ЛЕСТАТ: В ОБЪЯТИЯХ БОГИНИ

 

Не помню, когда я проснулся, когда впервые пришел в себя.

Но я знал, что мы с ней уже долго пробыли вместе и что я с животным самозабвением пил ее кровь, знал о том, что Энкил уничтожен и теперь первородное могущество принадлежит ей одной. А главное, благодаря ей я увидел и понял многое из того, что не было доступно мне прежде.

Двести лет назад, когда я испил от нее в храме, кровь молчала — хранила мрачное и величественное безмолвие. Теперь она стала неиссякаемым источником образов, доводивших до исступления мозг так же, как сама кровь доводила до исступления тело; я познавал все, что произошло; я присутствовал рядом с теми, кто один за другим погибали столь ужасным образом.

И я слышал голоса — они возникали и исчезали на первый взгляд без всякой причины и цели, похожие на шепоты, звучащие в пещере.

Мне казалось, что наступил момент просветления, и все соединилось в единую цепь: рок-концерт, дом в Кармел-вэлли, ее светлый лик представший моим глазам. И сознание того, что сейчас я с ней, в этом темном заснеженном месте. Я пробудил ее. Скорее, как сказала она, я дал ей повод подняться. Я заставил ее обернуться и бросить пристальный взгляд на трон, где она раньше сидела, и сделать несколько первых неуверенных шагов.

«Знаешь ли ты, что для меня значило поднять руку и увидеть при свете, как она двигается? Знаешь ли ты, что для меня значило внезапно услышать звук собственного голоса, эхом отдающийся в мраморных покоях?»

Мы танцевали в мрачном, окутанном снегом лесу — точнее, просто обнимали друг друга.

Произошли ужасные вещи. Во всем мире творилось нечто страшное. Массовое уничтожение тех, кому вообще не следовало родиться, — порочного племени. Бойня на концерте была лишь финалом.

Но я находился в ее объятиях в этой леденящей душу темноте, с наслаждением вдыхал знакомый запах зимы, и ее кровь снова стала моей — она порабощала меня. Когда она отстранялась, я испытывал невыразимую муку. Мне необходимо было привести в порядок свои мысли, узнать, жив ли Мариус, пощадила ли она Луи и Габриэль, а также Армана. Я должен был каким-то образом снова обрести самого себя.

Но эти голоса, шквал голосов смертных! Неважно, звучали они издалека или где-то поблизости — расстояние не имело значения. Мерой служила их интенсивность. Когда-то я мог остановиться на городской улице и слушать в свое удовольствие, как в каком-нибудь доме с погашенными огнями разговаривают, думают, молятся в своих комнатах жильцы. Но теперь мой слух обострился в миллион раз.

Но как только она заговорила, все остальные звуки смолкли, и наступила тишина.

— Но я же сказала: Габриэль и Луи в безопасности. Неужели ты думаешь, что я смогу причинить зло тем, кого ты любишь? Смотри мне в глаза и слушай. Я пощадила намного большее их число, чем требуется. Это я сделала не только для тебя, но и для себя — чтобы видеть свое отражение в бессмертных глазах, слышать, как ко мне обращаются мои дети. Но я выбрала тех, кого любишь ты, тех, с кем ты хотел бы встретиться вновь. Я не могла лишить тебя такого утешения. Но теперь ты со мной и должен увидеть и познать все, что тебе открывается. Твое мужество должно сравняться с моим.

Я не мог выдержать видения, которые она мне посылала: последние секунды этой ужасной маленькой Беби Дженкс и вереница образов, в последний миг мелькнувших в ее умирающему мозгу... Они походили на сон доведенного до отчаяния существа. Невыносимо! А Лоран, мой старый спутник Лоран, искушаемый пламенем на тротуаре; а на другом конце света — Феликс, с кем я также был знаком по Театру вампиров — пламя протащило его по переулкам Неаполя и швырнуло в море. А другие... Неисчислимое множество других по всему миру — я оплакивал их, оплакивал их всех. Бессмысленные страдания.

— Разве это жизнь? — говорил я о Беби Дженкс и плакал.

