ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. Наступило время сдачи первого корпуса. Все, кто строил его, надеялись и работать в нем

...Наступило время сдачи первого корпуса. Все, кто строил его, надеялись и работать в нем. По комбинату прошел слух, что оборудование в нем будет заграничное и монтировать его будут американские специалисты. С нетерпением ждали приезда иностранных инженеров. Встречали их музыкой, хотя и были они из капиталистической страны. Первым из вагонов показался высокий белобрысый американец в высоких ботинках и широкой рыжей фуражке. Радостно улыбнулся, поднял обе руки над головой, помахал ими в знак приветствия. Спрыгнул с подножки на платформу и попал в объятия.

В тот же день побродил по корпусу, почмокал губами. Понравился он строителям своей общительностью, жизнерадостностью, дружеским похлопыванием по плечу... Они ходили за ним стайкой. Увидев Мисоста, в честь встречи нацепившего на пояс длинный кинжал, американец весь засиял, бросился к нему навстречу, долго жал руку. Потом попросил показать ему кинжал.

Мисост, довольный всеобщим вниманием, неторопливо снял с пояса кинжал, протянул его американцу. Тот осторожно взял его в руки, внимательно изучил серебряный орнамент, вопросительно глянул на Мисоста.

— Вытащить желаешь? — улыбнулся Мисост и торопливо закивал головой: — Тебе можно.

Иностранец медленно вытащил лезвие из ножен, потрогал его пальцем.

— Осторожно! — предупредил горец и объяснил, точно тот мог понять по-русски: — Сам режет.

Американец выслушал его, улыбнулся, поводил лезвием из стороны в сторону и вдруг сделал выпад в направлении Руслана и, свирепо гикнув, приставил острие к его груди. Все засмеялись. И первым сам инженер. Закатив глаза, он изобразил, как якобы Гагаев затрепетал в испуге, потом хлопнул владельца по плечу кинжалом, посмотрел опять на лезвие и с сожалением вложил его в ножны. Когда он протянул кинжал владельцу, Мисост неожиданно отвел его руку назад.

— Эта вещь тебе нравится — она теперь твоя, — с улыбкой сказал он.

Инженер не понял, вопросительно оглянулся вокруг.

Всех обрадовала щедрость Мисоста, он единственную свою драгоценность — кинжал — отдает гостю. Ребята дружно закивали американцу, вразнобой и как можно громче объясняли, что это подарок. Тот не понимал. Тогда Мисост приладил к его поясу кинжал и жестом показал, что теперь он принадлежит гостю.

Тот заулыбался, полез в карман, вытащил бумажник...

— Эх, как нехорошо! — Мисост покраснел, оттолкнул протянутую к нему полную белую руку с зажатыми между пальцами деньгами и сердито отвернулся.

Соломон подошел к растерявшемуся американцу, взял из его рук бумажник и вложил туда ассигнации, а бумажник опустил ему в карман.

— Вот так...

— Сувенир! — догадался американец и весело закивал Мисосту.

Горец просиял.

— Ты приехал помочь нам, — сказал он. — Значит, ты — друг. А для друга кавказцу ничего не жаль. Мы умеем ценить помощь.

...Наступил день, когда американец приступил к монтажу прибывшего из-за границы оборудования. Задолго до восьми утра строители были в цеху. Соломон волновался, упорно вдалбливал каждому из них:

— Будьте внимательны, смотрите во все глаза, запоминайте. Кто знает, когда еще представится такая возможность — учиться у видного зарубежного специалиста? Не зевайте, вбирайте в себя все!

Все прониклись важностью наступившего момента и, столпившись вокруг пузатого аппарата, теснили друг друга, готовые на всю жизнь запомнить каждый жест, каждое движение американца и стать благодаря этому высококвалифицированными мастерами.

— Идет! Идет! — разнеслось по помещению, и люди замерли.

