Делать фильм 6 страницаОна обежала глазами свою темницу, словно не веря, что уходит из нее. Ей необходимо было запомнить здесь каждую деталь. Сохранить в памяти – сохранить в сердце. Заметив валяющиеся у кровати розовые тапочки, Калли, не отдавая себе отчета, наклонилась и подняла одну из них. Почему он ее отпускает? Калли боялась посмотреть на Старка, хотя знала, что его глаза следят за каждым ее движением. Она боялась себя, не доверяла себе. Она готова была сделать глупость. Она могла... ...остаться. В это время Ари, видевшая странное выражение глаз Старка и боявшаяся, что он передумает, поспешно дернула сестру за руку: – Пошли, Калли. Вторая тапочка осталась лежать у кровати. Потупив глаза, Калли послушно шагнула за сестрой. Почему он ее отпускает? Она шла к двери, не веря, что и в самом деле уходит. Последний шаг... и их остановил голос Старка: – Ты кое-что забыла, Калли. Она все же обернулась. Он стоял, вытянув руку, и на его указательном пальце качался бриллиантовый браслет, рассыпавший вокруг миллионы радужных искр. Светлые глаза, устремленные на нее, ждали, манили, искушали, обещали... Калли понимала, что если возьмет браслет, то точно не уйдет. И Старк это знал. Но ей нельзя было оставаться. Она молча подошла к нему, взяла браслет и выбросила драгоценную безделушку в корзину с мусором. – Прощайте, мистер Старк.
Калли с тоской посмотрела на хрустящие прожаренные тосты, намазанные густым клубничным джемом. Предательская тошнота подкатила к горлу. Зажимая себе ладонью рот, Калли с тихим проклятьем бросилась в туалет, где ее и вывернуло два раза. О-о, со стороны Господа Бога это совсем немилосердно – спокойно взирать на эти мучения и пляски возле унитаза, происходившие каждое утро вот уже десятый день подряд. – Почему бы тебе не рассказать обо всем Лукасу? – донесся сзади голос Ари. – А почему бы тебе не пойти к черту? Тяжело дыша, она обернулась к сестре: Ари осторожно заглядывала в туалет. В последнее время она была сама забота. Вот наказание-то! Калли отбросила влажные пряди со лба и в изнеможении прислонилась к стене. Из туалета уходить было еще рано – уже проверено. – Он все равно узнает. Узнает... Новый спазм скрутил внутренности. Калли поспешно нагнулась над унитазом, но рвоты не случилось. Только ядовитая горечь опалила нутро. – Почему ты не хочешь сказать Старку, что беременна? – Потому что ничего хорошего из этого не получится. – Калли старалась дышать глубоко и не орать на сестру. Она проглотила едкую обильную слюну. Ари по-прежнему стояла поблизости и очень действовала на нервы, которые за последние десять дней превратились в истрепанные ниточки – того и гляди порвутся. – Я хочу уехать из города, – глухо проговорила Калли. Ари побелела сильнее Каллисты, лицо которой отливало зеленоватой призрачной бледностью. С некоторых пор все здоровые краски слетели с него и даже легкий румянец не появлялся. Калли походила на тяжело больную и таяла на глазах. Казалось, еще немного, и ее сдует ветром. Ариадна не стала говорить сестре, как много хитрых шустрых «птичек» мечтали «залететь» от золотого мистера Старка. Но никому из них этот фокус не удался, ибо Лукас Старк чрезвычайно заботился о своей «безопасности» и не доверял ни чудодейственным женским пилюлям, ни сладким соблазнительным улыбкам. Ари гадала, что случилось с острожным Лукасом, если он допустил подобный «промах» в отношении Калли. Был ли тот промах случайным или же сознательным? Ари до сих пор помнила, как он смотрел на уходящую Калли и какими стали его глаза, когда сестра бросила бриллиантовый браслет в корзину с мусором. Тогда у Ари задрожали коленки от взгляда Старка и она уже не надеялась, что они выйдут из лукасовского дома... живыми. Да, с Лукасом что-то случилось. И виной тому Каллиста. Ари была точно в этом уверена. Она в таких вопросах не ошибалась. – Ты его ненавидишь? – печально спросила Ари. – Я его люблю. Сестры снова посмотрели друг на друга. Сейчас они были одно целое, и Ари чувствовала ту проникающую