— Вот почему я показала тебе всю картину целиком, — ответила она. — Вот почему все кончено. Нет больше Детей Тьмы. Отныне у нас будут только ангелы.

— Но остальные? — спросил я. — Что стало с Арманом?

И вновь послышались голоса, тихое бормотание, грозившее превратиться в оглушительный грохот.

— Иди ко мне, мой принц, — прошептала она. И снова тишина. Она протянула руки и взяла в ладони мое лицо. Ее черные глаза расширились, белое лицо почти смягчилось. — Если тебе это нужно, я покажу тебе тех, кто остался в живых, чьи имена войдут в легенду наравне с нашими.

— В легенду?

Она чуть-чуть повернула голову, а когда закрыла глаза, произошло чудо — она словно лишилась всех видимых признаков жизни, превратившись в мертвое и совершенное создание с изящно загнутыми вверх тонкими черными ресницами. На горле под кожей отчетливо выделилась бледно-голубая артерия, как будто она хотела, чтобы я ее увидел. Жажда моя стала поистине невыносимой. Богиня! Моя богиня! Я грубо схватил ее с силой, которая причинила бы боль смертной женщине. Ее ледяная кожа казалась абсолютно непроницаемой, но я вонзил в нее зубы, и горячий фонтан снова хлынул мне в рот.

Послышавшиеся было голоса мгновенно стихли, как только я приказал им убраться. И не осталось ничего — только тихое журчание крови и ее сердце рядом с моим.

Темнота. Кирпичные стены подвала. Дубовый гроб, отполированный до блеска Золотые замки. Волшебный миг замки щелкают, словно отпертые невидимым ключом, и крышка поднимается, открывая атласную обивку. В воздухе чувствуется слабый запах восточных благовоний. Я увидел, что на мягкой атласной полушке лежит Арман — серафим с длинными, густыми каштановыми волосами; голова повернута в сторону, глаза пусты, как будто пробуждение неизменно его удивляет. Я наблюдал за тем, как он поднимается из гроба — медленно, элегантно, как это свойственно только нам, ибо мы единственные создания, для которых вставать из гроба — привычный ритуал. Я увидел, как он закрыл крышку и направился в другой конец подвала, где стоит еще один гроб. Этот гроб он открыл с благоговением, как шкатулку, где хранится редкий трофей. Лежащий внутри молодой человек казался безжизненным, его сон еще не завершился. Ему снятся джунгли, и идущая по ним рыжеволосая женщина — ее я не смог разглядеть отчетливо. А затем — удивительная сцена, и мне она чем-то знакома... Но где я мог видеть ее раньше?.. Нет, не помню. Две женщины у алтаря. Во всяком случае, мне показалось, что это алтарь...

Она напряглась, сжалась и качнулась, как статуя Святой Девы, готовая сокрушить меня. Я почти лишился сознания; кажется, она произнесла имя. Но хлынул новый поток крови, и мое тело опять затрепетало от наслаждения — и не было больше земли, не было больше земного притяжения.

Передо мной снова возник кирпичный подвал. Над телом молодого человека нависла тень. Вошел еще кто-то и положил руку на плечо Арману. Арман его знает: его зовут Миль.

«Пойдем».

Но куда он их уводит?

Багряный вечер в чаще секвой. Небрежно, распрямив спину, как всегда стремительно шагает Габриэль, глаза ее — как два стеклышка, в которых не отражается ничего. Рядом с ней, стараясь не отставать, грациозно идет Луи. В этой дикой местности Луи выглядит таким трогательно цивилизованным, безнадежно не вписывающимся в окружающую обстановку. Он сбросил вампирский костюм, который был на нем прошлой ночью; но в рваной старой одежде он кажется еще более элегантным и походит на джентльмена, которому просто немного не повезло. Сознает ли она тот факт, что они совершенно разные и что рядом с ней он чувствует себя чужим и одиноким? Позаботится ли она о нем? Но они оба боятся, боятся за меня!

