ОПАВШИЕ ЛИСТЬЯ 4 страница"Чтó такое?!" Будь я "в панталонах мальчик", я ничего особенного бы не понял, не постигнул. Нужно было бесконечно наивной природе (я) столкнуться с фактом, чтобы понять... что "ведь это искусственное дело падать вниз яблоку, оборвавшемуся от ветки: натурально оно должно бы остаться в воздухе, а уж если лететь, то почему же не вверх, а вниз: значит - земля притягивает";. Я понял (и первый я), что не в "лопатах" дело, которым "все равно", и не в Рачинском, который благочестив, ко мне добр, а в другом, от чего Рачинский не хотел отстать, a "лопаты" приставлены "к этому забору". Кому-то далекому-далекому, чему-то великому-великому нужно... - Чтó нужно? "- Играйте вы по-прежнему в преферанс, - ну и погибнете, но мало ли же вообще людей гибнет. И этот "друг" ваш (с скрытною уже тогда болезнью)... тоже погибнет... Но ведь чтó же?.. Ведь это вообще есть, бывает; - бывает смерть, и болезнь, и разврат, и пустота жизни или лица... Ну, и чтó же особенного тут, чему же волноваться..." - Да нет, не в этом дело, а что я был злобен, остервенен, забыл Бога, людей мне было не нужно....А теперь я совсем ваш же, с образами, лампадкой, христианством. Христом, с церковью... Я - ваш. "- Именно - не "наш";, и такого нам вовсе не нужно, поскольку вы вдвоем, соединены. И будете "наши" - лишь разъединись";. - "Разъединясь"?.. Значит - опять в злобу, в атеизм, вред людям... "- Это уже наше дело, мы все берем на себя. О злобе вашей помолимся, и атеизм - замолим, и вообще все обойдется потихоньку и неколко. Ну, кто не вредит людям, и разве все так особенно "веруют". А обходится. Будет сохранен порядок: а если вы погибнете в разделении, то ведь людей вообще всяких и постоянно очень много гибнет. Ничего нового и даже, извините, ничего интересного". Конечно, при "упрямстве" можно было бы "преломить", и вышла бы грубость, но никакого открытия. Но я был именно кроток, - как и наивность или "натуральность" (дикий человек) простиралась до того, что я годы ничего не замечал... Как годы же потом шло мое "ньютоновское открытие", что "яблоко очень просто падает на землю" от того-то. Раз я стоял во Введенской церкви с Таней, которой было три года. Службы не было, а церковь никогда не запиралась. Это - в Петербурге, на Петербургской стороне. Особенно - тихо, особенно - один. В церковь я любил заходить все с этой Таней, которая была худенькая и необыкновенно грациозна, мы же боялись у нее менингита, как у первого ребенка, и почти не считали, что "выживет". И вот, тихо-тихо... Все прекрасно... Когда вдруг в эту тишину и мир капнула какая-то капля, точно голос прошептал: "...вы здесь - чужие. Зачем вы сюда пришли? К кому? Вас никто не ждал. И не думайте, что вы сделали что-то "так" и "чтó следует", придя "вдвоем" как "отец и дочка". Вы - "смутьяны", от вас "смута" именно оттого, что вы "отец и дочка" и вот так распоясались и "смело вдвоем". И вдруг образа как будто стали темнеть и сморщились, сморщились нанесенною им обидою... Зажались от нас... Ушли в свое "правильное", когда мы были "неправильные". Ушли, отчуждились... и как будто указали или Сказали: "Здесь - не ваше место, а - других и настоящих, вы же подите в другое место, а где его адрес - нам все равно". Но, повторяю, жулик знает, чем "отвертывать замки", а "ктó молится" и счастлив - тоже знает, что он - молится именно и - именно счастлив; что у него "хорошо на душе"; и вообще что в это время, вот, может быть, на одну эту минуту в жизни, - он сам хорош. Опять настаиваю, что дело в кротости, что я был именно и всегда кроткий, тихий, послушный, миролюбивый человек. "Как все". Когда я услышал этот голос, может быть и свой собственный, но впервые эту мысль сказавший, без предварении и подготовки, как "внезапное", "вдруг", "откуда-то" - то я вышел из церкви, вдруг залившись сиянием и гордостью и как победитель. Победитель