Американец вошел в цех. На нем был комбинезон, в руках красная сумка с инструментом. Он окинул всех невидящим взглядом и с каким-то вопросом обратился к Соломону. Тот не понял. Тогда иностранец нервно пожал плечами и, указав пальцем поочередно на четверых стоящих впереди ребят, кивнул им, показывая, чтобы они шли следом за ним, и сам первым направился к выходу... Через несколько минут они возвратились, таща на себе брезент. Американец показал — опять жестом, — чтобы накрыли им аппарат. А пока они справлялись с заданием, он взял со стола керосиновую лампу, зажег фитиль. Отодвинув в сторону ребят, накрывших аппарат, он деловито полез с лампой под брезент.

Строители молча ждали, недоумевая, для чего ему понадобилось накрывать машину брезентом и что он делает там с лампой.

— Так мы ничего не увидим, — ошарашено заявил Мисост.

Соломон сердито крикнул на зароптавших ребят, неуверенно подошел к брезенту и, приподняв его, заглянул внутрь. Он оглянулся, губы у него тряслись. Никто никогда не видел бригадира таким бледным и сердитым. Руслан и не подозревал, что Соломон может быть так страшен в ярости. Тот сорвал брезент, схватил за шиворот американца, выволок его на свет божий и вцепился в его комбинезон.

— Гад! Мы тебя ждали-ждали, а ты монтируешь втихаря! Чтоб мы не знали как? — кричал он, пытаясь вытряхнуть иностранца из комбинезона: — Я из тебя сейчас шашлык по-кавказски сделаю!

— Контракт! — завопил американец. — Контракт!

— Я тебе дам контракт! — вырвал Мисост из его рук лампу и трахнул ею об пол. Стекло разлетелось на мелкие осколки, по полу потекла струйка керосина: — И брезент твой разрежу на мелкие куски!

Соломон и Мисост вдвоем потащили брезент к окну, намереваясь выбросить наружу. Толпа остолбенело смотрела на них. Успокоить их было некому. Вдруг Соломон увидел, что иностранец направился к двери.

— Стой! — заорал он на него. — Стой, убью! — он опередил иностранца и загородил двери. — Не уйдешь, покажешь все, что требуется!

— Контракт! — назидательно заявил специалист.

— Ребята, тащите его к аппарату! — приказал Мисост...

В этот день работали без перерыва. Мисост забаррикадировал двери и никого не впускал и никого не выпускал из цеха. Работал, собственно, один американец, а строители следили за его руками. Он быстро смирился, ловко орудовал гаечным ключом и присоединял друг к другу множество проводов, торчащих в аппарате в немыслимом количестве...

Взбешенный Соломон заявил:

— Один раз и ты останешься без обеда, проклятый буржуй! — и требовательно кивнул на аппарат.

Американец засмеялся, чем привел всех в веселое настроение, и охотно взялся за провода. И в дальнейшем он все время весело насвистывал и то и дело подмигивал. А потом стал показывать, чтоб ему помогли, и люди охотно держали ключ, гайки, привинчивали, соединяли концы проводов...

Вечером, покидая цех, специалист, широко улыбаясь, ткнул в грудь Соломона пальцем и заявил:

— Гангстер!

Это сейчас все знают, что такое гангстер, а тогда терялись в догадках и решили, что он высказал свое одобрение настойчивости рабочего. Но на следующий день Соломон получил хороший нагоняй, и строителей больше вообще не пустили в цех, пока не был завершен монтаж оборудования. Контракт есть контракт, — объяснили им: американская фирма держала в секрете профессиональные тайны, и какое ей было дело до молодых рабочих и горячих ребят, которые мечтали освоить технику.

Этот эпизод заставил каждого строителя задуматься. И, видимо, неспроста в эти дни ребята вдруг потянулись к учебе, стали активно записываться на рабфак. Еще бы! Там не только не скрывали знания и опыт, а помогали учиться. Стал посещать рабфак и Руслан, но по другой причине...