Крошечное небо над головой превращалось в сияющий фарфор; по массивным стволам деревьев до самых корней спускался свет. Я слышал, как в тени бежит ручей. Потом я его увидел. Габриэль шагнула в своих коричневых ботинках прямо в воду. Но куда они идут? И кто с ними, кто третий? Он попал в поле зрения, только когда к нему обернулась Габриэль. Господи, какое лицо! И столь безмятежное! Он очень древний и могущественный, но тем не менее идет позади, пропустив молодых вперед. Сквозь деревья я рассмотрел поляну и дом. На высокой каменной веранде стояла рыжеволосая женщина — это ее я видел в джунглях? Не лицо, а древняя, лишенная выражения маска, как и лицо мужчины, который только что шел по лесу и теперь не сводил с нее взгляда; как и лицо моей царицы.

Пусть они все соберутся вместе! Кровь полилась в меня, и я вздохнул. Так будет только проще. Но кто они, эти древние создания с такими же, как у нее, лицами, на которых не отражается ничего?

Видение сменилось. На этот раз голоса окружили нас мягким венком — шептались, плакали. На секунду мне захотелось прислушаться, попытаться выделить из чудовищного хора хотя бы одну долетевшую сюда живую песню. Представить только — до меня доносились голоса с гор Индии, с улиц Александрии, из далеких и близких селений.

Но надвигалось новое видение.

Мариус. Ему на помощь пришли Сантино и Пандора, и теперь Мариус выбирается из окровавленной ледяной тюрьмы. Им только что удалось достичь зазубренных уступов на месте бывшего нижнего уровня святилища. Пол-лица Мариуса покрывала корка засохшей крови; он был сердит и полон горечи, глаза потускнели, длинные золотистые волосы перепачкались в крови. Прихрамывая, он поднимался по металлической винтовой лестнице, за ним — Пандора и Сантино. Когда Пандора пыталась ему помочь, он резко отталкивал ее в сторону.

Ветер. Колючий холод. Дом Мариуса был отдан во власть всем силам природы и выглядел так, словно по нему прошелся ураган. Повсюду валялись острые осколки стекла; красивые редкие тропические рыбки, замерзли на песчаном дне огромного разрушенного аквариума. Снег толстым слоем покрывал мебель и сугробами лежал на книжных полках, статуях, стеллажах с пластинками и кассетами. Погибли птицы в клетках. С закованных в лед зеленых ветвей деревьев свисают сосульки. Мариус долго смотрел на погибших рыб в мутной полоске льда на дне резервуара, на мертвые палки водорослей, разбросанные среди сверкающих осколков стекла.

Исцеление Мариуса происходило буквально на глазах: шрамы исчезали, лицо обретало естественные очертания. Нога постепенно обретала прежнюю силу. Он уже мог стоять почти ровно. Он отвел горящий гневом взгляд от голубых и серебряных рыбок и поднял глаза к небу, к белой пелене, полностью скрывавшей звезды, а потом молча смахнул с лица и волос частички засохшей крови. Ветер разбросал повсюду тысячи обрывков пергаментных рукописей, измятых листов старинной бумаги. В разрушенную гостиную ворвался снежный вихрь. Мариус поднял старую кочергу, чтобы использовать в качестве трости, и сквозь пробитую стену посмотрел на воющих в загоне голодных волков. Их не кормили с тех пор, как он, их хозяин, был засыпан льдом. О этот волчий вой! Я услышал, как Сантино заговорил с Мариусом — он старался объяснить, что им пора идти, что в лесу, среди секвой, их ждет одна женщина, что эта женщина такая же древняя, как Мать, и что до их прихода встреча начаться не может. Я ощутил прилив тревоги. Что за встреча? Мариус понял, но не ответил. Он прислушивался к вою волков. Волков…

Снег и волки... Мне часто снились волки. Воображение унесло меня прочь, к собственным мыслям, к собственным снам и воспоминаниям. Я увидел стаю быстроногих волков, мчащихся по недавно выпавшему снегу.