боль, что буравила сердце сестры. – Уехать – это не самая лучшая идея, – грустно заметила Ариадна. – Это единственный выход. Нет ничего хуже, как начинать жить заново. Калли это осознала на следующий день после возвращения, проснувшись в своей знакомой до последней пружинки домашней постели. Этот день не сулил ничего: ни плохого, ни хорошего. И, как оказалось, все остальные дни, дни после Старка, тоже. Кроме одного, искристого, когда Калли поняла, что беременна. До этого искристого дня она сознательно вымарывала образ Лукаса Старка из своей памяти. Пыталась о нем не думать, не представлять, чем он сейчас занимается и кому улыбается. Он ее отпустил. Она от него ушла. И так должно быть. Но как все это принять сердцем – вот проблема. Проблемы, проблемы... Самой большой из них стала Ари, которая настойчиво, изо дня в день пыталась поговорить с сестрой, объясниться, извиниться. Калли резко пресекала все эти попытки поговорить по душам. Ей незачем было прощать сестру. Она ее и не обвиняла. Бедняжка Ари давно наказана, и гораздо больше, чем того заслуживала. А в душу свою Калли никого не пустит. Наверное, Ари была так настойчива потому, что у нее имелся секрет. Впрочем, Калли разгадала его мгновенно. Каллиста исподволь посмеивалась, когда Ари иногда исчезала, невнятно бормоча что-то про дополнительную работу. Ари убегала к Айви. Калли не знала, как они умудрились помириться после всего случившегося, но предполагала, что здесь не обошлось без участия Старка-старшего. Айви и Лукас. Каллисте было ужасно интересно, как Лукас Старк учит своего непутевого братца уму-разуму. Она была уверена, что это «учение» вышибет из Айви всю молодецкую дурь до последней пылинки. И больше уже историй с орнитоптерами не повторится... Каллиста избегала не только кающуюся сестру, но и весь остальной мир, такой пустой и холодный. Мир, в котором она пребывала одна. И лица в нем казались тенями, и свет был тусклым, как от коптящей свечки. Калли бродила по улочкам своего родного города и не узнавала его. Как будто это был город из параллельного мира, а она – инопланетянка, завернувшая в него всего на минутку. А потом настал тот искристый день... Калли точно было известно, когда она забеременела. Те часы она помнила поминутно. Посекундно. Это случилось той ночью, когда Лукас увлек ее, связанную, в пылающий ад. Тогда он даже не помышлял о мерах предосторожности. Он ими сознательно пренебрег. Что он тогда сказал? «Мне необходимо почувствовать тебя собой»... Какие эмоции испытала она, когда поняла, что носит ребенка от Старка? Нет, не ужас и не панику. Их и в помине не было. Скорее это походило на чувство вселенского умиротворения, граничащего со счастьем. Все мрачное в ней улеглось, примирилось, озарилось теплым светом. В мире она была теперь не одна. Паника охватила Ариадну, когда Калли невзначай за ужином сообщила ей «новость». Ари расплакалась, забегала по дому, проклиная и все на свете, и подлого мерзкого негодяя Лукаса Старка, и особенно себя. Потом упала перед Калли на колени и принялась снова просить у сестры прощения. Но когда заикнулась про аборт, то прикусила себе язык в буквальном смысле до крови: Калли наградила ее таким взглядом, которой по силе равнялся удару током в несколько тысяч вольт. Ари от этого взора-молнии сразу притихла, ночь молчала, не спала. И вскоре уже сама мечтала о появлении племянника или племянницы. За пару дней она изучила все товары в магазинах для новорожденных и, кажется, принялась потихоньку прикупать милые младенческие вещички. Но Калли, радуясь своему будущему малышу, терзалась от противной мысли, что Лукасу Старку станет известно о ее беременности. В этом крохотном городе ничего нельзя скрыть. Что сделает Старк? Более всего Калли боялась, что он ничего не сделает. И этого равнодушия она не перенесет. Именно поэтому она решилась уехать. Куда – не важно, лишь бы подальше от мистера Лукаса Старка. Туда, где она о нем не вспомнит ни разу. Где сможет успокоиться и уговорить сердце молчать.