того, чего никто не побеждал, - даже того, кого никто не побеждал. - Пойдем, Таня, отсюда... - Пора домой? - Да... домой пора. И вышли. Тут все дело в "отмычке", которая отпирает, и - "в кротости, которую я знал";. Я как бы вынес кротость с собою, и мою "к Богу молитву" - с собою же, и Таню - с собою: и что-то (земля и небо) так повернулись около меня, что я почувствовал: "- Кротость-то у меня, а у вас - стены. И у меня - молитва, а у вас опять же - стены. И Бог со мною. И религия во мне. И в судьбе. Вся судьба и "свелась" для этого мгновения. Чтобы тайное и существовавшее всегда наконец-то сделалось явным, осязательным, очевидным, обоняемым". ...Вы именно жестоки и горды ("отмычка" у меня)... Именно - холодны... Бога в вас нет, и у вас нет, ничего нет, кроме слов... обещаний, надежд, пустоты и звона. Все вы и вся полнота ваших средств и орудий, ваших богатств и библиотек, учености и мудрости, и самых, как вы говорите, "благодатных таинств", не могут сотворить капельку добра, живого, наличного, реального, если оно ново в веках, не по шаблону и прежде бывавшим примерам: и тут не тó чтобы вы "не можете", - все вы, бороды лопатою, или добры сами по себе, или вам "все равно", а что-то вас задерживает, и новое зло вы легко сотворяете, вот как приходскому духовенству в Петербурге обобрать не приходское, да и вообще много нового злого: а вот на "доброе", тоже новое, - связаны ваши руки какою-то страшною, вам самим неведомою силою, которая так же "далека", "неосязаема" и "повсеместна"... как Ньютоново тяготение. Которое я открыл и с него начинается новая эра миропостижения, все - новое, хоть начинай считать "первый год", "второй год". Это, должно быть, было в 1896 или 1897 году. * * * "Неужели же так и кончится его деятельная жизнь, посвященная всецело на благо человечества?" "Ему не хотелось верить, что Провидение уготовило ему столь ужасный конец". "Он вспомнил о Гарри Тэксоне, вспомнил много случаев, когда он освобождал от ужасной смерти этого многообещающего дорогого ему юношу..." ("Графиня-Преступница").
Так предсмертно рассуждал Шерлок Холмс, вися в коптильне под потолком, среди окороков (туда его поднял на блоке, предварительно оглушив ударом резины, - разбойник), и ожидая близкой минуты, когда будет впущен дым и он прокоптится наравне с этими окороками. Мне кажется, Шерл. Хол. - то же, что "Страшные приключения Амадиса Гальского", которыми зачитывался, по свидетельству Сервантеса, герой Ламанчский - и которыми, без сомнения, потихоньку наслаждался и сам Сервантес. Дело в том, что неизвестный составитель книжек о Холмсе (в 48 стр. 7 к. книжка), - вероятно, исключенный за неуспешность и шалости гимназист V-VI-го класса, - найдя такое успешное приложение своих сил, серьезно раскаялся в своих гимназических пороках и написал книжки свои везде с этим пафосом к добродетели и истинным отвращением к преступлению. Книжки его везде нравственны, не циничны, и решительно добропорядочнее множества якобы "литературно-политических" газет и беллетристики. Есть страшно интересные и милые подробности. В одной книжке идет речь о "первом в Италии воре";. Автор принес, очевидно, рукопись издателю: но издатель, найдя, что "король воров" не заманчиво и не интересно для сбыта, зачеркнул это заглавие и надписал свое (издательское): "Королева воров". Я читаю-читаю, и жду, когда же выступит королева воров? Оказывается, во всей книжке - ее нет: рассказывается только о джентльмене-воре. Есть еще трогательные места, показывающие дух книжек:
"На мгновение забыл все на свете Шерлок Холмс, ввиду такого опасного положения своего возлюбленного ученика. Он поднял Гарри и понес его на террасу, но окно, ведущее в комнаты, оказалось уже запертым. - А кто этот раненый молодой человек? - Это честный добрый молодой человек, на вас непохожий, милорд". ("Только одна капля чернил").