Я увидел себя, молодого человека, каким был двести лет назад, сражающегося с волками — со стаей волков, в разгар зимы появившихся во владениях моего отца. Я, тогда еще человек, был так близок с смерти, что чувствовал ее запах. Но я сразил волков одного за другим. О, эта первобытная юношеская энергия, возможность наслаждаться роскошью бездумной, неотразимо прекрасной жизни! Или она казалась мне такой только сейчас? Ведь в то время я чувствовал себя несчастным: один среди заснеженной долины, моя лошадь, собаки — все убиты... Но теперь мне остались лишь воспоминания и возможность вновь увидеть снег, покрывающий горы, мои горы, земли моего отца.

Я открыл глаза. Она отпустила меня и слегка оттолкнула от себя. И только теперь я понял, где мы находимся. Не просто где-то в ночном пространстве, но во вполне определенном месте, и это место когда-то принадлежало мне.

— Да, — шепнула она. — Оглядись вокруг.

Я узнавал воздух, которым дышал, запах зимы, а когда мое зрение прояснилось, я увидел над собой полуразрушенные крепостные стены и башню.

— Это дом моего отца! — прошептал я. — Это замок, где я родился.

Было очень тихо. На полу блестел снег. Мы стояли на месте бывшего главного зала. Господи, увидеть его в руинах, узнать, что все это время он был заброшен! Старые камни казались мягкими, как земля... Вот здесь стоял стол, огромный длинный стол в стиле времен Крестовых походов; а здесь был очаг, а там — входная дверь.

Ночь стояла ясная, снег не падал. Я поднял голову и увидел звезды. Возвышавшаяся на сотни футов над крышей замка башня все еще сохраняла свою круглую форму, но все остальное превратилось в пустую разбитую скорлупу. Дом моего отца...

Легкими шагами она отошла от меня чуть в сторону и, откинув назад голову, начала медленно кружиться на блестящем белом полу, словно исполняя какой-то танец.

Вот она — та радость, о которой она говорила раньше: двигаться, прикасаться к материальным вещам, перейти из царства снов в реальный мир! При взгляде на нее у меня захватывало дух: тонкая фигурка в не подвластном времени, никогда не устаревающем одеянии — в черном шелковом плаще и нежно окутывающем стройное тело платье, складками ниспадающем до земли. Такие одежды женщины носили испокон веку и в особо торжественных случаях продолжают носить до сих пор. Я хотел вновь заключить ее в объятия, но она поспешным жестом запретила мне подходить. Что она тогда сказала? «Можешь ли ты себе представить, каково это - осознать, что он больше не сможет меня удерживать? Что я стою перед троном, а он даже не шелохнулся! Что он больше ни на что не реагирует!»

Она с улыбкой обернулась ко мне. Бледный свет упал на тонкие черты ее лица — высокие скулы, нежный подбородок. Она казалась живой, совсем живой.

И тут она исчезла.

— Акаша!

— Иди ко мне, — позвала она.

Но куда? Потом я разглядел, что она стоит далеко, далеко от меня, в противоположном конце зала, — крошечный силуэт у входа в башню. Я едва мог различить черты ее лица, но отчетливо видел за ее спиной черный прямоугольник открытой двери.

Я сделал несколько шагов по направлению к ней.

— Нет, — сказала она. — Пора воспользоваться силой, которую я дала тебе. Просто приди!

Я не двигался. Мои мысли прояснились. Зрение тоже. Я знал, чего она хочет. Но мне было страшно. Я всегда любил скакать, прыгать, проделывать фокусы. Сверхъестественная скорость, сбивавшая смертных с толку, была мне не в новинку. Но она просила о другом. Я должен был просто оказаться рядом с ней — с невероятной в моем представлении скоростью переместиться с того места, где стоял, туда, где ждала меня она. Подобная попытка требовала безоговорочного подчинения.

— Да, подчинись, — нежно произнесла она — Приди.

Всего лишь мгновение я напряженно смотрел на нее, на белую руку, поблескивающую на косяке сломанной двери. И наконец принял решение: оказаться рядом с ней. Меня словно подхватил шумный, могучий ураган — и вот я уже стоял возле нее. Меня трясло, слегка болело лицо — но какое все это имело значение? Я посмотрел ей в глаза и улыбнулся.

Она была прекрасна, удивительно прекрасна! Богиня с длинными черными косами. В восторженном порыве я схватил ее в объятия и поцеловал; и ее холодные губы едва заметно ответили на мой поцелуй.

