Рулетка АллахаВ модуле у авианаводчиков запахло жареным. Пришедший из бани люд позволил себе вкусить деликатеса — жареной картошки. Когда ее запах начал разноситься по комнатам, соседские носы начали водиться влево, вправо на 90 градусов. Чтобы точно определить, кто сегодня богаче, надо было под любым предлогом вплоть до: "Мужики, вы случайно не слыхали, что на завтра дает метео?" — точно выйти на цель. При этом успеть на несколько ложек афганской редкости и плюс к ней лекарственную рюмку спирта. — Что-то нам сегодня на удивление везет. Розоволикие от банного распара Федя и "неправильный хохол" Петька за несколько секунд вычислили квадрат поиска. Петьку прозвали неправильным хохлом после того, как выяснилось, что он не ест сала. Это было замечено сразу по его прибытии в Кабульский "полтинник": он не привез с собой визитную карточку хохла — шмат свинины. Он несколько дней вызывал этим подозрение, но вскоре все само собой утряслось, и ему этот недостаток был списан. В остальном это был "еще тот кум з пид Черкасс". Свой принципиальный недостаток Петро заменил любимой песней "...нэсэ Халя воду...". Он ее мог петь целыми днями. Поначалу слегка закипающий от ее бесконечного распева народ однажды не выдержал и, изо всех сил тарабаня солдатской каской по стене, начал кричать: — Петро! Да она, твоя Галька, эту воду хоть когда-нибудь принесет? Хочешь, мы ей порядочное коромысло сделаем или кран домой проведем? С этого момента Петька от песни не отказался, а стал ее петь, лишь беззвучно разевая рот. Оттого, что баня сегодня была что надо, то быстро влезть босыми ногами в первые попавшие шлепки удалось не сразу. Русская баня еще была ценна тем, что в ней поощрялось игнорировать устав: лезть в пекло поперек батьки, то есть развалиться раньше всех в парилке на верхней полке. Минуту спустя они уже стояли у комнаты, где жил капитан Валька с майором Серегой Бахусом. На двери висело объявление, написанное наспех карандашом на неровно оторванном тетрадном листе: "Спичек нет, сигарет нет, соли нет". А чуть ниже, на всякий случай, для полной убедительности дополнено: "Нет дома". — Врут! Федя и Петро, не сговариваясь, кивнули друг другу головой и разом застучали. Никто не ответил. Тогда Федька, вытащив самый неоспоримый вещдок — фляжку, вполголоса в щель просипел: — Мы со своим... Через пару секунд за дверью зашуршали, щелкнул замок и их запустили. Стоящий в одних трусах розовый после бани Бахус, не пропуская их далее одного шага от дверей, таможенным голосом потребовал: — Взболтни! Мгновение спустя их было четверо. Бахус, он же старший лейтенант Серега, так был прозван за то, что он общим собранием части в своем округе был отправлен на войну для исправления "от зелья". На прощание он обещал больше одной не пить, и свое слово сдержал очень своеобразно, заменив рюмку стаканом. Офицерское собрание опрометчиво сроки и литраж не обговаривало. Валька дожаривал блюдо, трое завершали сервировку. Авианаводчик Валентин, капитан, бывший пилот с МИ-24 был переведен на эту должность за стычку и справедливую драку с замполитом полка. Этого честного, не терпящего никакого фронтового вранья парня однажды взвило то, что замполит-подполковник, находящийся в Афгане всего один месяц, уже сделал себе второй наградной. Причем снова на Красное Знамя, хотя не летал далее охраняемой зоны, с общим налетом всего десять часов. А Валька за неделю имел тридцать фронтовых полетных часов на сопровождение. Это возмутило всю часть, но допрос за все учинил почему-то один Валька, прямо в летной столовой, где так и спросил: — Совесть есть? У политрука совести для этого дела не оказалось, и на следующий день, после долгой тяжбы, Валентин взял и сказал командиру полка: — С этим у... летать не буду. Или его в шею, или меня — в авианаводчики. Две недели спустя Валентина из принципа, по личному рапорту, приказом сверху низвергли на выбранную им новую должность. Перед уходом с ним, не особенно таясь, попрощался весь полк. После этого Валя неспешно зашел в штаб. Замполит был в кабинете один. — Слушаю