Еще, в конце:
"- И вы действительно счастливы и довольны своим призванием? - Так счастлив, так доволен, как только может быть человек. Раскрыть истину, охранять закон и права - великое дело, великое призвание. - Пью за ваше здоровье... Вы - утешитель несчастных, заступник обиженных, страх и гроза преступников". ("Одна капля чернил", конец).
Читая, я всматривался мысленно в отношения Шерлока и Гарри, - с точки зрения "людей лунного света": нельзя не заметить, что, как их представил автор, они - не замечая того сами - оба влюблены один в другого: Гарри в Холмса - как в старшего по летам своего мужа, благоговея к его уму, энергии, опытности, зрелости. Он везде бежит около Холмса, как около могучего быка - молодая телушечка, с абсолютным доверием, с абсолютной влюбленностью. Холмс же смотрит на него как на возлюбленного сына, - с оттенком, когда "сын-юноша" очень похож на девушку. Обоих их нельзя представить себе женатыми: и Гарри, в сущности, - урнинг, и Холмс - вполне урнинг: К земным утехам нет участья, И взор в грядущее глядит. Удовольствие, вкусная еда, роскошь в одежде - им чужда. Незаметно, они суть "монахи хорошего поведения", и имеют один пафос - истребить с лица земли преступников. Это - Тезей, "очищающий дорогу между Аргосом и Афинами от разбойников" и освобождающий человечество от страха злодеев и преступлений. Замечательно, что проступки, с которыми борются Шерлок и Гарри, - исключительно отвратительны. Это не проступки нужды или положения, а проступки действительного злодейства в душе, совершаемые виконтами, лордами-наследниками, учеными-медиками, богачами или извращенными женщинами. Везде лежит вкус к злодейству, с которым борется вкус к добродетели юноши и мужа, рыцаря и оруженосца. Когда я начал "от скуки" читать их, - я был решительно взволнован. И впервые вырисовался в моем уме человеческое CRIMEN<<12>> Оно - есть, есть, есть!!!.. Есть как особое и самостоятельное начало мира, как первая буква особого алфавита, на котором не написаны "наши книги"; а его, этого преступного мира, книги все написаны "вовсе не на нашем языке". И, помню, я ходил и все думал: crimen! crimen! crimen! "Никогда на ум не приходило"... И мне представился суд впервые, как что-то необходимое и важное. Раньше я думал, что это "рядятся" люди в цепи и прочее, и делают какие-то пустяки, непохожие на дела других людей, и что все это интересно наблюдать единственно в смысле профессий человеческих. Нет. Вижу, что - нужно. Дело. * * * Только у человека: цветет, а завязаться плоду не дают. ("сформировывается" девушка в 13-14 лет, * * * ...да Элевзинские таинства совершаются и теперь. Только когда их совершают люди, они уже не знают теперь, что это - таинства. * * * ...да ведь совершенно же ясно, что социал-демократия никому решительно не нужна, кроме Департамента государственной полиции. Без нее - у Департамента работы нет, как нет удочки и лова без "наживки". Социал-демократия, как доктрина, - есть "наживка" на крючке. И Департамент ловит "живность" этой приманкой. С этой точки зрения, - а в верности ее нельзя сомневаться, - "Отечественные записки", "Русское богатство", "Дело", Михайловский, Щедрин - были в "неводе" правительства и служили наиболее ядовитому его департаменту. Все совершилось "обходом" и Щедрин - Михайловский соработали III-му отделению. Но вышло "уж чересчур". Неосторожно "наживку" до того развели, что она прорвала сеть и грозит съесть самого рыбака. "Вся Россия - социал-демократична".
