Вместо предисловия. Минуло пятнадцатое столетие, и Иисус вернулся

Минуло пятнадцатое столетие, и Иисус вернулся. Он появился в Испании, на улицах Севильи. О Его приходе не возвещали ни фанфары, ни хоры ангелов, ни сверхъестественные чудеса, ни удивительные явления в небе. Нет, Он явился «тихо» и «незаметно». И, однако, прохожие быстро узнали Его, неодолимо устремились к Нему, окружили его, последовали за Ним.

Он смиренно шёл среди них с тихой улыбкой «бесконечного сострадания», простирал к ним руки, благословлял их, и чудесным образом прозрел старик из толпы, слепой с детских лет. Народ плакал и целовал землю у Его ног, а дети бросали перед Ним цветы, пели и возглашали Ему осанну.

Он остановился на паперти собора, в который с плачем вносили детский открытый белый гробик. В нём, вся в цветах, лежала семилетняя девочка, единственная дочь одного знатного горожанина.

Подстрекаемая толпой, безутешная мать обратилась к Пришельцу и стала умолять Его воскресить её мёртвое дитя. Процессия остановилась, гробик опустился на паперть к Его ногам. «Девочка, встань!» — тихо произнёс Он, и девочка тотчас села и посмотрела, улыбаясь, вокруг удивлёнными раскрытыми глазами, всё ещё держа в руках букет белых роз, с которым она лежала в гробу.

Это чудо наблюдал проходивший мимо собора со своей стражей сам кардинал великий инквизитор — «девяностолетний почти старик, высокий и прямой, с иссохшим лицом, со впалыми глазами, но из которых ещё светился, как огненная искорка, блеск».

Столь велик был ужас, который он внушал народу, что, несмотря на столь исключительные обстоятельства, толпа немедленно раздвинулась перед стражами, когда те, выполняя молчаливый приказ старого прелата, среди вдруг наступившего гробового молчания наложили на Пришельца руки и увели Его в тюрьму.

Таково начало «Притчи о великом инквизиторе» Ф.М. Достоевского, более или менее самостоятельного двадцатипятистраничного повествования, включённого в более чем 800 страниц романа «Братья Карамазовы», впервые опубликованного в виде отдельных частей в московском журнале в 1879‑1880 годах.

Истинный смысл притчи раскрывается в том, что следует за драматической прелюдией. Ибо читатель, разумеется, ожидает, что великий инквизитор должным образом ужаснётся, когда выяснит подлинную личность своего нового пленника. Этого‑то, однако, и не происходит.

Когда великий инквизитор приходит в темницу к Иисусу, становится ясно, что он даже слишком хорошо знает, кто его узник, но это знание не останавливает его. Во время продолжительного философско‑теологического диспута, который следует за этим, старый инквизитор остаётся непоколебим в своём убеждении.

В Писании Иисус искушаем дьяволом в пустыне обещанием земного могущества, преклонения, мирской или светской власти над людьми. Теперь, спустя полторы тысячи лет, Он сталкивается с теми же самыми искушениями. Когда Он не уступает им, великий инквизитор обрекает его на сожжение на костре.

Иисус в ответ лишь молча приближается к старику и тихо целует его в знак прощения. Вздрогнув, старик — поцелуй «горит на его сердце» — отворяет дверь тюрьмы и говорит ему «Ступай и не приходи более… не приходи вовсе… никогда, никогда!»

Выпущенный в темноту, пленник исчезает, чтобы никогда больше не появиться.

А великий инквизитор, полностью отдавая себе отчёт в том, что только что произошло, продолжает следовать своим принципам, продолжает насаждать своё царство террора, посылать на костёр другие жертвы — нередко заведомо невинные.

Как можно увидеть из этого, возможно, чересчур упрощённого, пересказа, великий инквизитор Достоевского не глупец. Напротив, он даже излишне хорошо знает, что делает.