Вас, товарищ капитан, — чуть напрягшись, сказал подполковник. Валька вопросом на вопрос, потихоньку заводясь, спросил: — Тебе от этого легче стало, скотина? Далее из кабинета минут пять доносился грохот, слышались откровенные обоюдные характеристики. А еще через месяц, то есть сегодня, Валька с самым увесистым партийным взысканием и ликвидированным наградным на Красную Звезду жарил картошку в должности авианаводчика. В сороковой армии это были самые лихие, самые дерзкие мужики. "Ниже авиа не рухнуть", — говорили пилоты. У каждого из наводчиков была возможность за различные нарушения, а то и по другим причинам, из-за которых они здесь оказались, убыть в Союз. Но уж больно велико было здоровое офицерское честолюбие. Попробуй, объясни дома, почему какой-то сосед воюет, а тебя даже с войны прогнали. В гарнизоне этот поступок просто никогда никем не будет оправдан. Но хуже, конечно, будет детям. Они в таких вопросах, ох, как безжалостны. А если еще кто-то из пилотов гарнизона погиб... Не-е-ет. Лучше в авианаводчики, своего рода штрафбат. Пилоты и техники, надо сказать, здорово уважали этих мужиков, называя их за глаза смертниками. Командиры частей, которым они были приданы, берегли их, как последний глоток воды в пустыне, легко ставя собственный глаз по значимости ниже, чем ценность этих офицеров. От их профессионализма всегда зависел исход боя абсолютно любого полка, батальона, роты, где принимала участие авиация. Порой им придавались помощники, которые заслуженно сдували пылинки с этих особенных людей. Их всегда встречали и провожали взглядом с невольным холодком в душе. С мыслью, никогда не способной понять ту существующую в них силу, которая позволяла им при всем этом быть, как все. Почти за каждую их голову, которые "духами" определялись по позывным, назначалась немалая цена. При встрече так и хотелось спросить с трепетным уважением: — Валька, почем сегодня твоя жизнь? Самое невероятное, что у людей, отдавших приказ об их назначении сюда, она оценивалась за здорово живешь. Мужики при встрече приветствовали их по-особенному, а в магазинчике, куда они заходили, находящиеся там немедленно уступали им очередь, со страхом в душе ставя себя на их место. Страшась оттого, что Валька, будто, действительно, знал, сколько ему осталось жить. Оцени сам: этих ребят по одному забрасывали в тот квадрат, где находились бандгруппы, и они, находясь от них порой иногда в десятках метров, давали самолетам точные координаты для бомбардировки при помощи своей аппаратуры. Порой бомбометаний было три, пять, десять. Каждое — от четырех до десяти бомб. И эти офицеры, следя за разрывами, регулировали точность их попадания. Иногда все валилось прямо на них. Для этого старлей или капитан должны были так "заполяниться", то есть закопаться, причем на расстоянии максимальной близости к месту бомбардировки, чтобы, когда чуть спустя сюда подойдет новая волна самолетов, ювелирно навести их на цель, а порой вызвать огонь на себя. Потери у этих офицеров были ужасающие. Их душевное состояние нередко было таким, что к ним в модуль боялись и никогда не заходили даже верхи армии и КГБ. Те ведь имели прямое отношение к непосредственному назначению сюда каждого из наводчиков. Но при всех страхах войны эти мужики были редчайшие бессребреники. К ним нередко заходили и свои, и посторонние. Близкие только по званию и возрасту. Чтобы покурить или перехватить сотню-другую чеков до получки. И никогда никто им не отказывал. Зашедшего сюда даже не спрашивали, кто он, оказывая такую пустяковую помощь. А было и так, что того, кто давал, неделю спустя домой уносил "тюльпан", и должник, честно и точно выясняя адрес того парня из третьей комнаты, отправлял деньги семье с уведомлением. Честь имели. Внезапно за спиной сидящих за столом раздался страшный кухонно-посудный грохот, сип и ротовой вентиляторный звук. Федор, Петро и Серега, подскочив и обернувшись назад, зашлись от неудержимого смеха. Валька, прыгая у плиты на одной ноге, как пропеллер, вращал руками. Сдвинув глаза к переносице, "тушил" высунутый сантиметров на десять красный от ожога язык, дуя на него. — Фа-оф-ва-фа...