Понятно, для чего существует "Русское богатство". Какой же томящийся питомец учительской семинарии, как и сельский учитель "с светлой головой", не напишет "письмо-души-Тряпичкина" нашему славному Пешехонову или самому великому Короленке. И чем ловить там по губерниям, следить там по губерниям, - легче "прочитать на свет" письма, приходящие к 3-4-10 "левым сотрудникам известного журнала". "Весь улов" и очутится "тут".
Понятно. Математика. Но "переборщили", не заметив, что вся Россия поглупела, опошлела, когда 1/2века III-ье отделение "оказывало могущественное покровительство" всем этим дурачкам, служившим ему при блаженной уверенности, что они служат солидарной с ними общечеловеческой социал-демократии. Департамент сделал революцию бессильной. Но он сам обессилел, революционизировав всю Россию. Каша и русская "неразбериха". Где "тонко" - там и "рвется".
Но вот объяснение, почему славянофильские журналы один за другим запрещались; запрещались журналы Достоевского. И только какая-то "невидимая могущественная рука" охраняла целый ряд антиправительственных социал-демократических журналов. Почему Благосветлов с "Делом" не был гоним, а Аксаков с "Парусом" и "Днем" - гоним был. Пожалуй, и я попал: Куприн, описывая "вовсю" публ. д., - "прошел", а Розанов, заплакавший от страха могилы ("Уед."), - был обвинен в порнографии. * * * - Пора, - сказала мамаша. И мы вышли в городской сад. На мне был черный сюртук и летнее пальто. Она в белом платье, и сверху что-то. В начале июня. Экзамены кончились, и на душе никакой заботы. Будущее светло. Солнце было жаркое. Мы прогуливались по главной аллее, и уже сделали два тура, когда в "боковушке" Ивана Павловича отворилось окно, и, почти закрывая "зычной фигурой" все окно, он показался в нем. Он смеялся и кивнул. Через минуту он был с нами. Весь огромный, веселый. - И венцы, Иван Павлович? - Конечно! Мы сделали тур. - "Ну, пойдемте же". И за ним мы вошли во двор. Он подошел к сторожке. - "Такой-то такой-то (имя и отчество), дайте-ка ключи от церкви". Старичок подал огромный ключ, как "от крепости" (видал в соборах, "ключ от крепости такой-то, взятой русскими войсками"). - Пойдемте, я вам все покажу. Растворилась со звуком тяжелая дверь. Я "что-то стоял"... И, затворив дверь, он звучно ее запер. "Крепко". Лицо в улыбке, боязни - хоть бы тень. Повернулись оба к лестнице: Стоит моя Варя на коленях... Как войти по лесенке, - ступеней 6, - то сейчас на стене образ; увидав его, - "как осененная" Варя бросилась на колени и что-то горячо, пламенно шептала. Я "ничего". Тоже перекрестился. Вошли. ...................................................... ...................................................... * * * Самолюбие и злоба - из этого смешана вся революция. Если попадаются исключения, тó это такая редкость (Мельшин, Анненский). (на поданной почтовой квитанции). * * * Сила евреев в их липкости. Пальцы их - точно с клеем. "И не оторвешь". (засыпая).
