Доброта и добро, истина и красота

Роль идеальных потребностей можно назвать «резервно-аварийной» и одновременно «разведывательно-авангардной»; поэтому они связаны преимущественно с теми трансформаци­ями социальных и биологических потребностей, в которых каждая из них достигает своей высшей ступени. В биологи­ческих - это потребности рода, в социальных - потребности «для других». Отсюда - родственность понятий: доброта, доб­ро, красота и истина. Она отмечалась многократно и по-разному.

С. Моэм объясняет эту родственность так: «Люди, будучи эгоистами, не могут легко примириться с отсутствием в жизни всякого смысла, и когда они с грустью убеждались, что уже не способны верить в высшее существо и льстить себя мыс­лью, что служат его целям, они попытались осмыслить жизнь, создав известные ценности, помимо тех, которые непосред­ственно содействуют удовлетворению их насущных потребнос­тей. Из этих ценностей мудрость веков выделила три как наиболее достойные. Стремление к ним как к самоцели, каза­лось, придавало жизни какой-то смысл. Хотя в них, по всей вероятности, тоже заключена непосредственная польза, но на поверхностный взгляд их отличает отрешенность от всего земного, которая и создает у человека иллюзию, будто с их помощью он избавится от человеческого рабства»; «Эти три ценности - Истина, Красота и Добро»; «Мне представляется, что Истина попала в этот список по риторическим причинам» (192, стр.215-216).

Л.Н. Толстой утверждает как будто бы обратное: «<...> гру­бая философская ошибка - это признание трех духовных на­чал: 1) истина, 2) добро, 3) красота. Таких никаких начал нет. Есть только то, что если деятельность человека освящена Истиной, то последствия такой деятельности - добро (добро и себе и другим); проявление же добра всегда прекрасно. Так что добро есть последствие истины, красота же - последствие добра» (277, т.50, стр.195). Если для Л.Н. Толстого триада иерархична и на вершине ее - истина, то, по Достоевскому, на вершине - красота. Того же мнения и Э. Фромантен: «В сущности же, мы любим только то, что красиво, и к нему обращается наше воображение; им взволнованы наши чувства, оно покоряет наши сердца. Если внимательно посмотреть, за чем охотнее всего идет человечество в своей массе, то мы увидим, что оно идет не за тем, что его трогает, что убежда­ет или что его воспитывает, а за тем, что его чарует и вос­хищает» (298, стр.128).

Вероятно, эти расхождения можно объяснить происхожде­нием добра, истины и красоты от различных исходных по­требностей. Их близость при несоизмеримости вытекает из взаимосвязанности человеческих потребностей, несводимых одна к другой; различия в толковании их иерархического строя, как и в толкованиях самих понятий, вытекает тогда из строя потребностей самого толкователя.

Доброту можно понимать как синоним социальной по­требности «для других», но она начинается, в сущности, в сфере потребностей биологических с родительского инстинкта. Добро - обобщенное название всего, что отвечает нормаль­ным человеческим потребностям, какими они должны быть у всех людей; значит, добро отвечает социальным потребностям «для других» более или менее широкого круга - до человече­ства в целом. Но, поскольку в добро входит представление о долженствовании, понятие о нем переходит в понятие истины и в сферу потребностей идеальных. Истинно действительно существующее - каково бы оно ни было, а оно всегда проти­воречиво. Понимание необходимости, закономерности суще­ствующего и восприятие единства формирующих его противо­речий роднит истину с красотой.

Пользуясь аналогией, употребленной Л.Н. Толстым в при­веденной выше цитате, взаимосвязь понятий - добро, истина и красота - можно уподобить взаимосвязи функций челове­ческого организма и взаимосвязи человеческих потребностей. Все человеческие потребности законны, как необходимы чело­веку и дыхание, и кровообращение, и нервная система. В род­ственности рассматриваемых понятий - удовлетворение чело­веческих потребностей с восхождением от индивидуальных биологических к социальным и к идеальным - общечеловечес­ким, имеющим ценность абсолютной истины.

Разумеется, то, что претендует на значимость абсолютной истины, в лучшем случае лишь приближается к ней, и в раз­витии «по спирали» новая норма удовлетворения идеальных потребностей ближе к ней, чем старая. Это значит – новое суеверие лучше старого. А наилучшее из суеверий, суеверие, необходимое человечеству в целом и каждому человеку в от­дельности, суеверие, без которого нельзя прожить и которое поэтому не осознается, заключается в том, что истина, добро и красота практически достижимы во всей их полноте и что они объективно - вне сознания субъекта - существуют. В чисто умозрительной абстракции суеверие это неизменно, нео­провержимо и недоказуемо, но реально, практически, напол­ненное тем или другим содержанием, оно является нормой удовлетворения идеальных потребностей данных людей в дан­ное время.

Бескорыстное познание посредством науки ведет к совер­шенствованию конкретных суеверий и к все более продуктив­ному удовлетворению биологических и социальных потребнос­тей человека. Идеальные потребности, следовательно, объек­тивно полезны, хотя они и не расстаются с суевериями - нормами, временно их удовлетворяющими. В их смене все отчетливее выявляется и «наилучшее суеверие» как практичес­ки необходимое развитию науки.