— что означало: зараза, вот, зараза! Троица закатилась и, синхронно дрыгаясь, задыхалась в хохоте, не в силах остановиться при виде Вальки. Минут десять спустя выяснилось, что кашевар, не рассчитав дозу жесточайше горячей картошки, решил опробовать ее на вкус целой ложкой перед подачей на стол и спалил себе весь рот. — Фе-фо, а фе-фе! Фаф-фы-Фар!— переводилось: чего орете, вам бы так, дармоеды. В утешение Вальку долго хвалили за классную поджарку, время от времени трясясь от смеха. А он, ужинавший третьим стаканом холодной воды, угрюмо молчал, пытаясь рассмотреть язык, по-прежнему сводя глаза к переносице. За столом были четверо живых и трое смотрели с фотографий на аккуратном столике. Возле каждого портрета стояли фронтовые сто грамм с хлебом и солью. Последний из них сидел здесь две недели назад. А теперь досрочно вернулся домой. Страшно закрыть глаза досрочно. Господи, лучше в свой срок, позже закрывшихся материнских глаз и отца. Хоть на минуту, но позже. Души мужиков трассерами разлетелись по России с мыслями обо всем. О том, что если помирать, то дома. В России даже навоз и грязь целебные. И у смерти дома морда своя и коса. — Ну, за что пьем? — Да за все. И за всех. Битых и убитых. И третий тост, как молитва "за упокой". Война — игра до первого убитого. О чем говорят на войне офицеры за столом? О своих уставших бабах, которым дома еще страшнее. Потому что самое страшное на войне — ждать. Страшно ждать каждого нового дня и такой же ночи. Помогать сердцу стучать обеими руками при виде появившегося вдали почтальона и не знать, что желать себе: или пусть пройдет мимо, или будь, что будет. Боже ж ты мой! Рядом еще путается крохотная маленькая головушка, да не одна. Ну, а мы, боевые мужики, внешне видимая солидность... Да если б наших жен отправить на войну, а нас оставить дома, то мы бы за неделю переругались, передрались и галопом умчались на фронт, чтобы их вернуть. А мы будем лучше воевать, потому что нам легче. А с этими ползунками, кашкой пять раз в день и кучей всего остального нам в жизни не совладать. Еще мы знаем: нам легче оттого, что мы живы и знаем, сколько часов еще будем жить. Им же эти часы не известны. Эх, ваши женские уставшие глаза, поцеловать их надо каждый и помазаться теми целебными слезинками во здравие наше и вразумить ими головы непутевые. Еще они говорят о работе. О военной. О том, что русский офицер — это богатство государства. Есть офицер — есть граница. Армия — это мощь России с ядерным потенциалом. Армия — это хребет государства. Нет армии — сломан хребет. О том, что воевавший офицер своим присутствием заставляет сто раз взвесить закордонного вояку прежде, чем тот осмелится один раз перерезать пограничную ленточку России. Еще говорили о том, что государственным экзаменом лейтенанту может быть только бой, настоящий бой, со страхом за друзей и с кровью. Ибо не воевавший офицер, как не рожавшая баба. За то четверка согласно и дружно чокнулась казенными стаканами. В 23.00 разошлись. Вальке завтра на работу. Обычную работу — вызывать огонь на себя. Для этого было уже все отработано: с кем лететь, идти, где быть и сколько минут на что отпущено, начиная от времени "Ч" при высадке до "Слава Богу", когда его нашли и загрузили. В 7.00 в осеннем Афгане ни к селу, ни к городу наступил рассвет. Невыспавшийся Валентин, зевая и потягиваясь, весь увешанный, как елка шишками, аппаратурой и личным оружием, громыхая, добрел до своего борта и, забравшись в привычный удобный угол "восьмерки", ближе к хвостовой балке, тут же уснул. — Пять, четыре, три, два, один, запуск! Четверка вертушек, едва не царапая брюхом ВПП, с крутым левым разворотом резво понеслась на "Чайку". Через 35 минут пилоты, высадив Вальку на металлическую площадку и наоравшись с ним всласть в ухо друг другу при работающих движках, расстались. Вертушки ушли на "Скобу", а Валентина встретили и бережно проводили в модуль, в отведенные покои. Работа запланирована была на