...Не забыть гудок, что возвестил о пуске комбината. Хриплый, не умолкавший полчаса, он далеко разносился вокруг, извещая безлюдные поля о великом событии. Он гудел, и строителям казалось, что весь мир слышит его, что все человечество завидует им. Они плакали — и втихаря, и навзрыд, не утирая слез, скакали по мосткам, как разбушевавшиеся телки, высоко подбрасывая ноги и размахивая ручищами, отчаянно голося и никого не слушая. Этого не скроешь: вели они себя смешно, наивно, очень восторженно — и не каждый сегодня мог бы понять их поведение. Сейчас вроде бы об этом и рассказывать неудобно, ведь какие махины отстраиваем. Но когда спозаранку, ежедневно на протяжении почти пяти лет спешишь на площадку и до самых сумерек, в стужу и зной, в слякоть и густой туман вкалываешь как ошалелый и видишь, как растут благодаря тебе стены корпуса, — это запоминается навеки, это входит в кровь твою...

И еще помнится...

У стола, вынесенного из корпуса, толпился народ... К столу было не пробиться. И напрасно Соломон пытался навести порядок. Его тонкий голос взвивался над толпой, не находя в ней отзвука.

— Посмотрел — отходи, — кричал бригадир. — Дай другим глянуть одним глазком...

Он стоял гордый и нарядный в своей единственной, но зато расшитой рубашке и тюбетейке и ничуть не сердился, что люди не отходили от стола, а таращили глаза на белоснежную горку крахмала, лежащую на осетинском широком блюде, созданном народным умельцем из цельного куска дерева к этому торжественному случаю. Только когда кто-то пытался протянуть руку к блюду, Соломон угрожающе взвизгивал:

— Руками не трогать! Не трогать! — и зачарованный песком смельчак испуганно отдергивал мозолистую руку.

Находись здесь золотой самородок рекордного веса, он не вызвал бы такого внимания. Со всего комбината бежали к площадке люди, бежали с криком, шумно, чтоб, оказавшись у стола, разом смолкнуть, оробеть. Тянули шеи, работали локтями, только бы пробиться к столу, взглянуть одним глазком на чудо-порошок!..

То, что находилось на этом блюде, для каждого было ценнее золота. Нежной белоснежной горой, словно видневшаяся в ясный день вершина Казбека, возвышался посреди, блюда первый килограмм крахмала. Белизна его слепила глаза, притягивала к себе. Руки — огрубевшие, мозолистые, с черными ногтями — так и тянулись к горке. Но люди не смели коснуться этого бесценного килограмма, который — они давно решили это! — пойдет в музей, чтобы потомки видели его и гордились ими...

А спустя несколько месяцев они точно так же бежали к столу, на котором стоял кувшин с желтовато-мутной жижицей — первой патокой. Кто-то предложил: пусть каждый строитель попробует на вкус патоку. Все радостно загалдели. Все, кроме Мисоста. Он стал вслух рассуждать, подсчитывая, сколько уйдет на это патоки. Выяснилось, что выработка первого дня исчезнет полностью. И тогда рабочие единогласно решили: не пробовать...

— Знаем, что вкус подходящий, — заявил Мисост.

— Не хуже халвы! — закричал Руслан.

Единогласно проголосовали за то, чтобы первая партия продукции сегодня же была направлена на медицинский завод. Пусть и там порадуются и вздохнут облегченно, ибо теперь у них будет сколько угодно патоки, экстракта и всего, что так необходимо для выработки лекарств, нужных людям, снадобье — может всякое случиться — понадобятся однажды и кому-то из них, строителей комбината.

И тут они в который раз заговорили о своем детище, ради которого пять лет вкалывали в мороз и жару, ради которого съехались сюда со всей страны. С удовлетворением пришли к мысли, что он очень нужен стране и труд тех, кто строил комбинат, незримо присутствует в готовой продукции.