Но тут же я потрясение осознал все богохульство моего поступка — так же как тогда, когда поцеловал ее в святилище. Первым моим порывом было попросить у нее прощения, но я не мог отвести взгляд от ее горла и отчаянно жаждал крови. Сама мысль о возможности пить ее кровь, зная, кто она такая, терзала меня и в то же время казалась столь заманчивой: она способна уничтожить меня в мгновение ока просто из желания посмотреть, как я умираю. Именно так она поступила с остальными. Но опасность наполняла меня каким-то мрачным восторгом. Я сжал ее руки, почувствовал, как чуть-чуть подалась ее плоть. Я целовал ее снова и снова. И чувствовал вкус ее крови...

Она отстранилась и приложила палец к моим губам, а потом взяла меня за руку и провела в башню. Сквозь пробитую крышу и зияющую в полу верхнего этажа дыру падал звездный свет.

— Видишь? — спросила она. — Комната наверху еще сохранилась. А лестницы нет. Туда никому не добраться. Кроме нас с тобой, мой принц.

Она начала медленно подниматься. Не сводя с меня глаз, она плавно взмывала вверх, и только легкий шелк ее платья едва заметно трепетал от движения воздуха. Я в изумлении смотрел, как она поднималась выше и выше и наконец встала на самом краю отверстия в полу.

«Сотни футов! Я не смогу, это невозможно...»

— Иди ко мне, мой принц. — Ее тихий голос эхом разносился в пустоте. — Однажды тебе это уже удалось. Делай это быстро и, как любят говорить смертные, не смотри вниз. — До меня донесся ее приглушенный смех.

«Предположим, я сумею преодолеть пятую часть пути — хороший прыжок, на высоту приблизительно четырехэтажного дома, — это для меня несложно, но это мой предел... Голова кружится... Нет, невозможно... Как мы вообще сюда попали?»

Все плыло перед глазами. Я видел ее, как во сне, в голове звучали какие-то голоса. Я не хотел потерять эту минуту. Я не должен терять связь со временем, все должно быть связано между собой, должно быть доступно моему разуму.

— Лестат, — прошептала она — Иди же! — И легкий жест, означавший, что нужно поторапливаться.

Я сделал то же, что и раньше. Я посмотрел на нее и решил очутиться рядом.

И вновь ураган, и обжигающий ветер. Вскинув вверх руки, я поборол сопротивление. Кажется, я успел увидеть дыру в сломанных досках, когда пролетал сквозь нее. Потом я оказался наверху, потрясенный, в ужасе перед тем, что могу упасть.

Я вроде бы даже смеялся, но на самом деле просто понемногу терял рассудок. И на самом деле плакал.

— Но как же так? — спросил я. — Мне нужно знать, как я это сделал.

— Ты сам знаешь ответ. Непостижимая энергия, которая вселяет в тебя жизнь, теперь стала гораздо сильнее. Она заставляет двигаться твое тело, и так было всегда. Делаешь ли ты шаг или поднимаешься в воздух — разница только в степени ее интенсивности.

— Я хочу еще раз попробовать.

Она тихо и непринужденно рассмеялась.

— Оглянись вокруг. Помнишь эту комнату? Я кивнул.

— В юности я часто приходил сюда

Отойдя от нее на несколько шагов, я увидел груды обломков мебели, когда-то наполнявшей дом. Сделанные руками средневековых мастеров тяжелые скамьи и табуреты были столь прочными, что даже удивительно, как их все-таки удалось сломать, — так мощные деревья, упавшие в лесу, остаются там веками, покрываются мхом и становятся мостами через ручьи. Значит, вещи не сгнили. Сохранились даже старые шкатулки и доспехи. О да, доспехи, призраки былой славы! Сквозь пыль проглядывали цветные пятна Гобелены. А вот они совершенно испорчены.

Должно быть, во время революции эти вещи перенесли сюда для сохранности. А позже лестница обвалилась.

Я подошел к одному из узких окон и выглянул наружу. Внизу, на склоне горы, светились редкие электрические огни маленького городка. По узкой дороге мчалась вниз машина. Современный мир... Совсем рядом — и так далеко. Замок превратился в призрак себя самого.