Все к ним прилипает, и они ко всему прилипают. "Нация с клеем". (утром завтра). * * * ...окурочки-то все-таки вытряхиваю. Не всегда, но если с 1/2папиросы не докурено. Даже и меньше. "Надо утилизировать" (вторично употребить остатки табаку). А вырабатываю 12 000 в год, и, конечно, не нуждаюсь в этом. Отчего? Старая неопрятность рук (детство)... и даже, пожалуй, по сладкой памяти ребяческих лет. Отчего я так люблю свое детство? Свое измученное и опозоренное детство. (перебрав в пепельнице окурки и вытряхнув из них * * * Симпатичный шалопай - да это почти господствующий тип у русских. * * * Я чувствую, что метафизически не связан с детьми, а только с "другом". Разве с Таней... И следовательно, связь через рождение еще не вхлестывает в себя метафизику. С детьми нет какой-то "связующей тайны". Я им нужен - но это эмпирия. На них (часто) любуюсь - и это тоже эмпирия. Нет загадки и нет боли, которые есть между мною и другом. Она-то одна и образует метафизическую связь. Если она умрет - моя душа умрет. Все будет только волочиться. Пожалуй, писать буду (для денег, "ежедневное содержание"), но это все равно: меня не будет. "Букет" исчезнет из вина и останется одна вода. Вот "моя Варя". * * * Мамочка никогда не умела отличить клубов пара от дыма и, войдя в горячее отделение бани, где я поддал себе на полок, вскрикивала со страхом: "Какой угар!.." Также она не умела отпереть никакого замка, если отпирание не заключалось в простом поворачивании ключа вправо. Когда я ей объяснил, что нужно же писать "мнh" и вообще в дательном падеже - h, то она, не пытаясь вникнуть и разобраться, вообще везде предпочла писать h. Когда я ей объяснил, что лучше везде писать е, то она уже не стала переучиваться и удержала старую привычку (т. е. везде h). Вообще она не могла вникнуть ни в какие хитрости и ни в какие глупости (мелочи): слушая их ухом, она не прилежала к ним умом. Но она высмотрела детям все лучшие школы в Петербурге. Пошла к Штембергу (для Васи). Директор ей понравился. Но, выйдя на двор, во время роспуска учеников, она стала за ними наблюдать: и, придя, изложила мне, что "все хорошо, и директор, и порядок", но как-то "вульгарен будет состав товарищей";. Пошла в школу Тенишевой, - и сказала твердое - "туда". Девочкам выбрала гимназию Стоюниной, а нервной, падающей нá бок Тане, как и неукротимой Варваре, выбрала школу Левицкой. И действительно, для оттенков детей подошли именно эти оттенки школ; она их не угадала, а твердо выверила. Вообще твердость суждения и поступка - в ней постоянны. Никакой каши и мямленья, нерешительности и колебания. И никогда "сразу", "с азарту", "вдруг". Самое колебание всегда продолжалось 2-3 дня, и она ужасно в них работала умом и всей натурой. А замка не умела отпереть: ибо это и действительно ведь глупость. Ибо замки ведь вообще должны запирать, и - только, т. е. все "направо"; а чтó сверх сего - "от лукавого". И она "от лукавого" не понимала. Однажды мне кой-что грозило, и я между речей сказал ей, что куплю револьвер. Вдруг к вечеру с пылающим лицом она входит в мою квартиру, в доме Рогачевой. И, едва поцеловав, заговорила: - Я сказала Тихону (брат, юрист)... Он сказал, что это Сибирем пахнет. - Сибирью... - Сибирем, - она поправила, - равнодушная к форме и выговаривая, как восприняло ухо. Она была занята мыслью о ссылке, а не грамматикой. Крепко схватив, я ее осыпал поцелуями. И до сих пор эта тревога за любимого человека у меня неразъединима с "Сибирем пахнет". Она вся пылала, торопилась и запрещала (т. е. покупать револьвер). Да я и стрелять не умел. Она вышла из 3-го класса гимназии. Именно, - она все пачкала (замуслякивала) чернилами парту, заметим, что Иван Павлович (Леонов), говоря ученицам объяснения, опирается пальцами на стол (он был огромного роста и толстый). Тот все пачкался. Пожаловался. И поставили в поведении "4". Мамаша (Ал. Адр. Руднева), вообразив, что "4 в поведении девушке" - марает ее и намекает на "VII заповедь", оскорбилась и сказала: "- Не ходи больше. Я возьму тебя из гимназии. Они не смеют порочить девушку";. * * * Хорошее - и у чужого хорошо. Худое - и у своего ребенка худо. Встала в 11-м часу. Отдых, 3 раза будили. ...................................................... (начало вакации у