Получил ли их письмо Ага-Бала Гулиев? Если получил, то все строители уверены, что в доме у него с тех }юр перестали вспоминать о трубе, которой он пытался Соблазнить горцев, вставших на путь строительства новой жизни.

Комбинат торжественно пустили, а в быту строителей мало что изменилось. Жили они в тех же бараках, по восемь человек в комнатушке, слушали все тот же храп Сергея, все так же кто-то из них приходил позже всех и обязан был подбросить дрова в печь, чтоб утром можно было высунуть нос из-под одеяла. Они так же чуть свет вскакивали и бежали сперва в столовую, чтоб съесть кашу и глотнуть чай, а оттуда по аллее — к проходной... Правда, теперь они назывались не строителями, а рабочими маисового комбината.

Не все у Гагаева на новой работе получалось. Привык он, чтоб командовали им: «Тащи то, а теперь это...» А здесь надо было самому следить за всем: и какое молочко идет, и как отстаивается, когда его лопаточкой помешать, когда на самотек пустить... В общем, в первые месяцы работы на комбинате доставалось ему и от начальства, и от товарищей. Счастье, что в цехе оказался Соломон. Тогда не было в ходу слова «наставник», но для Руслана дядя Соломон был именно наставником, отцом, учителем... Вот у кого было терпение! Он — в который раз! — все объясняет, как да что следует делать... И голос у него спокойный...

Гагаев стал хитрить: чуть что — к мастеру, доложил ему — вроде с себя ответственность снял. Пусть теперь у того голова болит... Да вскорости мастер эту хитрость раскусил, пригрозил:

— Я те побегаю! Будешь халтурить — переведу в чернорабочие!

Потом поднаторел и Гагаев. И ребята научились...

Друзья тянули Руслана на рабфак. Усердствовала и Надя.

— И там вместе будем!

— И обнимать разрешишь? — отшучивался Гагаев.

— По рукам получишь, — сердилась она.

— Вот видишь, — качал он головой. — Я уж тебя лучше здесь дожидаться стану.

Все-таки затащили его на рабфак. И нашлись новые темы для разговоров во время свиданий. Надю обедом не корми, а дай помечтать...

— Окончим рабфак — в институт поедем, инженерами станем, — шептала она Руслану.

Он соглашался с ее планом, но вносил свои поправки:

— Правильно. Возвратишься — директором поставят. Хорошо!

— А ты кем будешь? — недоумевала она.

— Я при тебе. И мне будет хорошо, — привлекал ее податливое тело к себе Руслан. — Директор свой человек. Чуть что — выручишь...

— Баламут ты, Руслан, — начинала сердиться она. — Несерьезно к жизни подходишь... Потом...

Что случится потом, он ей не давал высказать. Его не интересовало, что с ним случится, когда годы молодости пролетят. Его волновало другое — ее близость. И Руслан впивался ей в губы, и она умолкала...

...Через год появился новый искуситель — на сей раз в образе другого дяди — Урузмага. Он тоже прибыл на бедарке и тоже с едой и выпивкой. Бодро постукивая деревяшкой, он часа три бродил по комбинату. Похлопывая кнутом по голенищам, не спеша переходил из одного корпуса в другой, лазил по узким ступенькам на самую верхотуру, подолгу стоял рядом с рабочими, присматриваясь к тому, что и как они делают, прикидывал, сможет ли он сам управиться, шумно вдыхал в себя воздух. На заводе сырого крахмала, где работал Руслан, он походил меж желобами, по которым едва заметно двигалось плотное месиво-молочко, пошуровал лопатой, взбаламутив зерна, что, мгновенно поднявшись со дна желобов, потянулись вместе с жижицей в отводной канал. Руслан бросился перекрывать желоба. Урузмаг усмехнулся, поняв свою оплошность, но ничуть не смутился, ибо это не было в его правилах, присел у кромки, сунул руку в массу, деловито понюхал пальцы, сморщился... Руслан-то привык, работает без маски, но некоторые из рабочих, особенно новички, закрывают нос и рот мокрой марлей.