— Зачем ты привела меня сюда? — спросил я. — Мне больно видеть это, не меньше, чем все остальное.

— Взгляни на доспехи, — сказала она. — И на то, что лежит у твоих ног. Помнишь оружие, которое ты взял с собой, когда отправился убивать волков?

— Да. Помню.

— Посмотри на них еще раз. Я дам тебе новое оружие, бесконечно более сильное, которым ты будешь убивать во имя меня.

— Убивать?

Я посмотрел на сваленное в кучу оружие. Оно заржавело и, видимо, совсем пришло в негодность, за исключением старой шпаги тонкой работы — она принадлежала моему отцу, который получил ее от своего отца, а тому ее передал его отец, и так далее, вплоть до эпохи Людовика Святого. Господская шпага, которой я, седьмой сын, воспользовался в то далекое утро, когда, словно средневековый принц, выехал убивать волков.

— Но кого я буду убивать? — спросил я.

Она приблизилась. Ее милое лицо буквально светилось невинностью. Она сдвинула брови, и на секунду на лбу образовалась маленькая вертикальная складка, а потом лицо вновь обрело прежнюю безукоризненную гладкость.

— Я хотела бы, чтобы ты повиновался мне, не задавая вопросов, — ласково сказала она. — Понимание придет потом. Но ты не такой.

— Нет, — признался я. — Я никогда не мог никому повиноваться, во всяком случае долгое время.

— Какой бесстрашный, — улыбнулась она.

Она изящно открыла правую руку; неожиданно в ней оказалась шпага. Кажется, я почувствовал движение шпаги к ее руке — едва ощутимую перемену в атмосфере, не более. Я пристально смотрел на нее, на усыпанные драгоценными камнями ножны и бронзовую рукоять — разумеется, в форме креста. С нее все еще свисал ремень, тот, что я купил специально для этой шпаги в какое-то далекое лето, ремень из крепкой кожи и пластинок стали.

Чудовищное оружие, пригодное как для того, чтобы наносить удары, как и для того, чтобы рубить или пронзать. Я вспомнил, насколько тяжела была для меня эта шпага и как болела рука, когда я размахивал ею, отбиваясь от нападавших волков.

Но откуда мне знать о таких битвах? Я рыцарем не был. Этим оружием мне довелось воевать только со зверями. Мой единственный момент смертной славы — и что он принес? Восхищение проклятого кровопийцы, выбравшего меня своим наследником.

Она вложила шпагу мне в руки.

— Теперь она не покажется тебе тяжелой, мой принц, — сказала она. — Ты бессмертен. Воистину бессмертен. Моя кровь принадлежит тебе. И во имя меня ты будешь использовать свое новое оружие так же, как прежде использовал эту шпагу.

Дотронувшись до шпаги, я содрогнулся, словно она до сих пор хранила скрытое воспоминание о том, чему стала свидетелем. Я вновь увидел волков, увидел, как сам я стою в почерневшем замерзшем лесу, готовый убивать.

И увидел себя в Париже год спустя, лишенного жизни, бессмертного монстра, — и все по милости волков. «Убийца Волков» — так назвал меня вампир. Он выбрал меня из толпы, потому что я победил чертовых волков, а потом с такой гордостью гулял в подбитом их мехом плаще по зимним парижским улицам.

Почему я до сих пор испытываю такую горечь? Разве я хочу быть мертвым и лежать на деревенском кладбище? Я еще раз бросил взгляд в окно, на покрытый снегом склон. Разве сейчас происходит не то же самое? Меня любят за то, каким я был в те ранние бездумные смертные годы. И опять я спросил:

— Но кого — или что — мне убивать?

Ответа не последовало.

Я вновь вспомнил бедняжку Беби Дженкс и всех погибших вампиров. Мне хотелось всего лишь немного повоевать с ними, но теперь все они уничтожены. Все, кто откликнулся на вызов, — все! Я увидел, как горит дом общины в Стамбуле; увидел древнего вампира, которого она выследила и медленно сжигала, а он пытался сопротивляться и перед смертью проклял ее. Я опять плакал.

