Февраль. Вопреки всему, Ф.,[89]вопреки всему (а его очень много, этого «всего») – когда я получил сегодня Твою открытку

 

9.02.1914

 

Вопреки всему, Ф.,[89]вопреки всему (а его очень много, этого «всего») – когда я получил сегодня Твою открытку, все было, как в самый первый день. В этой открытке, небрежно, словно сущая безделица, протянутой мне швейцаром, снова были Твои обращенные ко мне слова, скорее добрые, чем злые, но по крайней мере поддающиеся пониманию, во всяком случае – Твои слова, предназначенные именно мне, Ты, по крайней мере, от меня больше не прячешься, согласна снова со мной знаться, не важно, по какому поводу, – мне от счастья, когда я это прочел, стало дурно, яблоко, которое я как раз собирался съесть, я даже не успел положить – оно просто выпало у меня из рук. А потом, много позднее, когда я снова принялся за диктовку, в голове у меня, стоило мне углубиться в работу, то и дело вдруг всплывало: «Да что же это такое? Отчего ты совсем другой?» – и я тотчас же вспоминал, отчего все иначе и отчего я совсем другой.

Вообще-то ничего не случилось; просто Ты мне пишешь, но кто знает, что это значит. Надо ли это понимать только так, что открытка эта, которую ты должна была написать, далась Тебе легче, тогда как последние письма Ты вообще писать почти не могла? Только так? Нет, наверно, это все-таки не совсем так, не может быть совсем так. Но, как бы там ни было, Ф., не отдергивай теперь руку, которую Ты, хоть и слабо, хоть и неуверенно, но все же мне протянула. Оставь же ее мне, раз уж Ты мне ее дала.

Но мне опять вспомнилось Твое последнее письмо и этот «перевес». Дозволительно ли мне после этого обращать к Тебе такие просьбы и пытаться из Твоей нынешней жизни, в которой Тебе хорошо, разумеется, относительно хорошо (в этом, похоже, я Тебя все-таки убедил или, скорее, отнял у Тебя убежденность в обратном), привлекать Твои взоры к своей персоне. Но и об этом сейчас говорить не время.

Сейчас только для одного время: просить Тебя, Ф., не погружаться снова в немоту, из-за которой здесь, в Праге (в моем представлении Берлин и правда нависает над Прагой, как небо над землей), впадаешь в отчаяние от неизвестности, места себе не находишь, ничего вокруг не видишь, не слышишь и без конца играешь с одними и теми же мыслями, говорить о которых сейчас тоже не время. Об одном только этом я Тебя прошу, ни о чем больше. Скажи мне откровенно все, что Ты думаешь, и я Тебе так же откровенно отвечу. О том, что я думаю, мне Тебе говорить ни к чему, все хорошее Ты и так знаешь.

Франц.

 

13.03.1914

 

Ты несчастна, Ф.,[90]а я надоедаю Тебе в Твоем несчастье. Такая уж у меня участь, это мое несчастье. Счастьем моим было бы стать Тебе утешением, пусть хоть маленьким. Но я Тебе не утешение. Мое чувство к Тебе, с одной стороны, и несчастье у Тебя в семье, с другой стороны, Ты держишь в руках порознь, словно две совершенно разные вещи, первая куда менее важная. Если Ты так делаешь, значит, так оно и есть или, по крайней мере, так оно по всем приметам выглядит, изрекать что-либо определенное в этом смысле я не хочу, это уж Твое дело, Ф.

Не знаю, сколько раз я читал оба Твоих письма. Есть в них и хорошее, верно, но много и печального, а по большей части это смесь, ни хорошая, ни печальная. Твоя сегодняшняя телеграмма делает все еще мрачней, или, заимствуя Твое слово, без которого мне сейчас не обойтись: горше. С моей стороны, конечно, было не особенно умно и, возможно, не Бог весть как деликатно просить Тебя приехать в Дрезден[91]завтра, в первые же дни после несчастья, когда Ты должна быть подле родителей, поддерживать их. Если это оплошность, то пять слов Твоей телеграммы были за нее достаточной карой. Но, возможно, это не столько оплошность, сколько, скорее, неумение отделить несчастье Твоей семьи от меня, как это сделала Ты.