— Привыкнуть ко всему можно, — нравоучительно вымолвил Урузмаг рабочему. — И к этому запаху тоже, — и глаза его засмеялись. — Лишь бы жена привыкла. У женщин нутро чувствительное, особенно когда ребенка ждут...

— Жена у меня на карьере работает, — махнул рукой рабочий.

— Ты этим запахом так пропитываешься, что он за тобой тащится, — сказал Урузмаг. — Неужто в постели ничего не говорит?

— Как не говорит? — рассердился рабочий. — А деньги разве не пахнут? Берет же их, не отказывается!

Урузмаг захохотал, заинтересованно спросил:

— Откуда ты родом?

— Из Куртатинского ущелья, — ответил рабочий.

— Воздух там здоровый, — сочувственно прищурил глаза дядя. — Пьешь его как пиво.

— Еще бы! — кивнул рабочий. — До неба рукой достать.

— Бегал бы ты там за овцами, вволю дышал воздухом, а не этой горькой отравой. — Урузмаг пристально посмотрел в лицо рабочему.

— Хватит, отбегались! Отец бегал, дед бегал, его отец бегал, его дед тоже... А что набегали? — Натянув марлю на лицо, рабочий, балансируя, направился по тонким стенкам желобов в дальний угол цеха и там энергично задвигал лопатой, мышцы так и играли на его спине.

За столом Урузмаг вел себя тихо, не навязывался в тамады, произнес лишь один тост — преподнес почетные бокалы Соломону, Мисосту и Ахсару. Гостей провожали все вместе. На обратном пути Урузмаг задержал племянника, без обиняков заявил:

— Ты с вечера собери вещи, чтоб завтра время не терять.

— Что?! — поразился Руслан.

— Пора тебе отсюда перебираться.

— Я не возвращусь в аул, — резко ответил Руслан.

— Я не в аул тебя зову, — пристально посмотрел на него Урузмаг и тихо добавил: — Получил весточку от твоего отца.

— Как он? — вздрогнул Руслан.

— Порядок, — успокоил дядя. — Здоров. Умар делом занялся. Он сказал, чтоб мы перебирались в город. Присмотрел я там дом. Хочу знать твое мнение.

— Я буду жить с вами? — спросил Руслан.

Урузмаг помолчал, подыскивая слова, и наконец произнес:

— Как захочешь. Две комнаты будут твоими.

— У меня нет денег, — признался Руслан.

Дядя утвердительно кивнул головой: мол, само собой, всем известно, что у тебя нет денег... Опять помолчали.

— Отец у тебя умный человек. Оч-чень! — убежденно заявил Урузмаг. — О тебе подумал. Ты обиделся, что сюда тебя привез. Не спорь и не оправдывайся. А лучше Для тебя получилось. Знал Умар, что так будет...

Запели петухи. Стали зажигаться лампы в бараках. Сейчас там бедлам: все вскакивают, кричат, выстраиваются к умывальнику... Неужто и вправду он, Руслан, сегодня же может расстаться с этим? Урузмаг словно подслушал его мысли, засмеялся:

— Рабочим стал, по жижице ходит и в нее лопатой тычет, гроши получает, мяса не видит, сыра вкус забыл, молодость проходит... О тебе говорю, парень! Не знаешь ты, что можешь по-другому жить. — Он вдруг посуровел: — С утра уходи. Поскорее отсюда уезжать надо. Бежать тебе надо! Иди к начальству, хватай документы — и в мою бедарку!

... С Надей Руслан столкнулся в проходной. Ей уже сказали о приезде Урузмага. Она шла с завода, чтоб поговорить с ним. И впервые в ее глазах он увидел испуг. Руслан сделал вид, что не замечает ее встревоженности. Он только сказал, что дядя берет его с собой во Владикавказ. Там жить будут.