В наиболее абстрактном виде оно подразумевается в на­уке, в наиболее конкретном - демонстрируется в искусстве, а во всех прочих человеческих делах оно присутствует более или менее конкретно, грубо, как признанная и не подвергае­мая сомнению истина - норма, удовлетворяющая потребность познания и позволяющая поэтому отвлекаться от него.

Для множества людей в течение тысячелетий ее олицетво­рением был Бог. Л.Н. Толстой записал в дневнике: «Тот чело­век, которого цель есть собственное счастье, дурак; тот, кото­рого цель есть мнение других, слаб; тот, которого цель есть счастье других, добродетелен; тот, которого цель - Бог, ве­лик» (277, т,49, стр.123). В связи со сменой и совершенствова­нием суеверий, вытеснением одних норм другими, изменяется и Бог. В наиболее распространенных представлениях он дела­ется все менее конкретным и наконец достигает такой степени абстрактности, при которой, в сущности, неотделим от «наи­лучшего суеверия», без которого не может обойтись ни беско­рыстное накопление знаний, ни нравственность как продук­тивное их использование в человеческом обществе.

Бог делается абстрактным наименованием, условным обозна­чением веры в истину и в добро. В этом качестве его можно, разумеется, и не называть «богом». Что, например, обозначает слово «Бог» в представлениях Бердяева: «Бог есть Тайна, и познание Бога есть приобщение к Тайне, которая от этого становится еще более таинственной»?

Т. Манн сказал: «Мне не хотелось бы, чтобы <...> меня со­чли человеком, вовсе чуждым религиозности. Это было бы неверно, я скорее держусь мнения Шлейермахера, галльского богослова, который определил религию как «интерес и вкус к бесконечности», как заложенную в человеке склонность. Отсю­да следует, что наука понимает религию не как философский догмат, а как психологический факт» (173, т.5, стр.177).

Но евангельское определение (первое послание Иоанна Бо­гослова) «Бог есть любовь и пребывающий в любви пребыва­ет в Боге», в сущности, весьма близко к этому. По Э.Ренану, «Иисус презирал все, что не было религией сердца <...>. Он не заботится о посте и предпочитает прощение обид - жертвоп­риношению. Любовь к Богу, милостыня, взаимное прощение -вот весь его закон» (227, стр.184). Любовь, в самом широком смысле этого понятия, есть прагматическое содержание добро­ты, добра, истины и красоты в человеческой жизни.

М. Ганди так объединяет эти понятия: «<...> абсолютное видение истины может проистекать только из полного позна­ния ахимсы. [Ахимса - буквально отрицание «химсы», насилия - П.Е.] Ахимса есть самая последняя степень смирения» (60, стр.430-431). Поэтому, как пишет М. Ганди в другом месте, «для меня защита коровы - самое удивительное явление человечес­кой эволюции. Она возвышает человека над своим родом. Корова означает для меня весь мир, стоящий в своем разви­тии ниже человека. Человеку предписано через корову осоз­нать свое единство со всем живущим.»; «Корова - это норма сострадания» (60, стр.478).

Историк Византии утверждает: «Известно, что «тапиносис», смирение - краеугольный камень византийской аскетической этики» (ИЗ, стр.105). Индуизм в понятиях любви и ее прояв­лениях в сострадании, в смирении неожиданно смыкается с Византией. Искусствовед Н.А. Демина пишет: «Наделенный всеобъемлющим умом и любящим сердцем, Андрей Рублев дышал воздухом вечности. Как подлинный поэт, он воспел в «Троице» любовь к жизни и любовь в любви»; <«...> Рублев воплотил свое представление о той любви, которой Данте посвящает последние строки «Рая»: «Любовь, что движет сол­нце и светила» (90, стр.57 и 89).

В «Легенде о Вэне Клайберне» А. Чэйснис и В. Стайлз ут­верждают: «Игра на рояле стала для Клайберна публичным выражением его любви к людям и представления о лучшем мире» (314, стр.220). «Вэн по складу своего характера более дорожит тем, чтобы его любили как человека, чем восхища­лись как музыкантом; способность любить открывает перед ним прямой путь не только к богу и искусству, но и к чело­веческому сердцу» (314, стр.169).

В приведенных иллюстрациях, я полагаю, религия обнару­живается как «факт психологический», по выражению Т. Ман­на, то есть - способ обслуживания человеческих потребностей. Но похоже ли утверждение любви верховной властью мира, обязывающей к деятельности, на догмат, на норму удовлетво­рения идеальных потребностей данного времени в данной общественной среде? - Нет. Утверждение это более походит на признание любви не нормой, а самой действующей по­требностью, потребностью идеальной, но слитой воедино с социальными и даже биологическими, - потребностью, кото­рая, трансформируясь, присутствует во множестве различных привязанностей человека и прежде всего - в привязанностях каждого к другим людям.

«Привязанность» привязывает, удерживает, не отпускает; но эта сдерживающая и ограничивающая сила присуща живо­му как необходимое ему свойство. Вероятно, привязанность человека к человеческому, выступающая в нравственности, сильнее соперничества и конкуренции, лежащих на поверхнос­ти поведения большинства людей. Может быть, именно она в конечном итоге обеспечила человеку центральное место в ми­ре живых существ и неживой природы - в биосфере планеты «Земля».

 

Любовь