завтра, и до ее начала оставалось почти двадцать часов. Сейчас штатный треп, сытый обед, ползание по карте и обязательный сон. Примчавшийся со страшным грохотом на джипе без глушителя комбат лично проконтролировал Валькин покой. Джип ему, как трофей, достался месяц назад, и теперь он настолько прирос к удобству перемещения, что даже ездил на нем от модуля в туалет, расстояние до которого было метров тридцать. За техническим состоянием джипа следил прижившийся пленный негр. Его полгода назад взяли в плен, и с тех пор, как ни пытались, не могли от него избавиться. В полночь спецназ с Валентином и необходимой аппаратурой бесшумно растворился за КПП. На войне все обязательно верят в приметы, поэтому перед выходом все до боли поотбивали о косяки костяшки пальцев. Исходя из поставленной Валентину (позывной "Срез") задачи, его должны были вывести в нужный квадрат за двадцать километров, затратив на это две ночи, отсидеться с ним в земле, замаскировать его, утрамбовать и без звука, едва слышно похлопав на прощание по плечу, переместиться в другую квадратную "улитку". Целью бомбардировки была временная база "духов". Она, по данным ХАДа, нередко использовалась ими и сейчас находилась почти на видимом от авианаводчика расстоянии, чуть ниже его. Планировались три налета СУ-17, после чего спецназ забирает его, и они тем же путем уходят домой. Все привычно и обычно. Оставшиеся три часа до выхода на него "сушек" Валька дремал, все видя и слыша. В назначенное время "Ч" аппаратура тихо пискнула и пилотам была выдана первая цель бомбометания. Это означало, что через несколько минут надо будет, сократившись и сжавшись до мышиного размера всем телом и его клетками, бесшумно орать, разевая рот при свисте бомб: — Господи помилуй... только не в меня, только не в меня... Первое бомбометание прошло с небольшим недолетом. Духи забегали муравьями. Валентин ввел небольшую корректировку на упреждение. Его "срезали" вместе с бандгруппой в третьем заходе. Он разлетелся в разные стороны со своей аппаратурой: она — в одну сторону, он, с перебитыми ребрами, страшной контузией, грязный — в другую. Сделал микропопытку шевельнуться, но левая рука и обе ноги были не его. Крохи мыслей не давали соображать. Уже полчаса, как улетели самолеты, но земля по-прежнему сотрясалась. Невыносимо и судорожно звенело в ушах, изо рта тягучей струей стекала кислая кровь, перекушенный язык одеревенел, не давая сплевывать. Куда-то делось все оружие: и автомат, и пистолет, а целая рука никак не могла нащупать на себе гранату. Сломанный позвоночник не позволял поднять голову, она будто отсоединилась от туловища. При попытке сделать движение брызнули мириады звезд, и он провалился во мрак. ...У Антонины Степановны на душе с утра было нехорошо. Она невольно отметила про себя, что уже несколько раз подходила к Валиной фотографии, где он был снят еще курсантом. Она очень любила этот снимок, простенький, сельский, где сын стоял у калитки, по-мальчишески смотрел на нее, а за его спиной в полнеба размахнулась переливающаяся сочная радуга. — Нет, так нельзя, надо к кому-то пойти. — Возле дома соседки она вспомнила, что подобное сердечное состояние она ощущала полгода назад, когда Валя попал в Афганистан и пытался скрыть от нее это. — Слава Богу, дошла... Но как же мне муторно. Находившаяся на огороде соседка, увидев Антонину, в два шага оказалась около нее, едва успев подхватить. Антонина Степановна, белая лицом, осела на землю. ...