– Хелло, Лукас. Это Ари Саймон. – Хелло, сладкая. Как дела? – Все отлично. – Ну конечно же. Тогда почему ты звонишь? – Калли беременна. Пауза. Вздох. Смешок. – О! От кого, надо полагать, я могу не спрашивать? – Точно. – Но почему эту радостную весть мне сообщаешь ты, а не сама Калли? – Она не хочет. – Логично. Ну а ты зачем это сделала? – Калли собирается уехать из города. Для нее это почти самоубийство. Я не хочу терять ни ее, ни ребенка. Вашего с ней ребенка... – Чего ты хочешь от меня? – Не дай ей исчезнуть. В телефонной трубке опять возникла пауза, которая сменилась лукавым хрипловатым смехом: – Знаешь, Ари, у тебя отлично получается подставлять свою сестру...
Розовая... С бантиком... Левая... Калли с нежностью вертела в руках тапочку. Она унесла ее из лукасовской темницы. Тогда она не знала, зачем подняла ее, когда уходила. Взяла и все. И теперь левая розовая тапочка стала ее главным сокровищем. Ее страшной розовой тайной. Калли старательно прятала тапку от Ари, чтобы та, не дай Бог, не заметила ее и не выбросила (Ари вполне могла сделать подобное, причем из самых лучших побуждений). А когда Ари не было дома, Каллиста частенько извлекала тапочку из картонной коробки и подолгу смотрела на нее. До тех пор, пока капающие слезы не превращались в ливень. Тогда Калли вновь убирала тапку в коробку, коробку – в комод и принималась кружить по комнате, пытаясь успокоиться и перестать рыдать. Возвращаясь, Ари заставала ее неизменно улыбающейся, без всякого намека на пролившиеся слезы отчаяния. Но сегодня звонок в дверь застал Калли врасплох. Она не ожидала визитов, а умчавшаяся Ари не должна была вернуться так быстро. От Айви она скоро никогда не возвращалась... Кто же это мог быть? Калли поднялась и пошла открывать. Но прежде, чем снять цепочку, взглянула в дверной глазок и, пошатнувшись, чуть не упала. Она тихо прислонилась к стене и закусила губу, чтобы не сказать чего-нибудь вслух... нехорошего. – Я знаю, что ты дома. И знаю, что ты дома сейчас одна, – донесся через дверь голос Старка. – Калли... мне очень не хочется ломать дверь. Да, будет слишком много шума... Калли открыла. С тех пор, как они расстались, Лукас Старк совершенно не изменился. Лишь более явственно обозначились следы душевной усталости, углубились складки возле рта... Который ее целовал... Когда-то... Который так замечательно сейчас улыбался. Калли смотрела на губы Старка с дикой тоской. – Я тебя не ждала, – сказала она мрачно. – Разве? – многозначительно прищурился Лукас, прислоняясь спиной к двери. Калли тоже прищурилась. В узком коридоре Старк казался темным и близким. Чересчур близким. Протяни она к нему сейчас руку, то смогла бы дотронуться. Но Калли даже помыслить об этом не могла. Она развернулась и молча направилась в большую комнату, которая считалась в их квартире парадной залой. Она знала, что Старк двинулся следом за ней. На журнальном столике лежала розовая тапочка. Старк увидел ее мгновенно, едва шагнул за порог. Калли поймала его заинтересованный взгляд и румянец впервые пробился сквозь нездоровую белизну ее лица. Но Старк ничего не сказал. Он чинно уселся на ближайший стул – хорошо еще, что руки на коленочках не сложил. Калли подумала, что ей надо проявить гостеприимство и предложить незваному гостю чашечку кофе, но сразу отказалась от этой мысли: слишком много мороки, тем более что от кофейного запаха ее тоже тошнит. Поэтому она спокойно опустилась в потертое кресло и прямо спросила: – Зачем ты пришел? Старк