы там ни было, впереди они видят только жизнь. И вот этажизнь, сводящаяся для нас к формуле "Все невозможно", которая, словно длятого, чтобы польстить им, подчеркивает смятение, наше безволие, нашебесплодие, эта жизнь будит в них страсть к преодолению препятствий, учит ихотказываться от избавления и от любой формы квиетизма. Эти борцы простозакидали бы Моисея камнями, вздумай он говорить с ними на языке Будды, языкеметафизической скуки, твердящем об "угасании" и освобождении от страданий.Тому, кто не способен достичь нирваны, нет ни покоя, ни блаженства: абсолюткак преодоление любого рода ностальгии -- это награда, которая достаетсялишь тем, кто соглашается сложить оружие. Подобная награда не по вкусунеисправимым задирам, этим добровольцам 190 проклятия, этому народу Вожделения... Как сильно заблуждаются те, ктоговорит об их страсти к разрушению! Это они-то разрушители? Скорее, их можноупрекнуть в том, что они недостаточно разрушители. Ведь они несутответственность за столько наших надежд! Если они и бывают анархистами, тововсе не оттого, что им хочется что-то разрушить. Они всегда нацеливаются набудущее творчество, на невозможное, может быть, но желанное созидание. А ктому же было бы ошибкой недооценивать единственный в своем роде пакт,заключенный ими со своим богом, пакт, воспоминание о котором и печатькоторого хранят они все, как верующие, так и атеисты. Сколько бы мы нивыступали против этого бога, он от этого не становится менее явным, менееощутимым. Он относительно эффективен, как и положено богу племени, тогда какнаш, более универсальный, а следовательно, и более анемичный, как всякийдух, витает далеко и мало на что способен. Древний Союз, гораздо болеекрепкий, чем новый, позволяет сынам израилевым с помощью их неугомонногоОтца продвигаться вперед, но при этом он мешает им оценить присущуюразрушению красоту.* Идеей "прогресса" евреи пользуются, чтобы устранять разлагающиепоследствия своего трезвомыслия: она представляет собой их рассчитанноебегство, желанную мифологию. Даже они, даже эти прозорливые умы, отступаютперед лицом окончательных последствий сомнения. По-настоящему скептикамилюди бывают лишь тогда, когда ставят себя за рамки собственной судьбы иликогда вообще отказываются иметь таковую. А вот евреи слишком вовлечены всвою судьбу и потому не могут от нее ускользнуть. Среди них нет настоящихБезразличных: не они ли ввели в религию жалобы? Даже тогда, когда онипозволяют себе роскошь быть скептиками, скептицизм их является скептицизмомуязвленных. Соломон вызывает в памяти образ Пиррона, но Пирронаизможденно-лирического... Таков один из их предков, наиболее свободный отиллюзий, а уж что говорить об остальных. С какой все-таки охотой онивыставляют напоказ свои страдания и демонстрируют свои раны! Но этотмаскарад откровенности -- не более чем способ прятаться. Болтливые и в то жевремя непроницаемые, они ускользают от вас, даже поделившись с вами всемисекретами. Сколько бы вы ни изучали и ни подвергали классификациям того, ктострадал, сколько бы ни пытались мысленно взвесить, что ему пришлосьиспытать, его суть, его подлинное страдание вам не понять. По мере вашегоприближения к нему он будет казаться вам все более и более недоступным. Иточно так же вы можете бесконечно долго наблюдать за реакциями пораженнойгорем общности людей, которая так и останется для вас всего лишь скоплениемнезнакомцев.