учащихся детей) (сержусь). * * * У Кости Кудрявцева директор (Садоков) спросил на переэкзаменовке: - Скажите, чтó вы знаете о кум? Костя был толстомордый (особая лепка лица), волосы ежом, взгляд дерзский и наглый. А душа нежная. Улыбнулся и отвечает: - Ничего не знаю. - Садитесь. Довольно. И поставил ему единицу. Костя мне с отчаянием говорил (я ждал у дверей): - Подлец он этакий: скажи он мне квум - и я бы ответил. О квум три страницы у Кремера (грамматика). Он, черт этакий, выговорил - кум! (есть право и так выговаривать, но им не пользуются). Я подумал: "кум! - предлог с"; чтó же об нем отвечать, кроме того, что - "с творительным"?...но это - до того "само собой разумеется", что я счел позорным отвечать для пятого класса. И исключили. В тот час у него умер и отец. Он поступил на службу (чтобы поддержать мать с детьми), - сперва в полицейское управление, - и писал мне отчаянные письма ("Вася, думали ли мы, что придется служить в проклятой полиции"), потом - на почту, и "теперь работаю в сортировочной" (сортировка писем по городам). В то же время где-нибудь аккуратный и хорошенький мальчик "Сережа Муромцев" учился отлично, директор его гладил по голове, кончил с медалью, в университете - тоже с медалью, наконец - профессор "с небольшой оппозицией"... И, оправдывая некрасовское ...До хорошего местечка Доползешь ужом, - вышел в председатели 1-e Госуд. думы. И произнес знаменитое mot<<13>> "Государственная дума не может ошибаться";. Неужели мой Костя мог бы так провалиться на государственном экзамене??!! Да, он кум не знал: но он был ловок, силен, умен, тактичен "во всяких делах мира". А как греб на лодке! а как - потихоньку - пил пиво и играл на биллиарде! И читал запоем. Где этот милый товарищ?!
Я сохранил его письма; вот они: I.
Скука, братец, без тебя в классе ужасная (по крайней мере, для меня)! Неужели ты пролежишь еще неделю? Впрочем, это лучше - отдохнешь, а то тебя совсем замучили классические репетиции. В классе у нас все по-старому, т. е. всё плохо и все плохи. Звезда первой величины, Ешинский, сегодня явилась в наше туманное пятно, но с меньшим блеском, чем прежде. Остафьев тоже пришел; все укорял, что не заходил к тебе во время болези. Гуманный мальчик!.. Звезда 4-й величины. Теперь перехожу к патентованным. Алексеевский шатается по концертам, по Покровке<<*1>> и, кажется, преуспевает в сердце м-сс Кетти.<<*2>> Воспылай гневом Отелло, Васька! Поливанов... впрочем, это уж не звезда, а целая видимая планета по части глупостей и шалопайничества. Сообщу два факта. Вчера я узнал от него самого, что триппер или бобон посетил его от неумеренных наслаждений с горничною. Далее, сегодня, в классе, во время геометрии, он курил, пуская клубы дыма из-под парты! Я тебе передаю буквально. Грехов<<*3>> не заметил. Про других учеников не стоит говорить. Силин глупеет с каждым днем (в моих глазах) все более и более: Шляется, гудит на скрипке, так что беги вон, кое-что читает... Суворов достал место в конторе "Кавказ и Меркурий". Я читаю, думаю, много сплю, уроками занимаюсь мало и проч. Посетить тебя можно, что ли? Впрочем, сегодня и завтра прийти не могу. Пиши мне чтонибудь, тебе же я написал довольно: еще, пожалуй, Бертран<<*4>> спросит повторить. Кудрявцев. Так и есть. 1874 г. март 10.
На спинке записки адрес:
Василию Васильевичу Розанову, доктору медицины и философии, члену-корреспонденту всех Академий Наук в свете знаменитому естествоиспытателю, минералогу, энтомологу и проч. и проч. и проч. От К. К. II.
Милый Розанов! Сто раз с разом прошу прощения за то, что вчера не пришел. Получив твое письмо, я намеревался быть у тебя в 7 часов, но... является Переплетчиков, зовет с собой. Я сперва отказывался, но не устоял против искушения - поиграть на биллиарде. (Я недавно начал учиться играть на нем и полюбил биллиард больше пива.) Ну, пошли, играли, пили... потом я зашел к П-ову, просидел до часу ночи. К тебе - если можно - я приду сегодня в 7 часов. Что ты, брат, какая тюря: все хвораешь? После этой болезни - надеюсь, последней - тебя не будут выпускать из дому... В мае и июне сидеть дома!!.. До свидания. Кудрявцев. 1874 г. 10 мая. Ответь, пожалуйста, на эту писульку. От тебя так приятно получать записки... "Русск. Стар." еще у вас? К. К. III.