устремил на нее свои светлые дьявольские глаза, которые преследовали ее в снах. И чудились наяву... Взгляд их мягко коснулся Каллисты, погладил, приласкал. У Калли закружилась голова, и она испугалась, что упадет в обморок. С беременными подобная неприятность порой приключается. Вцепившись в подлокотники, она сделала несколько глубоких вдохов-выдохов, стараясь дышать бесшумно. Но получилось, как у локомотива, набиравшего скорость... – Я обожаю птичек, – сказал Лукас в ответ, – которые приносят благие вести... Калли насторожилась. Всё этой фразе ей сразу не понравилось – и тон, и слова, и соблазнительное придыхание. –...это особенная порода птичек. Сладкоголосые птички-невелички, отлично знающие, кому, что и когда чирикнуть. Без них я бы никогда не узнал, что вскоре стану счастливым папочкой... Ари! Предательница. Она опять подставила свою сестру. Никто кроме нее не мог сообщить Старку о беременности Калли. Теперь ей не жить. Пусть только вернется домой. Интересно, будет ли учитывать суд, что Каллиста была беременной, когда убила свою сестру? – Не надо ее осуждать. – По изменившемуся и задергавшемуся лицу Калли Старк отлично понял, о чем она сейчас думала. – Она хотела как лучше... Разумеется... – Ты пришел предложить мне денег на аборт? – Калли резанула Старка ледяным взглядом и, похоже, серьезно его ранила. Судорога прошла по его лицу, как от боли. Кажется, он даже скрипнул зубами. По привычке потянулся за сигаретой, но остановился, вспомнив о беременности Калли. – А сколько тебе требуется? – проговорил он, скрестив руки на груди. – Нисколько. – Калли почувствовала себя очень неуютно под пристальным взглядом светлых глаз. – У меня как раз имеется эта «сумма». – Старк улыбнулся. – Тебе выдать наличными или выписать чек? – Ребенок только мой, – почти выкрикнула Калли, ощущая подступившую к горлу горечь. Старк приподнял брови и выразительно кашлянул. – Полагаю, он будет похож на меня. Калли поискала глазами, чем бы запустить в ненавистного Старка. Но поблизости ничего не было. От бессилия пальцы ее нервно забарабанили по дереву. – Чего ты хочешь? – прошептала она, чувствуя, что слабеет. Лукас как будто ждал этого вопроса. Глаза у него вспыхнули. Он выпрямился на стуле, звучно выдохнул и принялся с азартом загибать пальцы: – Во-первых, тебя, мисс Горький шоколад; во-вторых, мальчика; в-третьих, скромную церемонию; в-четвертых, пятиярусный торт; в-пятых, отдельную квартиру для Ари на другом конце Вселенной; в-шестых, снова тебя на белых шелковых простынях роскошного отеля, в окружении алых роз и с моим кольцом на пальце вместо одежды... Нет, она сейчас точно упадет в обморок. Комната раскачивалась у нее перед глазами. Старк, загибающий пальцы, тоже раскачивался из стороны в сторону. Это было даже забавно: Лукас Старк – маятник. – По-моему, ты не в себе, – пролепетала она. – Это все казино. Оно любого с ума сведет. – Меня свело с ума не казино. – Лукас вдруг поднялся, не отрывая сияющих глаз от ее бледного лица, и достал из-за пазухи... тапочку. Розовую. С бантиком. Правую. – Меня свела с ума ты, мисс Горький шоколад, в первые же минуты нашего знакомства, которое получилось, гм, весьма своеобразным... Он это говорил уже опустившись перед сидящей Калли на одно колено. – Меня тогда просто замкнуло. Ты шагнула в мою жизнь со сцены, так похожая на красивую бабочку и не похожая на всех остальных. Я не мог, не хотел тебя из нее выпускать. И теперь уж точно не выпущу. Не мечтай и не