Она молча выслушала, подождала, что он еще скажет. Руслан сорвал с дерева листок, поднес к губам, пожевал. Во рту стало горько. Как он мог предложить ей ехать с ним? И как представить себе, что они будут жить вместе? Нет, нет, он не мог так сразу все решить. У него есть родители, родственники, он должен им дать знать, что к чему, выслушать их совет.

Надя стояла лицом к нему, но глаз ее он не видел. Она опустила голову, черные волосы закрыли от него ее лоб, брови, нос... Видны только губы, но что можно поднять по ним?

— Все правильно, — прервала она свои невеселые размышления. — Ты так и жил в надежде на что-то... Как на вокзале в ожидании поезда. Не знал, когда придет твой поезд, но верил, что придет. Жил, ни о чем не беспокоясь, только поглядывая вдаль. Поэтому и учиться тебе было неохота, поэтому так легко сходился и расходился с друзьями... Вот ты и дождался поезда, Руслан. И тебе не до соседей по скамейке в зале ожидания, Хватай чемоданы — и в поезд, Руслан!

— Надя, — сказал он, боясь, что она расплачется.

— За меня волнуешься? Зря! — сказала она весело. — До отца давно дошло. Но он сам по себе, я сама по себе. Ты, наверно, не знаешь, что я ушла из дому. Отец отдавал меня за нелюбимого — вот и ушла. А он отрекся от меня... Но в наше время не пропадают, правда? Найду и я свое счастье.

— Надя, — повторил Руслан, стараясь сдержаться. — Надя!

Но она не дала ему продолжить.

— Молчи, — попросила она и вплотную подошла к Руслану.

Он увидел себя в ее зрачках.. Они заглядывали ему в душу. Он не успел отодвинуться, как она прильнула к нему. Люди шли мимо, поглядывая на них, а они стояли обнявшись, и ее слезы капали ему на грудь.

— Ты хочешь поехать со мной? — выдохнул Руслан.

Она оторвала голову от его груди, мутными глазами посмотрела ему в лицо. Руслан ужаснулся, отметив, как подурнело лицо от слез. Надя решительно покачала головой:

— Я не поеду с тобой, Руслан. Я знала, что все это ненадолго. Это только две тропинки сходятся — и то когда к одному аулу бегут. А мы с тобой по-разному жизнь видим, и с годами наши тропинки будут не сближаться, а побегут друг от друга, — каждое произнесенное ею слово вселяло в нее твердость. — Я к тебе потянулась, думая, что и ты, как и я, — один на свете. Казалось мне, что ты страданьем полон. Да ошиблась я. Тебе никто не нужен. Ты идешь к одиночеству, Руслан...

— Откуда у тебя слова такие? — приходя в себя, усмехнулся Руслан.

— Слова от души идут, — улыбнулась она и совсем уже весело заявила: — Но ты меня не забудешь, Руслан. Никогда. Потому как сердца у нас в такт бились...

Он смотрел, как она шагнула в проходную, как замелькала за решетчатым забором ее фигурка. Она шла быстро, удаляясь по аллее в глубь корпусов. Не оглядываясь. И ему пришло в голову — почему-то все, кто уходил от него, уходили, даже не оглянувшись. Будто перечеркивали прошлое и хотели поскорее забыть его и все, что связано с ним. Следя глазами за Надей, Руслан старался запечатлеть последнее, что связывало его с комбинатом, понимая, что больше он не увидит ее, как не увидит и эту проходную, и аллею, и эти корпуса, и Асхара, и Сергея, и Тоню, и все-все, чему он отдал пять лет жизни. Не увидит и Соломона, его смешную походку, его очки со сломанной дужкой, не услышит его тонкий голосок... Больше всего Руслан боялся его снисходительной улыбки, укоризненного покачивания головой... Ему удалось избежать встречи с бригадиром. Будь он мужественнее, Руслан зашел бы в цех, поблагодарил бы его и Мисоста за помощь, за учение, за строгий наставнический глаз...