Оставим это, Ф., но что теперь будет дальше? Ни в коем случае, Ф., ни в коем случае Ты не смеешь отбрасывать меня назад в ту неуверенность и неопределенность, из которых я благодаря вчерашним письмам хоть на шаг, но выкарабкался. Этого Ты ни в коем случае не сделаешь, туда, обратно вниз, я ни за что не вернусь, лучше уж самым дорогим пожертвую и со всем остальным сбегу прочь куда глаза глядят. Если же мы хотим продвинуться вперед, тогда нам следует поговорить друг с другом, Ты ведь тоже наверняка так считаешь, Ф., не так ли? И нет никаких сомнений, что без помех, лучше, легче, обстоятельней всего поговорить можно в Дрездене. Ты сама в последний раз в Берлине между делом это предложила, да и прежде не раз упоминала. Серьезных препятствий к тому нет, хочешь, встретимся в следующее воскресенье? Ты в последнее время не могла мне писать, для Тебя и сейчас это мучительно, я отчасти Тебя понимаю, однако это ведь лишь еще один довод в пользу встречи. Но пожалуйста, Фелиция, не откладывай ее дольше, чем до следующего воскресенья! Представь, что я тот незнакомец, который лишь однажды видел Тебя в Праге и просит Тебя об одолжении, о пустяке, без которого ему никак невозможно. Ты ему не откажешь! Да что за глупые речи! Ты и без того прекрасно осознаешь необходимость нашей встречи. Если же не осознаешь, если можешь предложить что-то, по Твоему мнению, лучшее – тогда скажи, я покорюсь, лишь бы это был выход из нынешнего состояния; мне все годится, лишь бы этот выход найти и осилить. Я мог бы приехать и в Берлин, но – помимо того, что в Берлине нам наверняка было бы не так хорошо, как в Дрездене, – я боюсь приезжать в Берлин до тех пор, пока между нами не все ясно, боюсь одного вида первых предместий, боюсь перрона, где я, ища Тебя взглядом, чуть шею себе не свернул, боюсь вокзального портала, возле которого я глазел на подъезжающие автомобили, – да я всего там боюсь! Только не сейчас! Приезжай в Дрезден! Подари мне такое счастье – страдать от Твоего страдания, вместо того чтобы вечно страдать от своего собственного.

Франц.

 

18.03.1914

 

Сейчас 9 вечера. Телеграфный ответ на мою сегодняшнюю телеграмму, отправь Ты его сразу же пополудни, при нормальных обстоятельствах уже должен был прийти. Не знаю, дома Ты сейчас или на службе, Ты и единым словом меня не удостаиваешь. Домой я телеграфировать не хотел, чтобы не пугать Твоих родителей, но ничего иного мне теперь не остается. Я вынужден искать Тебя повсюду, это мой долг перед собой, а быть может, даже и перед Тобой. Ты бы и сама это поняла, Ф., будь с Твоей стороны охота меня понимать! Я сегодня Тебе телеграфировал: «Если Ты не приедешь в Дрезден, я в субботу приеду в Берлин. Согласна ли Ты с этим? Придешь ли на вокзал?»

Такая вот телеграмма. Я ее здесь повторил и в той или иной форме никогда повторять не перестану.

Франц.

 

 

Март

 

Карлу и Анне Бауэр [92]

19.03.1914

 

Многоуважаемый господин Бауэр, высокочтимая милостивая госпожа!

 

Если из невыносимости своего нынешнего положения я прошу Вас об услуге, то, разумеется, не мыслю эти строки как отклик на Ваше последнее, столь сердечное письмо, невежливо, на первый взгляд, самым вопиющим образом невежливо оставленное мною без ответа. Объяснять мою неучтивость сейчас не время, да и не знаю, смею ли я. Но если Вы хотя бы тогда считали меня не вполне недостойным Фелиции, вправе ли я сегодня черпать из этого надежду на исполнение моей просьбы об известии, о самой краткой весточке относительно Ф. и ее самочувствия?

В субботу я в последний раз получил известие от Фелиции. С тех пор я послал на службу и домой четыре письма и телеграмму, ни на что не получив ответа. Наша корреспонденция последнего времени не могла дать к такому молчанию ни малейшего повода, напротив, все предыдущее скорее само собой подразумевало необходимость ответов. Из чего я могу только заключить, тревожась из-за этого денно и нощно, что Ф. больна или что с ней после той субботы стряслось еще что-нибудь нехорошее.

Если опасения эти и вправду обоснованы и если Вы вообще сочтете нужным исполнить мою просьбу, то от всего сердца прошу, телеграфируйте мне хоть несколько слов. С завтрашнего утра ничего иного делать не буду, кроме как ждать известий, хотя делать что-либо иное я и так давно не способен.

Преданный Вам д-р Франц Кафка,

Прага, Альтштедтер Ринг, 6.

 

21.03.1914

 

Что встревают еще и внешние недоразумения, дабы донельзя запутать наше и без того запутанное положение, что моя телеграмма приходит как раз в тот день, когда Тебя нет на службе, а Твоя отправлена по неверному адресу, что, наконец, как я сейчас вижу, мое письмо Твоим родителям доставляется с опозданием на сутки (я отдал его на почте еще в четверг, можешь убедиться, вот квитанция) – все это худо, но дела наши сейчас обстоят таким образом, что даже наихудшая случайность ничего ухудшить не в силах.