Деревушка Митинка. 28 сентября 1874 г.
Милый и дорогой мой друг Вася! Если бы ты видел, как я читал твое письмо, как я радовался, чуть не прыгал и чуть не плакал, что ты так мало (sic.- В. Р.) написал! От души, от всего сердца благодарю тебя, Вильям,<<*5>> за твою записку... Мне она показалась лучше и дороже длиннейшего письма Силина. Но к делу, к делу... Да, милый Розанов, в нынешний год я столько перенес горя, несчастий, что и сказать страшно. Ты уже знаешь, вероятно, от Силина или Переплетчикова, что я лишился отца. Чтó я чувствовал, что во мне происходило - сказать трудно... Но пойми только это: отец умер после того, как у нас все сгорело; дела все в расстройстве, я не знаю - куда приткнуться; и ты живо вообразишь мое положение. Видеть убитую горем мать, слышать вокруг себя от всех и каждого: "Он умер, оставив жену и 8 человек детей мал-мала меньше!" - все это, Розанов, ужасно подействовало на меня. Тысячи мыслей одна другой печальнее приходили мне в голову... Мне нужна была сильная поддержка, - ее не было. Я положительно упал духом... Но скоро я поправился; я стал думать о матери, о братьях... А о себе? Что думать... На меня находят, Вася, минуты горького раскаяния в моей безалаберной, бесшабашной жизни в Нижнем! И в самом деле: ведь я был бы теперь в 7-м классе! Пробивал бы грудью, а не лбом себе дорогу... Какой я бесхарактерный человек, Вася! Но не суди меня ради... ради науки (sic.- В. Р.), милый Вася! Что делать? А теперь... эх!.. теперь университет от меня далеко, милый Вася! От тебя близко... (Ты не поверишь, Розанов, - я плачу, когда пишу эти строки, буквально плачу...) Да, горько, грустно! Теперь, в настоящую минуту, у меня одна цель: попасть на порядочное место и поддерживать мать, а там... что пошлет Судьба, неумолимый fatum. Но какая скука, какая безысходная тоска жить здесь! У нас есть свой домик в уездном городишке Симбирской губ., Алатыре; но мать пока живет у родного брата своего, здесь. Кругом все заботы о делах; даже замучился, хлопоча об них. Сидишь, сидишь, а тоска лезет на душу... Братья хохочут, играют, крикнешь на них, поколотишь... А тоска... Ждешь, ждешь писем, особенно письма из Москвы. Ах, да, Розанов, - у меня есть протекция и очень, кажется, сильная... У меня, твоего бедного друга! Дело в том, что некий граф Ланской может дать мне выгодное местечко, так как хорошо был знаком с отцом; за меня хлопочет соседняя помещица, Федорова, которая приходится мне крестной матерью. Она теперь в Москве. Может быть, я и попаду туда. Но я даю тебе слово, Розанов, что я буду заниматься, хотя понемногу, при каких бы то ни было обстоятельствах. Видишь ли в чем штука: мне нужно выдержать экзамен в 6-й или 7-й класс, чтобы не служить 6 лет в паршивой военщине. Я постараюсь выдержать. Как мне хочется быть хоть вольнослушателем в университете! А ведь ужасно скверно, Розанов, быть недоучившимся, остановиться на полдороге. Видал я таких господ. Как мне хочется, Розанов, увидать тебя, поговорить с тобой! Peut-être,<<14>> я с тобой скоро увижусь на пути в Москву, а может быть - и долго, долго... так что ты меня забудешь... Ах, Розанов, это так тяжело будет для меня! Впрочем, нет, - что за глупости! - ты пишешь: "Я все такой же, как и прежде...", а я комментирую: т. е. он так же любит меня и так же дружен со мной... Не правда ли? Скажи, милый Вася!
|