Он знает, что несёт на своих плечах тягостную и изнурительную обязанность — поддерживать гражданский порядок, утверждать власть Церкви, основанной во имя того, кого он только что был готов отправить на казнь.

Он знает, что Церковь, основанная во имя этого человека, с учением самого этого человека в конечном счёте несовместима.

Он знает, что Церковь стала автономной силой, устанавливающей и вершащей законы, что она больше не отдаёт кесарю кесарево, но узурпирует принадлежащее ему и правит своим царством.

Он знает, что ему поручена роль блюстителя и основателя этого царства. Он знает, что провозглашаемые им в этом качестве эдикты и постановления, несомненно, навлекут на него то, что, как предуказывает его собственная теология, будет его вечным проклятием.

Словом, он понимает, что служит злу. Потому, как знает, что, встав под знамёна власти мирской и преходящей, и искушая Иисуса подобной властью, он оказывается заодно с дьяволом, что он и дьявол — одно лицо.

Со времени первого выхода в свет «Братьев Карамазовых» великий инквизитор Достоевского закрепился в нашем коллективном сознании, как канонический образ и олицетворение инквизиции.

Мы можем понять мучительную дилемму престарелого прелата. Мы можем восхищаться сложностью его характера. Мы даже можем уважать его за готовность принять личное мученичество, за то, что он сам себя обрекает на вечные муки во имя института, который полагает более великим, чем он сам.

Мы также можем уважать его за его реализм в понимании людей и полное отсутствие иллюзий, за земную мудрость, распознающую законы и механизмы мирской власти.

Некоторые из нас вполне могут задаться вопросом, а не пришли бы мы к необходимости поступать так же, как он, будь мы на его месте и с грузом его обязанностей на плечах?

Однако, несмотря на всю терпимость, несмотря на всё понимание, возможно сочувствие и прощение, которые мы можем найти для него в своей душе, нельзя избежать сознания того, что он, с точки зрения любых моральных стандартов честности, в корне своём порочен и что институт, представленный в его лице, воздвигнут на чудовищном обмане и лицемерии.

Насколько точен и правдоподобен портрет, нарисованный Достоевским? Насколько правдиво изображённая в притче фигура отражает реальный исторический институт?

И если инквизицию, олицетворяемую престарелым прелатом Достоевского, действительно можно равнять с дьяволом, то в какой мере это можно распространять на Церковь в целом?

Для большинства людей сегодня любое упоминание об инквизиции предполагает инквизицию в Испании. Обращаясь к институту, который отражает Римско‑католическую церковь в целом, Достоевский тоже прибегает к образу испанской инквизиции.

Но инквизиция в том виде, в каком она существовала в Испании и Португалии, была уникальностью этих стран — и, по сути дела, подотчётна короне, по крайней мере, в такой же степени, как и Церкви.

Это не должно внушать мысль, что в других местах инквизиция не существовала и не вела свою деятельность. Она существовала. Однако папская (или римская) инквизиция — под каковым названием она была известна сначала неформально, затем официально — отличалась от инквизиции Иберийского полуострова.

В отличие от своих аналогов с Иберийского полуострова, папская или римская инквизиция не была подконтрольна какому‑либо светскому монарху. Действуя на пространстве всей остальной Европы, она была подотчётна только Церкви[1].

Созданная в начале тринадцатого века, она опередила испанскую инквизицию примерно на 250 лет. Она же и дольше просуществовала, чем её аналоги с Иберийского полуострова.

Если инквизиция в Испании и Португалии была упразднена к третьему десятилетию девятнадцатого столетия, папская — или римская — инквизиция выжила.

Она существует и продолжает активно функционировать даже сегодня. Правда, действует она под новым, менее позорным и опороченным названием.

Под своим нынешним более благопристойным именем Конгрегации доктрины веры она по-прежнему играет заметную роль в жизни миллионов католиков по всему земному шару.

Было бы ошибкой, однако, отождествлять инквизицию с Церковью в целом. Они не один и тот же институт. Какое бы значение ни имела инквизиция — и раньше, и сейчас — в римско‑католическом мире, она остаётся только одной стороной деятельности Церкви.