Когда я сегодня получил от Тебя вызов на телефонный разговор, мне неудобно было уходить со службы и не терпелось как можно скорее узнать, что Тебе понадобилось, к тому же в порыве какой-то вздорной надежды я подумал, вдруг Ты этим телефонным звонком решила хотя бы в чем-то смягчить или взять назад резкость своего давешнего срочного письма, – а потому попросил соединить меня немедленно, прямо с работы. Это была не слишком удачная мысль, кабинки у нас нет, в дирекции, где установлен телефон, вечно полно народу, как назло, один из заместителей директора, отвратительный тип, оказался прямо у меня за спиной, начал отпускать шуточки, я чуть ногой его не лягнул, поэтому и слышал Тебя плохо, а главное, в первое время вообще не понимал смысла Твоих слов. Ведь я, разумеется, предполагал, что письмо Твоим родителям пришло еще вчера и что Ты, прежде чем мне телеграфировать и, уж конечно, прежде чем мне написать, об этом письме знала. То есть мне пришлось, говоря с Тобой по телефону, помимо того, что я плохо Тебя слышал, еще и лихорадочно соображать, чего Ты, собственно, хочешь и чего ради послала мне вызов на этот разговор. Вдобавок ко всему, от одного звука Твоего голоса – потому-то я так боюсь Тебе звонить – сразу же накатила жажда Тебя видеть; поехать к Тебе – вот простейшее средство все разъяснить и во всем обрести ясность; вот я и сказал, что выезжаю к Тебе в Берлин. Я заставил себя не расслышать нотки колебания и растерянности в Твоем ответе, не захотел расслышать неудовольствия и полной неопределенности в Твоем согласии прийти на вокзал, напрочь забыл все, что надо было Тебе ответить на Твое сегодняшнее письмо, – и сказал только, что приеду. Я выскочил из конторы, пошел бродить под дождем, думал-гадал, и все казалось мне такой безнадегой, туда-то я с радостью готов был поехать, но вот дорога обратно внушала мне ужас, и я уже не знал точно, смогу ли поехать вообще. Потом, дома, меня ждала телеграмма Твоего отца: «фелиция порядке ваше письмо только что получила тчк как сказала мне вчера написала», и тут я вскоре уже твердо решил никуда не ехать. Я сообразил, что Твои родители получили письмо от меня лишь сегодня, понял, из-за чего Ты мне звонила, понял, что все сказанное Тобой, в том числе и сперва мной не расслышанное, в известном смысле было всего лишь упреком за это письмо, вспомнил, с какой злостью Ты обернулась, когда я в ответ на Твое молчание и недомолвки заметил, что пойду к Твоему отцу и все у него выясню, – и никуда не поехал. Я телеграфировал Тебе на службу и отца Твоего тоже поблагодарил телеграммой.

Когда сегодня я читал Твое срочное письмо, читал и раз, и другой, и десятый, мне казалось, будто Ты моих последних писем вообще не читала. Последние, после субботы, четыре или пять писем, Ты, наверно, и вправду не читала, иначе как понимать, что Ты ни словом на них не отвечаешь, как понимать, что Ты осыпаешь меня упреками за то, что я, не получив ответа на столько писем и телеграмму, в беспрестанной тревоге и заботе о Тебе решился в конце концов написать Твоим родителям (адреса сестры Ты ведь мне не дала), дабы узнать, как Ты поживаешь. (Кстати, в предпоследний Твой приступ молчания я ведь тоже грозился Тебе написать отцу, а это Твое молчание было на сей раз куда более необоснованным, чем прежде, оно было совершенно непонятно, и Ты даже ни словом не пытаешься его объяснить. Кроме того, я вообще не могу понять, почему на мою телеграмму Ты захотела и в конце концов даже соблаговолила ответить, тогда как 4 или 5 писем, из которых состояние мое явствует гораздо более очевидно, попросту отложила в сторону.) Но я сейчас не эти письма имею в виду, однако даже то письмо, которое я написал Тебе сразу же по возвращении из Берлина и в котором уведомил о письме моей матери, – даже его Ты, похоже, не читала. Фелиция, послушай, я не для того просил маму Тебе писать, чтобы она завоевывала для меня мою жену (а если даже в преисподней моего мозга, где-то в самом дальнем углу, и брезжила тень подобной надежды, то я за это не ответчик), я попросил ее написать Тебе, дабы она непосредственно от Тебя получила подтверждение того, что Ты сказала мне в зоологическом саду. Почему я матери это разрешил, я, возможно, объясню еще в этом же письме, но позже.