* Каким бы светлым ни был их ум, в нем все же есть некий подспудныйэлемент, присутствующий как далекий фон, отчего они пребывают как быпостоянно настороже. Поэтому трудно понять, бегут ли они от опасности илидомогаются ее, бросаясь на каждое ощущение с остервенением приговоренных ксмерти, словно у них нет времени подождать, словно нечто ужасноеподстерегает их даже в преддверии наслаждения. Они судорожно цеп- 191 ляются за счастье и пользуются им без удержу и сомнений, будто посягаяна чужое имущество. Слишком пылкие, чтобы быть эпикурейцами, они отравляютсобственные удовольствия, наспех глотают их, привнося в этот процесс ярость,мешающую извлечь из них малейшее успокоение: они деловиты в любом смыслеэтого слова, от самого вульгарного до самого благородного. Их мучает мысль отом, что будет потом; а искусство жить -- достояние непророческих эпохАлкивиада, Августа или Филиппа Орлеанского -- состоит в умении целостнопереживать настоящее. В них нет ничего милого сердцу Гете: им никогда непридет в голову остановить даже самое прекрасное мгновение. Их пророки,непрестанно призывающие Господни молнии, чтобы те уничтожали вражескиегорода, умеют говорить на языке пепла. Это ведь их безумствами, должно быть,вдохновлялся святой Иоанн, когда писал самую восхитительно-темную книгудревности. Плод мифологии рабов -- "Апокалипсис"; представляет собой самоезамаскированное из всех, какие только можно себе представить, сведениесчетов. В нем все -- кара, желчь и грозное будущее. Иезекииль, Исайя иИеремия хорошо подготовили почву: умело извлекая пользу из собственныхсмятений и видений, они провели свою кампанию с оставшимся непревзойденнымискусством -- их могучий и лишенный четких очертаний дух помог им в этом.Вечность служила им предлогом для того, чтобы извиваться в конвульсиях ибиться в судорогах, изрыгая проклятия и распевая гимны под оком обожающегоистерики бога. Вот вам религия, где взаимоотношения между человеком и егосоздателем превращаются в войну эпитетов, создают напряжение, которое мешаетим мыслить, мешает трезво оценивать свои разногласия и преодолевать их; эторелигия, опирающаяся на прилагательные и на языковые эффекты, религия, гдестиль оказывается единственной точкой соприкосновения между небом и землей.* Если эти пророки, фанатики праха и поэты бедствий, всегда предсказывалиодни катастрофы, то объясняется это тем, что они не могли обрести себя ни вободряющем настоящем, ни в каком бы то ни было будущем. Под видом отвлечениясвоего народа от идолопоклонства они изливали на него свою ярость, терзалиего и хотели видеть его таким же разнузданным и ужасным, какими были онисами. И поэтому его нужно было постоянно подстегивать, постояннопредпринимать усилия, чтобы, подвергая его испытаниям, мешающим емуорганизоваться в обычную смертную нацию, превратить в уникальный народ... Спомощью криков и угроз они помогли ему обрести достоинство в страдании иоблик подверженной бессоннице и перемещающейся с места на место толпы,которая раздражает аборигенов, прерывая их храп.* Если бы мне возразили, что по природе евреи не являютсяисключительными, я бы ответил, что они таковы по судьбе, судьбе в чистомвиде, которая, придавая им силы и наделяя их безудержностью, возвышает ихнад ними самими и лишает их какой бы то ни было возможности быть бездарными.Мне можно было бы еще возразить, что они, мол, не одиноки в том, 192 что касается судьбы, что с немцами, мол, все обстоит таким же образом.Согласен, однако не следует забывать, что у немцев судьба (если она у нихесть) выкристаллизовалась совсем недавно и что она сводится к трагизмуэпохи, по сути даже всего к двум близким по времени провалам. Эти два народа, испытывающие тайное притяжение друг к другу, не сумелинайти взаимопонимания: ну разве могут немцы, эти карьеристы фортуны,простить евреям, что у тех более великая судьба? Преследования рождаются изненависти, а не из презрения; между тем ненависть равнозначна упреку,который мы не осмеливаемся высказать себе, равнозначна нетерпимости поотношению к нашему идеалу, воплощенному в другом человеке. Кто-то загораетсяжеланием выбраться из своей провинции и завоевать мировое господство, онсрывает зло на тех, у кого уже как бы нет границ, питая к ним