Были — и есть — и многие другие стороны, не все из которых служат тому же постыдному делу.

Эта книга — об инквизиции в её различных формах, в которых она существовала в прошлом и существует в наши дни. Если она показывает себя в сомнительном свете, это не нужно распространять на Церковь вообще.

В своих истоках инквизиция была продуктом грубого, бесчувственного и невежественного мира. Неудивительно, что и она сама поэтому была грубой, бесчувственной и невежественной.

Не более, однако, чем многие другие институты того времени, как духовные, так и светские. Она в такой же мере, как и другие институты, является частью нашего коллективного наследия. Мы не можем, следовательно, просто отречься от неё и предать её забвению.

Мы должны обратиться к ней лицом, признать её, попытаться понять её во всех её злоупотреблениях и предубеждениях, а затем интегрировать в новую целостность. Попросту умыть руки равносильно отрицанию чего‑то в себе, в нашей эволюции и нашем развитии как цивилизации — это, по сути, разновидность членовредительства.

Нельзя позволять себе исходить в своих суждениях о прошлом из критериев современной политкорректности. Если мы станем так делать, всё наше прошлое будет сочтено легковесным. Тогда в качестве основы для наших иерархий ценностей у нас останется только настоящее, а каковы бы ни были наши ценности, мало кто из нас стал бы превозносить настоящее, как некий окончательный идеал.

Многие из худших перегибов прошлого были вызваны теми отдельными личностями, которые, как они считали в согласии с представлениями и моралью своего времени, действовали с самыми благими и достойными намерениями.

Было бы поспешностью воображать, что наши собственные достойные намерения непогрешимы. Было бы поспешностью полагать, что наши намерения не способны произвести столь же катастрофические последствия, как те, за которые мы осуждаем наших предшественников.

Инквизиция — порой циничная и корыстная, порой маниакально одержимая в своих пресловутых похвальных намерениях, — возможно, действительно была столь же жестока, как и породивший её век. Следует, однако, повторить, что инквизицию нельзя равнять с Церковью в целом.

И даже во времена самых лютых своих бесчинств инквизиция была вынуждена мириться с другими, более человечными ликами Церкви — с более просвещёнными монашескими орденами, с орденами странствующих братьев, подобных францисканцам, с тысячами отдельных священников, аббатов, епископов и прелатов ещё более высокого ранга, которые искренне стремились исповедовать добродетели, традиционно связанные с христианством.

Не должны мы забывать и той созидательной энергии, которую пробуждала Церковь — в музыке, живописи, скульптуре и архитектуре, — составлявшей противовес кострам и камерам пыток инквизиции.

В последней трети девятнадцатого столетия Церковь была вынуждена сдать последние бастионы своего былого социально‑политического могущества. Дабы восполнить эту утрату, она попыталась собрать в кулак свою духовную и психологическую власть, установить более жёсткий контроль над сердцами и умами верующих.

Как следствие, папство становилось всё более централизованным, а инквизиция всё больше делалась рупором папства. Именно в таком качестве инквизиция — «перелицованная» в Конгрегацию доктрины веры — действует сегодня.

Тем не менее, даже теперь не всё в руках инквизиции. И в самом деле, её положение становится всё более уязвимым, по мере того, как католики в разных уголках мира обретают знания, умудрённость и мужество, чтобы подвергать сомнению авторитетность её догматических заявлений.

Безусловно, были — и вполне можно поспорить, что есть и поныне, — инквизиторы, точный портрет которых даёт притча Достоевского. В определённых местах и в определённые периоды такие личности, возможно, и правда были воплощением инквизиции, как института.

Это, однако, не обязательно превращает их в обвинительный приговор христианской доктрине, которую они ревностно насаждали. Что касается самой инквизиции, то вполне возможно, что читатели этой книги обнаружат, что этот институт одновременно и лучше, и хуже, чем обрисованный в притче Достоевского.