Сегодня Ты пишешь: «Подведем, наконец, черту под разговорами в зоологическом саду», это замечательно, ничего на свете я бы так не желал, но уже на следующей странице Ты говоришь: «Ты сказал, что той любви, которую я к Тебе питаю, Тебе вполне достаточно», – ничто не может подвести черту ужаснее, чем это. Фелиция, разве Ты не понимаешь, что нечто подобное я сам, со дна своей безнадежности, еще могу сказать, но от Тебя, в непреложности приговора, стерпеть не смогу никогда. Ведь слова Твои, проще выражаясь, означают не что иное, как то, что Ты намерена собой пожертвовать, ибо понимаешь, что я «должен Тебя заполучить». Разве способен я принимать человеческие жертвоприношения, да еще от самого дорогого мне человека? Ты возненавидела бы меня, сделай я это, но мало того: если это и вправду в точности так, как в Твоем письме написано, тогда Ты уже сейчас меня ненавидишь. Ты просто должна ненавидеть человека, которого любишь не настолько, чтобы смочь с ним жить, но который какими-то ухищрениями (даже если ухищрения эти – всего лишь его любовь к Тебе) Тебя к подобной совместной жизни принуждает. Твое предпоследнее письмо было такое хорошее, я видел, Ты всецело погружена в свое горе; все, что Ты говорила в зоологическом саду, показалось мне продиктованным этим несчастьем; значит, слова, тогда сказанные, не имели под собой иных оснований, кроме Твоего страдания; в том письме Ты дарила мне надежды, хоть и неопределенные, но тем слаще было себя ими тешить. В этом письме надежды вполне определенные, но сперва оглушительный удар по голове.

Однако две неясности можно выискать и в последнем Твоем письме, они – последняя, мельчайшая лазейка для почти бессмертной надежды. Ты все еще так несчастна, все еще так неспособна рассуждать здраво, к тому же сама признаешься (хотя для этого и признания никакого не нужно), что тогда в зоологическом саду сказала «не все». Если бы в остальном письмо Твое не было столь ясным, я бы мог за эти две неясности уцепиться! Как бы я этого хотел! Так скажи же мне, Фелиция, ради чего Ты себя принуждаешь, чего ради хочешь себя принудить? Со времени нашей прогулки в зоологическом саду – что изменилось? Ничего, Ты же сама говоришь. Но в Тебе со времени наших счастливых дней – что изменилось? Все, Ты тоже сама это сказала. Так ради чего Ты хочешь принести себя в жертву, ради чего? Не спрашивай без конца, хочу ли я Тебя в жены! Читать эти Твои вопросы мне просто нож острый. Эти вопросы в письме Твоем есть, но ни слова, ни словечка о Тебе самой, ни слова о том, чего Ты сама, для себя ожидаешь, что для Тебя значило бы это замужество. Тут все сходится: для Тебя это жертва, что же о ней говорить.

Я, конечно же, не в состоянии был бы все, что сейчас написал, сказать Тебе в лицо, скорей уж я был бы в состоянии броситься Тебе в ноги и никогда их не отпускать. Поэтому хорошо, что я не поехал.

Ты спрашиваешь о моих планах, я не знаю в точности, какие именно Ты имеешь в виду, но думаю, что могу их Тебе теперь открыть. Когда я возвратился из Ривы, я по многим причинам решил уволиться. Я уже больше года назад, если не раньше, понял, что в службе моей только тогда был бы для меня какой-то смысл, какой-то прок, если бы я на Тебе женился (ни о ком другом, с тех пор как я Тебя знаю, в этой связи нет и никогда не может быть речи). Только тогда от моей службы был бы прок, она стала бы мне почти любезна. (Нечто похожее я внушал и д-ру Вайсу, и он теперь, как Ты слышала в кофейне, на этой мысли прямо-таки настаивает.) Если же я на Тебе не женюсь, то служба моя, сколь бы легко она мне (за исключением отдельных времен) ни давалась, мне противна, ибо я зарабатываю больше, чем мне нужно, это бессмысленно. Есть тут и еще кое-что, о чем я сейчас лучше говорить не буду. Но все это я впервые высказал матери, вернувшись из Берлина. Она приняла все довольно спокойно, однако попросила у меня разрешения сперва написать Тебе, может, она потому только так хорошо все и приняла, что ни одному моему слову о Тебе не поверила и возлагала на письмо Тебе большие надежды. Вот теперь Ты знаешь, почему и как я «заставил» маму Тебе написать.

Так что же, Фелиция? Мне почти кажется, будто я стою на перроне Анхальтского вокзала, Ты в виде исключения даже пришла меня проводить, передо мной Твое лицо, и я должен навсегда с Тобой проститься. – В понедельник я буду ждать еще одного срочного письма, ждать как чуда; сам не знаю, чего я от него жду. А со вторника я уже ничего не жду больше.

Франц.