неприязнь залегкость, с которой они утрачивают корни, за их вездесущность. Немцыненавидели в евреях собственную сбывшуюся грезу, универсальность, которуюсами не смогли достичь. Они тоже хотели стать избранными, хотяизбранничество не было написано у них на роду. Попытавшись взять Историюприступом -- с задней мыслью выйти из нее и преодолеть ее, -- они только ещебольше в ней погрязли. После чего, утратив все шансы когда-нибудьвозвыситься до метафизической или религиозной судьбы, они погрузились влишенную таинственности и трансцендентности монументальную и бесполезнуюдраму, которая, оставляя равнодушными теологов и философов, в состояниизаинтересовать лишь историков. Будь немцы поразборчивее в выборе своихиллюзий, они могли бы явить нам зрелище поинтереснее, нежели зрелище самойвеликой из наций-неудачниц. Делающий выбор в пользу времени проваливается внего и хоронит в нем свой гений. Избранными рождаются, а не становятся спомощью волевых решений и декретов. И уж тем более ими не становятся черезпреследования тех, кого ревнуют к вечности. Не будучи ни избранными, нипроклятыми, немцы ополчились на тех, кто с полным правом мог считаться и теми другим: так что кульминационный момент их экспансии в далеком будущембудет рассматриваться всего лишь как один из эпизодов еврейской эпопеи... Яназываю это эпопеей, потому что как еще можно назвать эту вереницу чудес иподвигов, этот героизм племени, которое из глубины своих несчастийнепрестанно выдвигает своему Богу ультиматумы? Развязку этой эпопеипредугадать невозможно: может быть, она наступит в иных местах? Или жепримет форму катастрофы, скрытой пока что непроницаемой для взгляда нашихстрахов пеленой?* Родина -- это снотворное для ежеминутного потребления. Можно лишьзавидовать евреям или жалеть их за то, что у них ее нет или что у них естьлишь временные родины с вечным Израилем в мыслях. Что бы они ни делали икуда бы ни шли, их миссия состоит в том, чтобы бодрствовать. К этому их снезапамятных времен подталкивает доставшийся им статус чужаков. Разрешить ихпроблему невозможно. Им остается лишь находить некое подобие согласия сНепоправимым. До настоящего времени ничего лучшего они не придумали. Этаситуация продлится до конца времен. И именно ей они будут обязаны невезениюв смерти... 193* В общем, хотя евреи и привязаны к этому миру, но частью егопо-настоящему не являются: в их прохождении по земле есть нечто неземное.Может быть, в далеком прошлом им довелось наблюдать картины истинногоблаженства, о которых они хранят ностальгические воспоминания? Что же такое,ускользающее от нашего восприятия, они тогда увидели? Их тяга к утопииявляется всего лишь воспоминанием, спроецированным в будущее, отзвукомпрошлого, превращенным в идеал. Но таков уж их удел -- мечтать о райскихкущах и натыкаться на Стену Плача. На свой лад элегичные, они пользуются скорбью, будто допингом, верят внее, обращают ее в стимулятор, в помощницу, в средство вновь обрести --через историю -- свое первое, стародавнее счастье. К нему-то они и бегут совсех ног, к нему-то и стремятся. И от этого бега в их внешности появляетсянечто призрачное и одновременно триумфальное, что и пугает, и прельщает нас,нас, медлительных ленивцев, заранее согласных на любую, даже самую жалкуюсудьбу и абсолютно не способных поверить в будущее собственных скорбей. VI. ПИСЬМО О НЕСКОЛЬКИХ ТУПИКАХ Я всегда полагал, дорогой друг, что Вы страстно любите свое захолустьеи упражняетесь там в бессуетности, в презрении, в молчании. Каково же быломое удивление, когда до меня дошли слухи, что Вы писали там книгу. Буквальнов то же мгновение мне на Вашем месте представился некий будущий монстр:автор, которым Вы собираетесь стать. "Еще один пропащий", -- подумалось мне.