надейся. Один раз я уже сделал эту глупость. Но сейчас такой номер не пройдет. – Старк погладил ей колено, и комната перед глазами у Калли перевернулась почти на 360 градусов. – Ты не хотела узнать, что я собирался сделать, когда, 14 дней истекут, но я это все равно сделаю. Сейчас... Лукас осторожно приподнял правую ножку Калли и надел на нее розовую тапочку. – Что ты сделаешь? – Калли мысленно удивлялась, как она может дышать и говорить в эти невероятные секунды. – Предложение. Тебе, моя Синдерелла со вкусом горького шоколада. Ты выйдешь за меня, Каллиста Саймон? Картинка повернулась обратно, восстановилась полностью. Калли видела перед собой свою мечту, свою судьбу, своего мужчину. У которого самые красивые глаза на всем белом свете. И у их ребенка будут точно такие же светлые глазенки. – Да, – ответила она, не раздумывая. И левая розовая тапочка очутилась у нее на ноге. Теперь был полный комплект......счастья.
КОНЕЦ
Внимание! Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий. Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.
Делать фильм
Автобиография великого итальянского режиссера Федерико Феллини. В книге он рассказывает о рождении замыслов своих фильмов, о различных аспектах режиссерской деятельности, делится воспоминаниями. Федерико Феллини.
Москва, 1984 Пер. с ит. и коммент. Ф. М. Двин, 287 с. 16 л. ил. 21 см, М. Искусство 1984
Ощущение, что я — предмет, вещь, становится особенно острым, когда меня привозят в рентгеновский кабинет. Это залитое холодным светом помещение похоже на Маутхаузен или на зал перезаписи. Меня оставляют полуголым на каталке, там, за стеклянной перегородкой, врачи в белых халатах что-то говорят обо мне, курят, жестикулируют, жесты я вижу, а слов не слышу. Родственники других больных проходят мимо по коридору и смотрят на меня, полуголого. Смотрят как на предмет. Или, например, утром: я распростерт на кровати, в носу у меня резиновые трубки, в вене — игла капельницы, а санитарки, убирающие палату, переговариваются над моей постелью. Одна говорит: «Да ты бы сходила в Сан-Джованни — как выйдешь за арку, сразу налево. Там вдвое дешевле». Вторая возражает: «Так они ж все-таки кожаные!» — «А я говорю — замшевые. Помнишь, в каких туфлях была моя сестра на свадьбе у Пиладе?» — «Может, скажешь, у нее не кожаные?» — «Да замшевые же!» По ночам коридоры полны цветов, вынесенных из палат,— цветы, цветы, цветы, как на кладбище. Горят только ночники: открыв в полутьме глаза, видишь плывущую по воздуху и подсвеченную снизу голову, как в каком-нибудь старом детективном фильме. Это монахини или санитарки, направив свет своих электрических фонариков кверху, проверяют градусники. Парящие в воздухе лица тихо выплывают в коридоры. Иногда монахини делают инъекции, даже не разбудив тебя,— как убийцы, подосланные Цезарем Борджа, а потом убегают в темноту, только и успеваешь увидеть чью-то спину. Часто меня словно молнией поражают видения, вспыхивающие в полной тишине перед самым моим лицом. Сначала почему-то не реагируешь на них, кажется, что ничего и не было, но немного погодя память заявляет о себе — вроде бы что-то случилось, что-то такое ты видел и, ошарашенный, недоумевающий, пытаешься сообразить: что же все-таки это было? И откуда оно взялось? Позавчера, например, перед тем как врач, бледный от испуга, срочно доставил меня на своей машине сюда, в клинику, я спокойно куда-то звонил по телефону и вдруг увидел маленькое-маленькое яичко, лежащее на кисейной салфеточке,— обычное