 

25.03.1914

 

…Уже поздний вечер. Сегодня даже самое важное написать не успею. Дать Тебе точный ответ относительно себя, любимая Ф., как Ты того просишь, не могу; я могу сделать это разве что в те минуты, когда устремляюсь за Тобой по зоологическом саду и Ты в любой миг готова насовсем уйти, я же в любой миг готов броситься к Твоим ногам; только в такие мгновения крайней униженности, хуже какой не выпадает и любой собаке, я ясно понимаю свое состояние и могу про него рассказать. Сегодня же я могу, раз уж Ты спрашиваешь, только сказать Тебе: я люблю Тебя, Ф., до всех пределов моих сил, в этом Ты можешь всецело на меня положиться. В остальном же, Ф., я не вполне себя знаю. Со мной надо быть готовым к непрерывной череде неожиданностей и разочарований. Я имею в виду: это будут неожиданности и разочарования только для меня, и я приложу все силы, чтобы допустить до Тебя только приятные, лучшие неожиданности моей натуры, за это я могу поручиться, не могу же поручиться за то, что у меня всегда это будет получаться. Да и как можно мне за это поручиться ввиду душевной сумятицы всех моих писем, которые Ты успела от меня получить? Мы мало были вместе, это верно, но даже если бы мы пробыли вместе долго, я все равно просил бы Тебя (впрочем, тогда это было бы и неисполнимо) судить обо мне не по опыту непосредственного общения, а по моим письмам. Все, что кроется в этих письмах, кроется и во мне, как хорошее, так и дурное; непосредственный опыт дает лишь общее представление о человеке, причем в моем случае самое благоприятное. Вспомнив иные мои письма, Ты, безусловно, согласишься, что уж этим, по крайней мере этим, я не пытался Тебя привлечь.

А вообще-то я полагаю, что подобная незавершенность, эта, вероятно, иногда счастливая, иногда злосчастная подвижность моей натуры не должна стать решающим препятствием к счастью нашего совместного будущего, поскольку Ты этим воздействиям не будешь подвержена, – Тебя ведь нельзя назвать несамостоятельной, Ф., хоть у Тебя сейчас, быть может, а вернее, даже наверняка и есть желание перестать быть самостоятельной, однако желанию этому Ты вряд ли уступишь надолго. Ты просто не сможешь иначе.

На заключительный Твой вопрос – смогу ли я принять Тебя такой, как если бы между нами ничего не было, я вынужден лишь ответить: нет, этого я не смогу. Зато я смогу – и, даже сверх того, считаю необходимым – принять Тебя со всем, что было, и не отпускать до потери рассудка.

Вот еще что, Ф., Ты не должна упускать из виду: я нахожусь совсем в ином положении, нежели Ты. Вздумай мы сейчас расстаться, – или, быть может, я уже могу сказать «если бы мы вздумали расстаться», – Ты сможешь, должна и наверняка будешь пока что жить, как жила раньше. Со мной же, в том, что касается моего образа жизни, это невозможно – я, несомненно, достиг сейчас мертвой точки. И не вправе забывать, что познанием этим обязан лишь Тебе. Столь явных знамений необходимости решающих перемен я еще в жизни не получал. Мне нужно вырваться из моей нынешней жизни – либо женившись на Тебе, либо отставкой и отъездом. Не получи я в понедельник Твоей телеграммы, я, быть может, уже во вторник, но уж в среду-то наверняка отослал бы давно заготовленное письмо, которое, как я надеюсь, обеспечило бы мне скромное место и минимум финансовой независимости в Берлине, а уж после попытался бы, не питая особо тщеславных иллюзий, для начала закрепиться где-то в самых низах тамошней журналистики. Мне бы, несомненно, это удалось. Но вот что мне удалось бы забыть Тебя и упущенную возможность на Тебе жениться (а возможность эта была бы, судя по всему, упущена по меньшей мере на годы) – в это мне не верится.

Я должен заканчивать, иначе не успею отослать письмо, а я не могу заставить Тебя ждать писем, потому что всегда представляю себе, как сижу на Твоем месте, за Твоим столом и жду (что, конечно же, в корне неверно). Но все-таки отвечу еще на Твое последнее письмо. Только напиши мне, пожалуйста, сразу же, пусть даже лишь пару строк. Не заставляй меня ждать! Понимаешь, Ф., если ты решила выйти за меня замуж, не допускай, чтобы в час прихода почты и потом еще много часов подряд сердце Твоего будущего мужа сжималось от тоски.

Ты считаешь, мне надо приехать в Берлин, но Ты же понимаешь, что нам, прежде чем я встречусь с Твоими родителями, сперва нужно переговорить друг с другом. Это ведь нужно обязательно. Неужто в воскресенье в Дрездене это и вправду никак невозможно? Все Твои доводы против такой встречи справедливы; но и все мои доводы за – тоже. Ведь прежде Ты сама, по доброй воле, не однажды и даже еще в последний раз в Берлине предлагала мне в Дрездене встретиться. При желании Ты наверняка найдешь возможность и подходящие способы это устроить. Попытайся все-таки, Ф., и в любом случае поскорее мне напиши.

Франц.