Вы из деликатности не спросили бы меня о причинах моего разочарования; я же,со своей стороны, оказался бы не в состоянии изложить их Вам устно. "Ещеодин пропащий; еще одного сгубил собственный талант";, -- то и дело повторяля себе. Проникая в ад словесности, Вы не преминете познать на себе еголукавство и испытать действие его ядов. Устранившись из сиюминутнойданности, Вы превратитесь в карикатуру на самого себя, а Ваш опыт отнынебудет формальным, опосредованным. Вы исчезнете в Слове. Книги станутединственным предметом Ваших разговоров. Что же касается литераторов, тообщение с ними не принесет Вам никакой пользы. Но заметите Вы это слишкомпоздно, потеряв лучшие свои годы в среде, лишенной плотности исубстанциональности. Литератор? Это бестактный человек, который обесцениваетсобственные страдания, рассказывая о них любому встречному. Бесстыдновыставлять напоказ свои задние мысли -- таково обычное его поведение: он предлагает себя. Все разновидности таланта, как правило, бывают связаны снекоторой бесцеремонностью. Изысканными и благовоспитанными являются обычнолюди бесплодные, те, которые, пряча свою тайну, не желая выставлять еенапоказ, предпочитают держаться в тени: высказанные чувства болезненновоспринимаются иронией, они -- пощечина юмору. 194 Однако при всем при этом нет ничего плодотворнее, чем сохраненныйсекрет. Он нас мучает, гложет нас, угрожает нам. Даже когда исповедьобращена к Богу, она является покушением на нас самих, на основы нашегобытия. Тревоги, стыд, страхи, против которых направлены как религиозные, таки мирские терапевтические средства, -- все это наше достояние, с которым мыни в коем случае не должны расставаться. Нам нужно защищаться от нашихцелителей и даже с риском для жизни хранить при себе наши недуги и грехи.Исповедь является не чем иным, как насилием над нашим сознанием, совершаемымот имени неба. И вот еще одно насилие -- психоанализ! Обмирщенные,проституированные исповедальни скоро будут стоять буквально на всехперекрестках: за исключением нескольких преступников, все жаждут сделатьсвои души публичными, жаждут сделать из них души-плакаты. Опустошенный собственной плодовитостью, фантом с изношенной тенью,литератор уменьшается в размерах с каждым написанным им словом. Неисчерпаемолишь его тщеславие; будь оно психологическим, оно имело бы границы, границычеловеческого "я". Но оно бывает то космическим, то демоническим, и потомуписатель тонет в собственном тщеславии. Его творчество превращается для негов настоящее наваждение: он постоянно на него ссылается, словно на всей нашейпланете ничего, кроме него, не осталось, ничего, что заслуживало бы вниманияили просто любознательного взгляда. Горе тому, кто дерзнет в угоду своемудурному вкусу заговорить не о его произведениях, а о чем-нибудь другом!Неудивительно поэтому, что однажды, уходя с писательского застолья, я остроощутил неотложную необходимость чего-то вроде Варфоломеевской ночи длялитераторов. Вольтер был первым литератором, который возвел собственнуюнекомпетентность в прием, в метод. До него писатели были гораздо скромнее и,радуясь возможности наблюдать за событиями, делали свое дело в своемограниченном секторе, не пытались выйти из колеи. Не превращаясь вжурналистов, они интересовались лишь занятными сторонами одиночества, и ихбесцеремонность ни к чему не вела, была неэффективной. А начиная с нашего краснобая все изменилось. Ни одно из событий,привлекших внимание его современников, не ускользнуло от его сарказма, отего полунаучного взгляда, от его стремления по любому поводу устраиватьшумиху, от его вселенской пошлости. Все в нем было непристойно, кроместиля... Невероятно поверхностный, лишенный какого бы то ни было чутья ктому, что действительность представляет сама по себе, он ввел в словесностьидеологические пересуды. Его мания без умолку тараторить и поучать, его"мудрость" сплетника сделали его своего рода прототипом, своего родаобразцовым литератором. Поскольку он все о себе сказал и полностью исчерпалресурсы своей натуры, он больше нас не волнует -- мы читаем его и забываем.