пасхальное яичко. Оно вертелось на какой-то бугристой, словно бы дышащей, черной-пречерной поверхности. Потом куда-то исчезло. Я искал его, но перед глазами у меня тянулась темная стена, будто я оказался в глотке какого-то чудовища. Разбиться яичко вроде бы не могло, ведь стенка была мягкая, слизистая. Я постоянно думаю о фильме, который давно хочу сделать. Быть может, нужен еще инкубационный период, маленькое «яичко» должно подрасти? Так ли это? Кто знает! Однажды в помещении съемочной группы на виз Васка Навале я растянулся на огромном продавленном диване: хотелось немного отдохнуть. Дело было летом, снаружи уже давным-давно доносилось стрекотание цикад. Внезапно рядом со мной, буквально в миллиметре от моего носа, обрушилось двадцать пять миллионов тонн камня. Целый фасад Миланского собора, а может, Кельнского, не знаю. Я почувствовал толчок воздушной волны, и тут же у самых моих ног раздался страшный грохот. Совершив акробатический прыжок, я оказался в центре комнаты. Стена величиной с Гималаи отгородила от меня все: все небо, все пространство, весь воздух. Я был жалким муравьишкой. И мне вдруг пришла в голову мысль, что на пути этого фильма стоят какие-то серьезные преграды и таятся они, как ни горько признать, во мне самом. Я был немного напуган, но желание — этакое донкихотское желание картину все-таки сделать — лишь усилилось. Если за всеми этими соборищами-Гималаями есть небо, открытое пространство, значит, именно там нужный мне простор, и я должен найти способ к нему пробиться. До сих пор, однако, я его так и не нашел. В те дни я был уверен, что могу умереть от инфаркта еще и потому, что опасался, как бы задуманное дело не оказалось для меня непосильным. «Избавить человека от страха смерти — желание, достойное ученика чародея, который бросает вызов сфинксу, морской пучине и — погибает. Мой фильм убивает меня»,— думал я. Когда на днях мне показалось, что я умираю, окружающие меня предметы вдруг перестали претерпевать превращения. Телефон, обычно напоминающий какого-то огромного чудо-паука или боксерскую перчатку, был телефоном, и только. Хотя нет, даже не так, он стал просто ничем. Трудно объяснить: я вообще не знал, что это за предмет, ведь представления об объеме, цвете, перспективе — тоже своего рода способ найти общий язык с действительностью, ряд позволяющих определить ее символов, нечто вроде понятной каждому схемы или азбуки; так вот, именно эта логическая связь представлений о вещах с самими вещами внезапно пропала. Как в тот раз, когда я, на радость приятелям-врачам, изучавшим воздействие ЛСД на человека, согласился стать подопытным кроликом и выпил полстакана воды с растворенной в ней ничтожно малой долей миллиграмма лизергиновой кислоты. Тогда реальность предметов, цвета, света тоже утратила всякий привычный смысл. Вещи, остававшиеся самими собой, пребывали в состоянии полного покоя, светлого и страшного. В такие мгновения все для тебя становится невесомым и ты не оставляешь — как амеба — своих влажных следов на всем вокруг. Предметы делаются безупречно чистыми, потому что ты сам избавляешь их от себя и начинаешь испытывать такое же чувство первозданной неопытности, какое, должно быть, испытывал самый первый человек, увидев долины, луга, море. Как непорочен мир, пульсирующий живым светом и цветом в ритме твоего дыхания; и ты сам — все это и больше не отделен от вещей; вон то облако на головокружительной высоте посреди неба — это ты, и сама небесная лазурь — ты, как и красный цвет герани на подоконнике, и листья, и каждое волоконце занавески. А вон та стоящая перед тобой скамеечка для ног — что она такое? Ты уже неспособен определить словами эти очертания, этот материал, этот рисунок, который вибрирует, колышется в воздухе, но тебе все равно, ты счастлив и так. Хаксли в своей книге «Врата восприятия» прекрасно описал это состояние, возникающее под воздействием ЛСД: символика значений утрачивает смысл, предметы доставляют радость уже одной своей ненужностью, своим отсутствием-присутствием. Какое блаженство. Но внезапно то, что ты оказался вне привычных представлений о вещах и вне связей с ними, повергает тебя в глубочайшую, невыносимую тоску; и все, что еще какое-то мгновение назад было блаженством, вдруг становится адом. Кругом одни лишь чудовищные формы, без смысла, без назначения. И это отвратительное облако, и яростно-синее небо, и непристойно колышущаяся ткань занавески, и эта скамейка, которая вообще неизвестно что такое, тебя душат, вызывают у тебя безмерный ужас. В клинике я окружен монахинями-иностранками. Одна из них, входя в палату, говорит: «Все писать, все писать. Столько философия». Перечитываю написанное, и мне становится стыдно: о каком «философском» уровне тут может идти речь? Другая каждый вечер приносит мне стакан лурдской воды и протягивает его со словами: «Это нужно!» На днях она мне сказала: «Свою плевру вы очистили, теперь нужно очистить сердце». Я испугался, подумал, что опять предстоят какие-то инъекции. «Да-да, у вас очень, очень перегруженное сердце».— «Когда же будем его очищать?»— «Когда угодно вам, можно в любое время». Недоразумение вскоре рассеялось: я понял, что она советовала мне исповедаться. А посему кроме стакана лурдской воды она теперь ежедневно присылает ко мне священника-американца, очень похожего на Де Сику. Входя, он говорит: «Как самочувствие? Плеврит? Мерзкая штука». В пять утра — еще совсем темно — появляется сестра Бургунда в черном, похожем на крылья летучей мыши рогатом чепце, с зажатой в зубах резиновой трубкой и с большой коробкой пробирок. Этот вампир с берегов Дуная говорит: «Не дадите ли вы мне немного своей крови, синьор Феллини?» А сестра Рафаэлла — колумбийка. «Как васе самосуствие сегодня? Лусе?» — спрашивает она. Потом, став посреди комнаты, сообщает: «Встретились сонсе и луна, луна и говорит сонсу: как тебе не совесно, ты такое больсое, а тебя носью гулять не пускают». Поскольку шутка ей нравится, она повторяет ее каждое утро. В девять вечера приносит снотворное сестра Эдмеа. Она приближается, и я вижу у нее на верхней губе темный пушок. Сестра Эдмеа из Фаэнцы; она похожа на «усачек» из церкви Паолотти в моем Римини. Мне приходится часто беспокоить ее по ночам. Сестра Эдмеа сразу же подходит и заботливо осведомляется: «Может, еще немного отвара из ромашки?» Она рассказывает, что ее отец до шестидесяти лет имел любовниц: спрячет, бывало, любовницу в курятнике, а потом является за ней. В свои шестьдесят лет он всем им делал предложение руки и сердца, но предупреждал: «Мои родители согласны, обо мне и говорить нечего, вот только моя жена возражает». Сестре это кажется остроумным. Через несколько дней (когда после коллапса из-за инъекции баралгина я казался себе этаким камешком, выпущенным из пращи, то есть чувствовал, что со свистом несусь в какое-то иное измерение, куда — неизвестно, во всяком случае за пределы клиники) все стали меня навещать. Я видел толпившихся в дверях палаты