 

 

Апрель

 

3.04.1914

 

Так Ты не понимаешь мою телеграмму, Ф.? Надеюсь, там не было опечаток. Там говорилось: «На последнее письмо не могу ответить. Вынужден был сказать себе, что Ты в отсутствие других чувств только хочешь меня унизить. Что еще может означать последнее письмо, что еще означали иначе беспричинные и так никогда и не объясненные паузы между Твоими письмами»…

Так Ты не понимаешь мою телеграмму? Вспомни, Ф., нашу последнюю встречу, большего унижения, чем я тогда от Тебя испытал, один человек не может изведать от другого; на большее унижение, правда, ни один человек по доброй воле и не станет напрашиваться, как я сам тогда напросился. Унизительность была не в Твоих отказах – само собой, Ты вправе отказывать. Унизительность была в том, что Ты вообще мне не отвечала, а немногие ответы намеренно оставляла неопределенными, выказывая мне лишь глухую ненависть и неприязнь, причем настолько ужасающе убедительно, что в сознании моей этими Твоими чувствами оказались затронуты даже воспоминания о наших лучших временах и я, перебирая в памяти иные случаи из прошлого, стал легко перетолковывать их в свете Твоего нынешнего ко мне отношения. Ты говорила мало, но едва ли не все из немногого Тобой сказанного запало мне в сердце каждым словом и каждой ноткой. Ты говорила о возможности (возможности!) Твоей любви к кому-то из Твоих прежних знакомых, о ком Ты говорить не хотела, что никаких половинок Ты не желаешь и что невыход за меня замуж (я успел вставить, что я тогда тоже вроде половинки, потому что Ты сама говоришь, что я не совсем Тебе чужой) – это для Тебя даже большая половинка, что Ты не сможешь переносить свойства моего характера, чтобы я наконец, ради всего святого, прекратил все время просить невозможного, что если я так этого желаю, переписку можно прекратить вовсе, но что Ты согласна ее и продолжить (при этом я не хуже Тебя знал, что Ты все равно не станешь мне отвечать, как оно потом и вышло) – и подобных вещей было еще множество. Если что-то из них я позабыл, то о характере этого позабытого можно догадаться из моих Тебе ответов. Правда, ответы эти выказывают также, на какие подлости я способен. Я готов был отречься от себя, я спрашивал, может, всему виной мое вегетарианство и не могла бы Ты выйти за меня без любви, а в конце концов не постеснялся даже упомянуть о фабрике.[93]

Не было бы причин повторять все это снова, особенно с учетом Твоего тогдашнего необычайно трудного положения, о котором, впрочем, Ты ни словом не захотела мне обмолвиться. Но Ты же говоришь, что не понимаешь мою телеграмму. – В моем первом письме (после Берлина) я отрекся от большей части того, что тогда сказал, насколько вообще позволительно и возможно от собственных слов отречься. Но унижения мои не кончались; если в зоологическом саду Ты молчала устно, то теперь Ты замолчала письменно, даже моей матери Ты ответила не сразу. Впрочем, потом пришло разъяснение: Тебе выпало столько горя. Но и потом, когда худшее все-таки было уже позади, Ты молчала неделями, оставив без ответа пять писем. Или это было не презрение? Ты, кстати, ни словом и не пытаешься объяснить это молчание, хоть и знаешь, как я от него страдал. Разве не было это еще хуже, чем в зоологическом саду? Однажды Ты написала: «Если Тебе достаточно моей любви, то и хорошо». Ничего хуже этого Ты мне даже в зоологическом саду не изрекала. В другой раз Ты написала: «То, что я говорила в Берлине, само по себе правда, хотя это, быть может, и не все». Но об этом «всем» я так никогда и не узнал.

Но и об этом упоминать, Ф., не было бы причин, потому что потом пришло письмо, предпоследнее, которое, казалось, все заглаживало. Теперь, казалось, все хорошо, теперь, казалось, окончательно наступило начало лучших времен. Счастливый, я написал Тебе ответ, пожалуй, как никогда прежде настоятельно попросив Тебя не заставлять меня ждать, написал о том, как лишь с болью сердечной я в силах перенести час прихода почты, который ничего мне не приносит, попросил, если иначе не получится, черкнуть мне на следующий день хоть несколько строк – и прождал четыре дня. И что получил потом? Потом я получил Твое последнее письмо, несколько строк, написанных в ресторане после еды, в которых, без объяснения столь долгого отсутствия ответа, поездка в Дрезден (опять-таки без объяснения Твоей прежде столь частой готовности туда поехать) теперь попросту отклоняется, зато упомянут шепоток Твоей сестры, призывающий Тебя писать покороче (еще покороче! еще покороче!). И это было все. В состоянии ли я был думать об ответе или о чем-то еще, если на протяжении четырех дней Ты смогла выкроить для меня лишь этот краткий миг после обеда, ни словом не касаешься сути моих к Тебе писем и вообще с огромным трудом втискиваешь эту явно неприятную и второстепенную почтовую повинность в свою обычную жизнь? Разве не повторилась, разве не ожила тут снова с самого первого шага наша встреча в зоологическом саду? Мог ли я на такое ответить? Теперь-то хоть Ты понимаешь, что не мог?

