Наследство
Глухо шумят деревья царства лесного… Мне отпирают двери, отодвигают засовы. У крыльца – сугроб по колено, в сенцах – кадка с водою… Помогите мне, стены, запах дыма и запах хвои, помоги мне, вечер туманный, – в этот мир незнакомый вхожу я не гостьей званой – дочерью незаконной. Будьте великодушны, отдайте мое наследство, отдайте – мне очень нужно – снег моего детства, свет моего детства на темных смолистых бревнах, теплую память детства, прибежище душ бездомных. Не пожалейте, отдайте дочери незаконной это старое мамино платье, этот снежный мрак заоконный. Отдайте мне этот фикус, этот пышный китайский розан… Никак я с мыслью не свыкнусь, что поздно все это, поздно… Тоскую я, и ревную, и плачу, и снова, снова воду пью ледяную из ковшика жестяного.
«Вот говорят: Россия…»
Вот говорят: Россия… Реченьки да березки… А я твои руки вижу, узловатые руки, жесткие. Руки от стирки сморщенные, слезами горькими смоченные, качавшие, пеленавшие, на победу благословлявшие. Вижу пальцы твои сведенные, – все заботы твои счастливые, все труды твои обыденные, все потери неисчислимые… Отдохнуть бы, да нет привычки на коленях лежать им праздно… Я куплю тебе рукавички, хочешь – синие, хочешь – красные? Не говори «не надо», – мол, на что красота старухе? Я на сердце согреть бы рада натруженные твои руки. Как спасенье свое держу их, волнения не оси ля. Добрые твои руки, прекрасные твои руки, матерь моя, Россия!
Звуки дома
Все очень легко и странно, знакомо и незнакомо. Я просыпаюсь рано, слушаю звуки дома: дрова перед печкой брошены, брякнул дверной замок, одна за другой картошины падают в чугунок. Торжественный и спокойный звук наполняет дом, словно дальний звон колокольный: дон! дон! дон! Гремит печная заслонка, трещит береста в огне, стучат торопливо, ломко ходики на стене. Лежу, ни о чем не думая, слушаю, как легки старческие, бесшумные, войлочные шаги. Страшно пошевелиться мне: слушаю не дыша – поскрипывает половицами дома душа.
С внуком Мишей.
Полнолуние
Стемнело. По тропинкам снежным хозяйки с ведрами пошли. Скрипят таинственно и нежно колодезные журавли. Смех, разговор вдоль длинных улиц, но враз пропали голоса, и словно бы плотней сомкнулись кольцом дремучие леса. Я прохожу пустой деревней, я выхожу за крайний дом. Мир обретает облик древний в сиянье млечно‑золотом. А небо‑то и вправду купол! С непостижимой вышины стекают медленно и скупо лучи невидимой луны. Они переполняют тучи, просачиваются в снега, они бесплотны, вездесущи, они – веками… на века… Нездешнее сиянье льется, мерцают срубы в глыбах льда, и смутно светится в колодцах животворящая вода.
«О, эти февральские вьюги…»
О, эти февральские вьюги, белесый мятущийся мрак, стенанья и свист по округе, и – по пояс в снег, что ни шаг… О, эти ночные прогулки, уходы тайком со двора, дремучей души закоулки, внезапных открытий пора. Томящее нас ощущенье, что вдруг – непонятно, темно – раздельное мыслей теченье вливается в русло одно. И все растворяется в мире кипящих лесов и снегов, и счастье все шире и шире, и вот уже нет берегов!
|
