I. Утрачивая чувство реальности, я вдруг начинаю скользить за граньсуществования всех предметов. Даже я сам вдруг превращаюсь в нечто вродеэтикетки. Я оказываюсь рядом со своим лицом и отражаюсь в собственныхвзглядах. Каждая вещь изменилась, все изменилось. Где-то взгляд... Кто 254 наблюдает за мной? Мне страшно; впрочем, я нахожусь за пределамисобственного страха. Я был вне мгновений и субъекта. Как мне теперь примкнуть ко времени?Длительность застыла, становление свершилось. Ни одной частицы воздуха,чтобы дышать, чтобы кричать. Дыхание прекратилось, идея молчит, духвьвдохся. Все свои "да" я втоптал в грязь и теперь столь же мало связан смиром, как кольцо -- с пальцем скелета. II. "Другие, -- сказал мне один бродяга, -- находят удовольствие в том,чтобы двигаться вперед, а я -- в том, чтобы пятиться назад". Счастливчик! Ясейчас даже и не пячусь, а просто пребываю... И действительность тожепребывает, застывшая от моих сомнений. Чем больше я сомневаюсь в себе, тембольше переношу свои сомнения на вещи, мстя им за свою неуверенность. Пустьвсе остановится, раз я не могу ни в мыслях, ни реально шагнуть к какому быто ни было горизонту! Лень, незапамятная лень пригвоздила меня к этому вотмигу... А когда я, чтобы встряхнуться, пытаюсь подхлестнуть свои инстинкты,то впадаю в другую лень, в ту трагическую лень, что принято называтьмеланхолией. III. Ужас перед плотью, перед каждым органом, перед каждой клеточкой,первобытный, химический ужас. Все во мне разлагается, вплоть до самого этогоужаса. В каких жировых отложениях, в каком зловонии угораздило духпоселиться! Это тело, из каждой поры которого исходит затхлость, наполняющаясмрадом космос, представляет собой всего лишь кучу отбросов, омываемыхкровью, едва ли менее отвратительную, чем вздутие, нарушающее правильнуюгеометрию шара! Вот уж омерзительность так омерзительность! Никто не можетко мне приблизиться, не обнаружив, хотя и невольно, на какой стадиизагнивания он находится, в какие мертвенные цвета окрашена его дальнейшаясудьба. Любое ощущение имеет привкус похорон, любое сладострастиеприпахивает могилой. Ну какие мысли, сколь бы мрачными они ни были, могутсравниться с подведением итогов наших удовольствий? Ищите подлинныхметафизиков среди развратников, таких вы больше нигде не найдете. Ведьтерзая и доводя до изнеможения свои органы чувств, мы получаем наиболееблагоприятную возможность увидеть собственное небытие, бездну, которую допоры до времени скрывают от нас наши шалости. Наш дух, слишком чистый ислишком свежий, не в состоянии спасти эту древнюю плоть, гниение которойпроисходит у нас на глазах. Когда мы созерцаем ее, даже цинизм наш отступаети с плачем улетает прочь. Мы не заслужили таких суровых наказаний и стольудручающего зрелища. Впрочем, спасти мы не можем не только наши тела, но инаши души. Если бы я составил опись своих дней, то скорее всего не обнаружилбы среди них такого, который один не смог бы удовлетворить потребностинескольких адов. В Апокалипсисе сказано, что наибольшие муки ожидают тех, чье чело неотмечено "печатью Господней". Пощада будет всем, кроме них. Их страданиябудут похожи на муки человека, которого укусил скорпион, и напрасно онистанут искать смерти, хотя смерть уже будет внутри них... Не быть отмеченным "печатью Господней". Как же мне понятны эти слова,как же они мне понятны! 255 IV. Я думаю о близком моему сердцу императоре, о Тиберии, о его жел чности и жестокости, о его тяге к островам, о юности, проведенной им на Родосе, о старости на Капри. И люблю я его за то, что понятие "ближний" было для него непостижимо, за то, что он никого не любил. Исхудавший, покрытый нарывами холодный монстр, согреваемый лишь собственным ужасом, он обожал изгнание: можно подумать, что он сам фигурировал под первым номером в проскрипциях, которые сам же и составлял... Чтобы чув ствовать себя живым, ему требовалось испытывать страх самому и внушать его другим: он боялся всех и потому требовал в свою очередь, чтобы все боялись его. Эти его непрерывные метания между Капри и Римскими пред местьями, страх перед Римом, где он не осмеливался жить, отвращение к человеческим лицам... Одинокий, подобно Свифту, он был памфлетистом другой эпохи, памфлетистом, победившим в нем человека. Когда все поки дают меня, когда я сам себя покидаю, я думаю о них двоих, о Тиберии и Свифте, цепляюсь за их брезгливость и жестокость, опираюсь на их причу ды. Да, когда я сам себя покидаю, я конечно же обращаюсь к ним, и вэтот момент ничто не смогло бы разлучить меня с их одиночеством. V. Для некоторых ощущение счастья настолько непривычно, что, когда оно внезапно появляется у них, они тут же впадают в состояние тревоги и задумываются, что же это такое с ними происходит: ничего подобного не было с ними в прошлом; впервые они оказываются за пределами опекающе го их наихудшего. Они содрогаются от нежданного света так, словнотысячи подвешенных к их пальцам солнц озарили вдруг разметанные по земле ку сочки рая. Отчего же у счастья, с которым они связывали своеизбавление, оказалось такое лицо? Что делать? Может, оно им не принадлежит; может, оно свалилось на них по ошибке... Одновременно зачарованные и озадачен ные, они пытаются освоиться с ним, овладеть им, если возможно, навеки. Они настолько плохо подготовлены к счастью, что, дабы пользоватьсяоным, им приходится сочетать его со своими стародавними