Если Ты, Ф., и после этого объяснения, которое на самом деле – объяснение не только про меня, но и про Тебя, все-таки полагаешь, что мне следует приехать, я, разумеется, приеду тотчас же. Я мог бы приехать завтра, в субботу, в половине одиннадцатого вечера, и должен был бы тогда в половине пятого пополудни уехать обратно, так как в понедельник, как и вообще всегда, мне предстоит тяжкая и противная работа. Если Ты хочешь, чтобы я приехал, и намерена встретить меня на вокзале (я лишь провожу Тебя, уже в половине двенадцатого Ты будешь дома), тогда телеграфируй мне сейчас же, чтобы я получил телеграмму до полудня, – и я сразу же помчусь на вокзал.

Франц.

 

7.04.1914

 

По правде говоря, Ф.: во время вчерашнего, взволнованного и напрасного ожидания Твоего письма (в который раз я ждал напрасно, Ф.?) я твердо решил, если письмо от Тебя придет сегодня, вовсе его не вскрывать. Письмо ведь могло прийти еще в воскресенье, ибо ответ на мое последнее письмо, разумеется, был мне нужен срочно, это значит, что я уже и все воскресенье провел в ожидании. К тому же из чего можно было заключить, что письмо придет сегодня? С какой стати именно сегодня? Это письмо, полученное мною сегодня, письмо, которое я лишь несколько мгновений продержал невскрытым в кармане и которое меня (я этого не понимаю, да из содержания это и невозможно понять) тем не менее переполняет счастьем – это письмо, будь Твоя воля, могло бы прийти завтра, послезавтра, а то и вовсе не прийти. Само по себе оно нисколько не срочное.

Телеграмма моя, Ф., была не сердитая, может, это на казенном почтовом бланке она такой показалась. Вообще все это странно: сердитым я считал свое последнее письмо, но Ты этого не почувствовала, так что, может, оно и не было сердитым, а только мне таким представлялось. В телеграмме я только сообщил, что не могу Тебе ответить, тогда как в письме изложил причину, в обобщении и осмыслении уймы неясностей осознал сам для себя то, что еще стоит между нами. Неясностей и вправду уйма, но, быть может, достаточно одного Твоего слова – и их была бы уже не уйма, а то и вовсе не было бы.

Не обманывайся, Ф., не обманывайся! Роль, которую в Твоем последнем письме играет Твоя семья, наводит на мысль о чем-то вроде самообмана. Не обманывайся! Тебе, Ф., не о том следовало бы говорить, хотела или не хотела Ты меня унизить, Тебе следовало бы все, что я в последнем письме привел, просто-напросто объяснить; остальное тогда как-нибудь само собой разъяснилось бы. Ты же этой простейшей вещи не делаешь (отсрочка объяснения до ближайшего разговора ничуть не помогает, Ты прекрасно знаешь, что подле Тебя я всем доволен и не смею иначе), а значит, вероятно, не можешь. В таком случае предоставь мне истолковывать все это самому. Пожелай Ты и в самом деле меня унизить, это было бы еще не самое худшее. Я и предположил такое (но всерьез, конечно же всерьез) лишь потому, что это еще наилучший для меня случай. Что же остается, если предположение мое неверно, то есть если Ты меня унизить не хотела, – об этом лучше даже не говорить.

Итак, я приезжаю на Пасху, но не в субботу днем, а в субботу вечером, если не ошибаюсь, в 6.51. Мне, разумеется, при любых обстоятельствах было бы приятней всего, если бы Ты пришла меня встретить. Но, как вчера выяснилось, не исключено, что вместе со мной поедут и Макс с женой, а, вероятно, еще и Отто Пик (все по литературным делам), быть может, Тебе неудобно будет столкнуться с ними всеми на вокзале. В таком случае нам следовало бы (как можно скорей, то есть, наверно, уже в половине восьмого, я опять остановлюсь в «Асканийском Подворье») встретиться в назначенном Тобою месте.

Ты хочешь каждый день получать по письму, Ф.? Вообще-то Ты могла бы даже не высказывать такого пожелания – и получать их. Но как согласуется Твоя просьба с картиной, которая в последнее время то и дело навещает меня в полусне: Ты складываешь мои письма, не читая и уж во всяком случае не отвечая на них, складываешь стопочкой, одно на другое, – или одно за другим выбрасываешь. Даже в моем полусне Тебе не следовало бы этого делать.

Франц.

 

9.04.1914

 

Мы делаем успехи, Ф., сегодня я ждал Твоего ответа всего лишь 4 часа, но все-таки целых 4 часа. Это вполне естественно, что каждый ищет своей выгоды – я хочу иметь ответ письмом, Ты норовишь дать его только изустно, ибо изустно Тебе тогда и давать его не придется. Но хорошенько ли Ты подумала, точно ли это к Твоей выгоде? То, что Ты должна сказать мне, Ты ведь должна сказать и себе; то, что Ты от меня утаиваешь, Ты ведь – по крайней мере, я так надеюсь – утаиваешь и от себя. А не стоило бы Тебе этого делать, ради нас обоих не стоило бы.