Но Руслан не посмел. Он трусливо бежал, ибо, как бы он ни объяснял свой уход из коллектива, он понимал, что это было бегство. Пять лет изо дня в день перед его глазами стояли эти деревья, эти тропинки вели его к месту работы, и на свиданья, и в кино... А теперь и они остаются только в воспоминаниях... Боль заполонила Руслана, и он готов был закричать изо всех сил: «Нет! Не надо! Я никуда отсюда!» Но он не закричал. И за Надей не бросился. Он стоял, где оставила его Надя, у деревца, что привольно расположилось у проходной, и смотрел вслед девушке, которая любила его, которой он был нужен и которая не оглянулась.

Мимо шли и шли рабочие. Никто из них не остановился, никто не приветствовал его, никто не смотрел в его сторону. Он уже не был членом этого коллектива и сразу выпал из большой и многоликой семьи, в которой мало кто заметит его отсутствие, и место его сегодня будет занято одним из тех, кто стоял у проходной и долго ждал счастливого случая.

Руслану было не по себе. Ему становилось все больше жаль себя. Но в глубине души росло новое чувство. Оно пересиливало печаль. Словно кто-то кричал ему: останешься здесь — и каждый день будешь видеть только этот раскинувшийся перед тобой комбинат, каждый день будешь делать одно и то же, то, что делал до сих пор. А жизнь разнообразна, интересна...

Желаешь продолжать жить по-прежнему — оставайся тут. Хочешь познать другую, красочную жизнь — уходи отсюда, не торчи у проходной, спеши к дядиной бедарке, которая отвезет тебя в иной, интересный мир... Урузмаг зовет тебя к новому, неизведанному, заманчивому... Ты можешь от этого отказаться? Попробуй же!

Руслан выстоял, не бросился к проходной... Нет, он не мог возвратиться к прежнему. У людей таких силенок не бывает!

...Дорога шла по-над рекой, то отдаляясь от нее, то опять приближаясь к самому берегу. Река вилась змейкой. Отсюда, с дороги, казалось, что она застыла тонкой лентой, ослепительно сверкающей под солнцем. Там, где на ее пути вставали огромные валуны, река натыкалась на них и яростно осыпала брызгами все вокруг.

Камни щедро усыпали широкую долину, которую река вот уже на протяжении многих веков упорно выдалбливала в каменной гряде. Руслан прикидывал: ширина долины достигала ста шагов — не меньше. С трудом верилось, что эта покорная, петляющая речка, чуть ли не ручеек, расшалившись, наглотается вдоволь высоко в горах, когда тает снег, холодной родниковой воды, набухает и заполняет долину во всю ее ширь, с бешенством необузданного коня мчится вниз, снося все на своем пути. Ей тогда становится тесно в долине, она жадно обрушивается на дорогу и неудержимо несется по ней..

И эти валуны, сиротами нелепо торчащие там и сям, которые вода сейчас старательно обходит, оторваны отекал и снесены сюда ею же. Огорошенные бешенством реки, они не выстояли: с глухим ропотом, ворча, стуча по дну каменными боками, снося деревья и кустарники, мчались десятки километров до тех пор, пока река не бросила их в эту долину. Теперь они долгие века покорно ждут, когда вода вновь возьмется за них, и они снова пустятся в путь и, пугая людей, будут путешествовать до тех пор, пока реке не надоест баловаться ими и она не устроит им новое пристанище на многие столетия...

Не так ли и жизнь людей? Отец привез Руслана на стройку, бросил там, и он долгие годы никуда не мог двинуться. Но вот приехал дядя, — и Руслан опять в пути и не знает, когда и куда его доставят и в очередной раз бросят на долгие годы...

— Большой комбинат построил, — сказал Урузмаг, укрывая ноги мешковиной; край ее он бросил на колени племяннику.

Бедарка бежала легко по накатанной дороге, кони, крепкие, сытые, играючи тянули ее за собой.

— Очень большой, — чмокнул губами дядя. — Вся наша кукуруза туда идет.