страхами... VI. Сама по себе вера ничего не решает. Ведь вы вкладываете в нее и все ваши склонности, и все ваши изъяны; если вы счастливый человек, она уве личит количество доставшегося вам при рождении счастья; ну а если вы от природы несчастны, то вам просто добавится лишняя порция щемящей боли и еще больше ухудшится ваше состояние: вера окажется адской. Навеки из гнанные из рая, вы будете испытывать чувство ностальгии по нему, какеще одну муку, как пытку. И когда вы начнете молиться, ваши молитвы нетолько не облегчат вам душу, но еще больше усугубят ваши скорби, угрызения со вести и страдания. В сущности, каждый обретает в своей вере то, что онв нее вложил: благодаря ей избранный интенсивнее наслаждается собствен ным спасением, тогда как отверженный еще глубже погружается в свои го рести. Ну как можно надеяться на то, что достаточно поверить, чтобы вос торжествовать над неразрешимым? Веры как таковой не бывает, а существу ют лишь ее многочисленные, взаимно непримиримые формы. Так что, ка кой бы ни была ваша вера, не ждите от нее помощи: она лишь поможет вам стать чуть больше, чем вы были всегда... 256 VII. Наши удовольствия никуда не исчезают; мало того, они накладыва ют на нас свою печать в такой же мере, как и наши страдания.Удовольствие, которое может показаться нам канувшим в Лету, способно спасти нас от кризиса или, скажем, даже без нашего ведома отвести от нас прочь какое- нибудь разочарование, какой-нибудь соблазн, желание махнуть на все ру кой. Оно в состоянии создавать для нас новые привязанности, которые мы не осознаем, и усиливать наши мелкие надежды, которые послужат проти вовесом склонности нашей памяти хранить лишь следы нестерпимого и ужасного. Ведь память наша продажна: она принимает сторону наших горе стей, она продалась нашим горестям. VIII. Согласно Кассиану1, Евагрию2 и преподобномуНилу3, нет демона опаснее, чем демон уныния. Монах, поддающийся ему, становится его до бычей до конца дней своих. Прильнув к окну, он будет стоять и смотретьна улицу в ожидании посетителей, каких угодно посетителей, чтобы забыться в праздной болтовне с ними. Добровольно себя обокрасть и в итоге открыть, что ты пошел не по томупути; томиться в одиночестве от скуки и быть не в силах из этого состояниявыйти! На одного состоявшегося отшельника приходится тысяча неудавшихся.Некоторое время теплилась надежда, что эти неудачники, вышедшие из схваткипобежденными и не верящие в эффективность собственных молитв, вдругвоспрянут с помощью песнопений и возликуют, усвоив науку радости. Ну чтоможно ждать от этих жертв демонов и к кому они, даже подав голос, могли быобратиться? Одинаково удаленные от благодати и от мирской жизни, онипроводят время, сравнивая собственное бесплодие с бесплодием пустыни, сматериальным образом наполняющей их души пустоты. Прильнув к своему окну, с чем я сравню собственное бесплодие, если не сбесплодием Града? Однако меня не оставляет мысль о другой, настоящей,пустыне. Ну почему бы мне не отправиться туда, чтобы забыть запах человека!Приблизившись к Богу, я бы дышал его одиночеством и вечностью, о которыхмечтаю в те мгновения, когда во мне пробуждается воспоминание о далекойкелье. Какой монастырь я оставил, какую обитель предал своей прежней жизни?Теперь меня преследуют мои неоконченные, некогда заброшенные молитвы, а вмоем мозгу возникает и обрушивается неведомое небо... IX. "Али! Али!" Так вот некий дервиш, отказавшись пользоваться сло вами, за исключением одного только этого слова, никогда и ни при каких обстоятельствах не произносил ничего иного. Это было единственное нару шение обета молчания, которое он себе позволял. Ведь что такое молитва, как не уступка Богу, как не фразы и вытекающаяиз них услужливость. Наш дервиш, посвятив себя служению сущности, отрекся отязыка, символа видимости: всякий человек, обращающийся к языку,отворачивается от абсолюта, даже если одновременно он умерщвляет свою плотьили отдает дань нелепостям веры. Всякий человек, и уж тем более всякийсвятой. Взять того же Франциска Ассизского, который был таким же говоруном,как и его ученики или его соперники. Тогда как имеет значениеодна-единственная вещь, одно-единственное слово. А раз мы говорим, товыходит, что это единственное мы не нашли и никогда не найдем. 257 X. Заслуживает доверия лишь тот, кто сознательно заставляет себяпроиграть партию: если он преуспеет в этом, то убьет чудовище, чудовище,каковым он был, пока стремился действовать и побеждать в борьбе.Продвигаться вперед мы можем лишь в ущерб нашей чистоте, представляющейсобою сумму наших отступлений. Наши поступки, поддерживаемые и наполняемыенечистыми стремлениями, отсекают нас от рая, усугубляют наше вырождение,нашу верность сему миру: нет такого движения вперед, которое бы невозбуждало и не укрепляло в нас старинного извращения по именисуществование. Недостаточно прогнать прочь людей; нужно таким же образом прогнать ивещи, нужно возненавидеть их и упразднить одну за другой. Чтобы обрести своеизначальное отсутствие, нам следует пройти вспять все наши космогонии, и ужколь скоро нам не хватает достоинства уйти добровольно из жизни, давайтехотя бы уничтожим в себе все следы этого мира вплоть до последнеговоспоминания о том, чем мы были! Пусть какой-нибудь бог наделит нас силой отвсего отказаться и все предать, пусть вдохнет в нас мужество совершить этотакт беспримерной трусости!