статистов — это было похоже на картины Таможенника, слышал, как они канючат, а монахини их оттаскивают. Я всех благословлял, гладил по головке, а у самого в ушах звучал пасхальный перезвон. С этого момента болезнь моя стала праздником. Приходили Титта и Монтанари из Римини. Титта, увидев меня, от самых дверей стал издавать губами неприличные звуки. Его пытались задержать, а он чуть не врукопашную схватился с монахинями и санитарками: «Да ну вас всех... как это я не повидаюсь с Федерико?» На столах телеграммы. Я прошу прочитать мне те, что на бланках нежно-земляничного цвета,— они от министров. Мне кажется, что я попал в рай. Позавчера утром в дверях появились букеты роз — как на картине Боттичелли,— розы словно сами пытались втиснуться в комнату: нежные, трепещущие цветы несли две юные, чуть не подпрыгивающие от радости монахини. Розы были от Риццоли, прощавшего меня после нашей ссоры. Я сразу же позвонил ему: «Твоя записка помогла лучше всяких антибиотиков». И вдруг на другом конце провода кто-то вместо Риццоли торжественно сообщил: «Феллини, коммендаторе плачет!» — прямо как в финале «Черного корсара». Потом прерывающимся голосом снова заговорил Риццоли: «Я даже слезу пустил, до того ты растрогал меня своими словами». Наконец он и сам пришел меня навестить. «Надеюсь,— сказал он,— от этой болезни мозги у тебя прочистились и ты перестанешь делать такие фильмы, как прежде, а то башка у тебя может переутомиться. Теперь ты должен слушаться меня и снимать, что скажу я». Однажды утром в коридоре я увидел человек десять, они говорили по-гречески и держали в руках множество воздушных шариков — и круглых, разрисованных, и продолговатых, как сардельки. Эти люди пришли не ко мне, а к какому-то своему родственнику, который перенес инфаркт. Я видел его; он, очень бледный, лежал на кровати, а воздушные шарики — желтые, красные — прилепились к потолку. Почему именно шарики? Эти посетители не знали, что принести больному — апельсины, печенье? Навстречу попался продавец воздушных шаров, вот они и принесли шары. Но самым главным был приход Сеги. Тут я должен кое-что пояснить. За несколько дней до этого, открыв глаза, я увидел у изножья кровати черное пальто, чьи-то испуганные глаза и бороду... «Феллини, ну как ты? Я — Пиги из Барафонды, вы еще дразнили меня Фигой, а ты за пару сигарет заставлял меня сырую рыбу лопать. Все спрашивают: «Ты куда собрался, Пиги?» «В Рим»,— отвечаю. «Тогда, говорят, зайди передай привет этому патаке Феллини и скажи ему, что он — патака». Тут явилась сестра и выставила его вон. Потом каждое утро в списке справлявшихся обо мне по телефону стояла фамилия не то Пиги, не то Фиги. Я думал,— это он, просто монахини не расслышали как следует. Оказалось, это был Сега, который просидел в Риме уже три дня и в надежде повидаться со мной все откладывал свой отъезд. Лишь на четвертый день я догадался, что это Сега, Сега по прозвищу Багароне. Я умолял монахиню принести мне телефон, у меня было такое предчувствие, что, если я не поговорю с Сегой, случится беда. Но телефона мне давать не хотели: я не должен утомляться, должен лежать тихо. Это мне внушали даже по-немецки, а когда, протестуя, я начал ругаться, монахиня очень строго посмотрела на меня и сурово изрекла: «Вы не есть поэт»,— таким тоном, словно уличила меня в обмане. Пусть. Все равно мне нужен был Сега, звонивший уже с вокзала. Нарочито слабым, почти умирающим голосом я сказал в трубку: «Багароне, не уезжай, приходи ко мне».
|