— Отовсюду привозят кукурузу, — возразил Руслан. — Нашей не хватает и на один месяц. Доставляют из Кабарды, Чечни, даже казаки с Дона нам отправляют.

Урузмаг взмахнул кнутом, но не опустил его на круп коня, и тот, привычный к нраву хозяина, ничуть не убыстрил бег. Урузмаг задумался, но минут через десять вновь возвратился к прерванному разговору:

— Люди пошли на комбинат. И мужчины, и такие, как ты, и даже женщины... Я видел и девушек-осетинок! Как отцы решились их отпустить? Целый день рядом с мужчинами. С незнакомыми! Я понимаю: не все плохо ведут себя, но и одна овца может всю отару испортить.

Он опять надолго умолк. Потом вдруг заявил:

— Тебя и то другим сделала эта жизнь, — он пытливо посмотрел на племянника. — Балованный стал. Я видел, как девушка тебя обнимала. Осетинка?! — укоризненно покачал он головой. — Я такой дочери и до вечера не дал бы дожить!

Руслана он не ругал. За что? Мужчина в ответе, если замужнюю тронет. Тут ему нечего ждать пощады, и жизни его лишат вполне законно... Но вот женщине, ей не может быть прощения! Таких надо тут же карать смертью: кто не заботится о чести фамилии, тот недостоин жизни.

Руслан не возразил. В чьей арбе едешь, тому и подпевай. К тому же он не знал, одного ли дяди Урузмага эта песня. Может быть, это песня всех мужчин, а следовательно, и его, Руслана. В этом он еще не разобрался. Это потом ему станет известно, что мужчина снисходителен к женщине, пока она его не опозорит. Если же она сошлась с кем-то другим, тут не жди прощения.

Но Надю дядя Урузмаг зря ругает. Она не такая, как он думает. Полюбила она. Многие месяцы молчала, скрывала свою любовь. И в чем ее винить?

— Знаешь, чем отличается лодырь от хорошего человека? — неожиданно вне связи с предыдущим спросил Урузмаг.

Руслан отрицательно покачал головой.

— Совести у него нет. Для него это так, чепуха. Ты замечал: хороший человек в дураках остается, а негодяй торжествует? Часто так бывает. Почему? Погоди, сам отвечу. Потому что негодяй, бездельник совершает такие поступки, которые настоящий человек никогда не совершит, так как считает их низкими, недостойными мужчины. Те врут, наговаривают, подначивают, а этим совесть не позволяет плохо поступать. Предки наши говорили: кто громче кричит, голос того по всему ущелью разносится. Не хотел бы слышать, а слова сами в уши влетают. Вот почему иной подлец торжествует...

...Теперь дорога шла мимо выстроившихся в ровные ряды одинаковых домиков. Видно, что хозяева очень старались, чтобы все — окна, деревья, заборы — выглядели близнецами и были строго выстроены по одной линии. Вдоль частокола и под окнами каждого дома непременно разбиты цветники.

— Ишь как тут живут, — кивнул на домики Урузмаг. — Помидоры, огурцы, картофель в город на базар везут. Большие деньги домой привозят. И цветы тоже продают. Много цветов. Разных. В горах таких нет. Семена, говорят, присылают им. — И опять возвратился к какой-то своей теме: — Вы на комбинате не бездельничали и другим не позволяли. И вон какие корпуса поставили. Быстро. А почему все и везде так не работают? Почему не заставляете? Посмотри, как в колхозах. Есть такие, что трудятся с утра до ночи, душу в дело вкладывают... А рядом — притворщики... Одни в десять раз больше людям дают, а другие и себя прокормить не могут...

Урузмаг так долго разглагольствовал. У самого города он замахнулся кнутом, но лошадь и ухом не повела. Но на сей раз дядя изменил своим правилам и с силой огрел животное кнутом. Бедарка рванулась вперед. Колеса застучали по вымощенной камнем улице Владикавказа...