И не говори мне, что я слишком строго с Тобой обращаюсь; все, что способно во мне к любви, служит только Тебе. Но сама посуди, уже полтора года мы бежим друг другу навстречу и после первого месяца, казалось, вот-вот столкнемся в объятьях. А теперь, когда прошло столько времени и мы уже столько бежим – мы все еще так далеки. Твой непреложный долг, Ф., насколько это в Твоих силах, разобраться в себе самой. Нам нельзя разбиться друг о друга, когда мы наконец встретимся, слишком жалко будет нас обоих.

Я говорю сейчас иначе, чем тогда в зоологическом саду. Признаю: только возврат Твоего расположения дает мне возможность думать о нас, но он же диктует непреложную необходимость таких размышлений. Я не должен в этом признаваться, это и так достаточно очевидно: когда Ты отдаляешься от меня, я теряю всякую способность о нас размышлять; впрочем, пока Ты от меня отдаляешься, в этом нет и никакой опасности.

Ты права, я не знаю, почему Тебе должна быть неприятна встреча с Максом и его женой. Сейчас понимаю, что предположил такое только потому, что это было бы неприятно мне самому. Кстати, опасность эта отпадает, я ошибся, ехать должен был один Макс, но теперь и он не едет, как он мне сегодня сообщил. Остается только Пик. Так что лучше будет, если Ты зайдешь около половины восьмого в «Асканийское подворье», но без опоздания, прошу Тебя…

Франц.

 

14.04.1914

 

Никогда и никакого поступка, Ф., не совершал я с такой же определенностью чувства, что делаю нечто хорошее и безусловно необходимое, как во время нашей помолвки,[94]и после, и теперь. С такою несомненностью – никогда. А Ты? А для Тебя? Для Тебя это так же? Начни свое следующее письмо с ответа на этот вопрос…

Я, кстати, не хочу сказать, что это были прекрасные дни и что в них не крылась возможность быть много прекрасней. Первый вечер между нами прошел так, как я и предвидел, в точности, как внешне, так и внутренне во мне. А что на следующий день мне предстоит незамедлительный разговор с Твоим отцом, это я тоже давно знал, и поговорил бы с ним все равно, независимо от итогов нашего разговора накануне. Поговорил бы даже независимо от надежды когда-нибудь иметь возможность возобновить наш с Тобой разговор в более спокойной обстановке. Я полностью доверяю Тебе, Фелиция, полностью, попытайся по мере сил свыкнуться с этой мыслью. А что я спрашивал и буду спрашивать еще, так эти вопросы идут скорее от некоей чуждой мне внешней логической потребности, нежели от потребности сердца. В столь резкой форме это, конечно, не вполне верно, это лишь иногда так, под прикрытием логики, кроются еще и несколько источников боли…

Но самое отвратительное, прямо-таки противоестественное было в том, что мы ни разу, за исключением нескольких мгновений на улице, не побыли наедине, что я ни разу не имел возможности без помех насладиться Твоим поцелуем. Уж Ты-то могла бы мне такую возможность предоставить, но не сделала этого, а я был слишком взвинчен, чтобы добиться ее самому. Все права, даруемые мне самим обычаем помолвки, мне противны и полностью для меня непригодны; быть помолвленным в наши дни – это не что иное, как, не вступив еще в брак, на потеху другим ломать комедию брака. Так я не могу, я от этого, напротив, только безумно страдаю. Иногда мне хочется Бога благодарить, что мы не живем в одном городе, иногда же, напротив, совсем не хочется, ибо, живи мы в одном городе, мы бы наверняка поженились раньше… Но как бы там ни было, приезжай как можно скорей. Быть может, Твоя матушка добавит несколько строчек к письму, которое Ты пишешь родителям; ее тогда, конечно, тоже с радостью пригласят. Объявила ли Ты уже на службе о своей помолвке и согласовала ли с дирекцией как можно более ранний срок увольнения? Отказала ли уже врачихе? Покончила ли с работой в журнале? Если позволишь мне высказать хоть одну просьбу, то вот она: не работай столько, ходи гулять, на гимнастику, делай что хочешь, но только не работай еще помимо службы. Я нанимаю Тебя на все Твое внеслужебное время для собственных нужд и готов платить Тебе жалованье, столь много и так часто, как Ты того пожелаешь. Подтверждаю это своей подписью

Франц.

 

17.04.1914

 

Ф., любимая, у меня только десять минут, и даже их толком нет. Что прикажешь поделать и написать в такой спешке? Сперва поблагодарить Тебя за то, что сроком увольнения