Валентин очнулся, захлебнувшись на вздохе. На него, лежачего и затоптанного, мочились стоящие кольцом "духи". Увидев, что русский открыл глаза, они загалдели. Его волоком подтащили к сидящему главарю с ухоженной бородой, поигрывающему четками. Капитан плыл взглядом по окружающим, пытаясь понять, где он. Тело пронизывал то жар, то ледяной холод. Мыслительные способности работали на предельном минимуме. Рядом с главарем сидел европеец, гладкий, заискивающий перед хозяином. Оба молчали. Бородатая, потная толпа ждала, судя по взглядам, чего-то уже определившегося. Резким движением "духи" умело поставили русского к дереву и привязали под безжизненно болтавшиеся локти, за пояс, притянув голову кожаной супонью, впившейся в рот. Огненные кольца от физического жжения тела чередовались с провалами сознания, отчего ненадолго было легче. Пожирая капитана глазами, звери желали одного известного только им. Европеец, воткнувшись своим носом-клювом в лицо офицера, сипел, как орал: — Сейчас за тридцать выделенных тебе хозяином минут ты, русский, позавидуешь, что не настоящая свинья. Твоя жизнь решится по воле Аллаха. Тебя ждет то, что вы, нечистые, любите. Рулетка. Но наша рулетка. У вас русская, а ты будешь играть в рулетку Аллаха. Висящий на натянутых до предела кожаных ремнях Валентин почти ничего не слышал и не осознавал. Вытянутая шея от просевшей тяжести тела держала голову на почти рвущихся шейных позвонках. Глаза, не мигая, мучительно смотрели в небо. "Духи", перевязав его на другое дерево, облегчили его состояние для предстоящего большего животного насыщения. Минуты капитана потянулись, как век. Минуты "духовского" услаждения полетели, как миг. Они подтанцовывали, подвизгивали, боясь упустить невиданное зрелище. Время. —...30, 29, 28... По мере отсчета последних жизненных минут стремительно шли изменения в организме воина. Все доселе бывшее важным перевоплощалось в своей физиологической и психологической значимости, когда последнее становилось главным. Голова капитана сильно ударилась затылком о дерево. Он пронзительно четко, вдруг просветлившимся мозгом и крепчающим сознанием стал воспринимать и осознавать уготованное. Главарь держал у лика воина шестизарядный револьвер и при каждом прокручивании барабана, сатанея, бил по его изуродованному лицу. Рулетка Аллаха... Вот она... Переводчик-европеец, раздуваясь ноздрями от запаха крови, меняясь в словесном тоне, раскрыл удуманное: — Если нет выстрела первого патрона, вставленного в барабан, то... мы отрубаем тебе правую кисть. — Если нет второго выстрела — левую... Третьего — правую стопу... Четвертого — левую... Пятого — вываливаем кишки... Шестого — вбиваем оторванную голову в живот. Стремительно отключались ставшие навечно незначимыми речь и боль, заменившаяся на безболезненный хруст. Их сила шла в более жизненно важные для этого часа энергосистемы организма. В теле перегонялась со скоростью света невидимая помощь со всех концов сердцу и душе. Барабан... Щелчок! Духи взревели. От тела далеко отлетела правая кисть. Они щетинились клыками, получая удовольствие от замысла казни. — 27, 26, 25, 24... Сухие щелчки крутящегося барабана. В организме продолжалось таинственное преображение. Русский уже не жмурился от сухого звука курка. Исчезло состояние страха. Еще щелчок... Сатанинский круг нелюдей, ярясь, рвал из рук в руки левую кисть. — 23, 22, 21, 20... Духи при взгляде на мученика от рева заходились в судорожном кашле. У воина лицо перевоплощалось в лик невиданного смиреннотерпца. Непостижимой силой он, несломленный зверским замыслом, становился... невосприимчивым к казни! — 19, 18, 17, 16, 15... Щелчок! Духи — в драке друг с другом за право дальнейшего наслаждения оторвали правую ногу. — 14, 13, 12, 11... Выстрел! Трясущийся в руке от прогрессирующего экстаза револьвер только кончиком пули задел голову офицера. Адова кухня бешено кормила сбившееся в кучу у ее котла зверье. — 10, 9, 8, 7... Выстрел! У тела воина грызли друг друга нелюди мира сего. — 6,5,4,3,2,1,0... Выстрел шестой... Самое неподвластное никому из смертных описание — последний, тускнеющий, истинный взгляд отделенной главы. — 3, 2, 1... ...Сокрыто навеки, как осознает миг надвинувшегося сыновнего конца каждая мать, носившая его под сердцем. Соседка безотрывно, чуть трясущимися ладонями, будто машинально, часто-часто не то гладила, не то растирала стремительно холодевшие руки Антонины. Что-то необъяснимое происходило с лицом ее подруги. В измененных глазах брезжило непривычное немирское принятие неизбежного. Соседка, задохнувшись, осела. На нее смотрели глаза человека, ушедшего от земной никчемности.
|