А вот задумываясь о Паскале, мы чувствуем, что он сказал нам о себе не все:даже тогда, когда он нас раздражает, он не выглядит в наших глазах автором. Есть нечто общее между сочинением книг и первородным грехом. Ведь чтотакое книга, как не потеря невинности, акт агрессии, повторениегрехопадения? Обнародовать свои изъяны ради того, чтобы забавлять или злитьдругих! Варварское деяние по отношению к нашему внутреннему миру, 195 профанация, осквернение. И еще -- соблазн. Я знаю, о чем говорю. Уменя, по крайней мере, есть оправдание: я ненавижу то, что делаю, делаю безверы в собственные поступки. Вы -- честнее меня: Вы напишете книги и будетеверить в них, верить в реальность слов, этих ребяческих или непристойныхфикций. Все, что относится к литературе, омерзительно мне до глубины души икажется наказанием. Я пытаюсь забыть о собственной жизни из страха предатьсяразглагольствованиям о ней. А может быть, не желая полностью утратить всеиллюзии, я обрек себя на угрюмое легкомыслие. Однако остатки инстинктавынуждают меня цепляться за слова. Молчание невыносимо: какая сила требуетсядля того, чтобы найти себя в лаконичности Несказанного. Легче отказаться отхлеба, нежели от глагола. К сожалению, глагол имеет тенденцию превращаться вразглагольствование, в литературу. Даже мысль скользит в этом женаправлении, растекается, набухает. А вот остановить ее с помощью остроты,сократить ее до афоризма или каламбура означает борьбу с ее экспансией, с ееестественным движением, с ее порывом в сторону краснобайства и пустословия.Вот откуда возникают системы, философия. Стремление говорить лаконичноостанавливает движение интеллекта, которому нужны массы слов, без которых онобращается против самого себя, вынужденный констатировать собственноебессилие. Если мышление есть искусство переливать из пустого в порожнее идискредитировать все, что есть в жизни существенного, то это потому, что умобладает своими педагогическими наклонностями. И является врагом умных...или, точнее, остроумных людей, одержимых парадоксами и неожиданнымиопределениями. Из отвращения к банальностям, к "универсальным ценностям" онивыбирают случайное в вещах, то очевидное, что не бросается никому в глаза.Предпочитая неточные, но пикантные формулировки последовательным, но преснымрассуждениям, они никогда не пытаются докопаться до смысла и лишьподтрунивают над "истинами". Реальность оказывается несостоятельной: зачемим принимать всерьез теории, стремящиеся доказать ее устойчивость? Буквальново всем их парализует страх наскучить другим и заскучать самим. Если Вы тожеподвержены этой боязни, она поставит под угрозу все Ваши начинания. Выпопытаетесь писать -- и тотчас перед Вами возникнет образ Вашего читателя...и это заставит Вас отложить перо. Идея, которую Вы захотите развивать,покажется Вам слишком обширной: зачем еще ее рассматривать и углублять?Разве нельзя выразить ее одной формулой? Кроме того, как излагать то, чтоВам уже известно? Если Вы боитесь многословия, то Вам не удастся нипрочесть, ни перечитать ни одной книги без того, чтобы не обнаружить в нейискусственность и ненужные повторы в рассуждениях. Даже у писателя, которыйВам всегда нравился, Вы в конце концов начнете встречать непомерно раздутыефразы, лишние, вставленные исключительно для количества страницы, ощутите,как автор всей своей тяжестью наваливается на идею, чтобы расплющить ее ирастянуть. Поэма, роман, эссе, драма -- все будет казаться Вам чересчурдлинным. Писатель всегда говорит больше, чем он должен сказать, -- такое ужу него ремесло: он раздувает свою мысль и прикрывает ее словами. В каждомпроизведении есть
|