— Да, я отняла у тебя зрителей, — сказала она. — Я спалила арену, на которой ты стремился блистать. Я похитила битву! Но как ты не понимаешь, что я предлагаю тебе нечто гораздо большее, то, о чем ты и помыслить не мог. Мой принц, я предлагаю тебе весь мир.

— Как это?

— Перестань проливать слезы по Беби Дженкс и по самому себе. Подумай о смертных, которых следует оплакивать. Вообрази тех, кто страдает на протяжении долгих и мрачных веков — жертв голода, лишений и непрестанного насилия. Жертв бесконечной несправедливости и бесконечных кровопролитий. Как же ты можешь оплакивать расу монстров, которые без руководства и цели разыгрывают дьявольский гамбит с каждым смертным, кто попадается им на пути!

— Я знаю. Я понимаю...

— Разве? Или стремишься уйти от всего этого и ищешь убежища в символических играх? Символ зла в твоей рок-музыке... Это пустяки, мой принц, сущие пустяки.

— Почему же ты не убила меня вместе со всеми остальными? — Мне хотелось, чтобы вопрос прозвучал вызывающе, но тон получился скорее жалким, чем воинственным. Пальцами правой руки я крепко схватился за эфес шпаги и вообразил, что на ней до сих пор осталась засохшая волчья кровь. Я вытянул клинок из кожаных ножен. Да, волчья кровь. — Ведь я ничуть не лучше их. Зачем же ты нас пощадила?

Меня остановил страх. Отчаянный страх за Габриэль, Луи и Армана. За Мариуса. Даже за Пандору и Миля. Страх за себя самого. Любое существо будет до последнего бороться за свою жизнь, даже если ей нет оправдания. Я хотел жить! Всегда хотел.

— Я мечтала о твоей любви, — нежно прошептала она. Какой голос! В чем-то он похож на голос Армана — такой же ласкающий, притягивающий к себе. — Поэтому я даю тебе отсрочку. — Она положила руки мне на плечи и посмотрела мне прямо в глаза. — Да пойми же наконец, что ты — мое орудие! И остальные тоже могут им стать, если проявят мудрость. Неужели так трудно осознать, что таково предначертание судьбы: твой приход и мое пробуждение. Ибо теперь наконец-то могут осуществиться надежды многих тысячелетий. Посмотри на этот городок, на этот разрушенный замок. Он мог бы стать Вифлеемом, мой принц, мой спаситель. И вдвоем мы сумеем превратить в реальность самые заветные мечты всего мира.

— Но разве это возможно? — спросил я. Знала ли она, как я напуган? Что ее слова привели меня от простого страха к ужасу? Конечно знала.

— Ах, как ты силен, мой принц, — сказала она. — Но ты, без сомнения, предназначен мне самой судьбой. Ничто не сразит тебя. Ты боишься, но не испытываешь страха. На протяжении века следила я за твоими страданиями, видела, как ты постепенно слабел и наконец ушел под землю, чтобы уснуть. А потом ты поднялся — как олицетворение моего собственного воскрешения.

Она слегка склонила голову, как будто прислушиваясь к далеким звукам. Я тоже услышал голоса — наверное потому, что их слышала она. Шум, от которого звенело в ушах. И в раздражении я прогнал их от себя.

— Какая сила, — сказала она. — Эти голоса не могут увлечь тебя за собой, но не стоит пренебрегать этой способностью — она не менее важна, чем другие. Они молятся тебе, как всегда молились мне.

Я понял, о чем она говорит. Но мне не хотелось слушать их молитвы. Что я могу для них сделать? Какое отношение имеют молитвы к такому, как я?

— Веками они были моим единственным утешением, — продолжала она. — Часами, неделями, годами я слушала их. И поначалу мне казалось, что голоса сплели саван и превратили меня в погребенный труп. Потом я научилась слушать внимательнее. Я научилась выделять из массы один голос, как нить из пряжи. Я слушала этот голос и таким образом познавала торжество и гибель отдельно взятой души.

Я молча наблюдал за ней.

— Потом, по прошествии лет, я приобрела великую способность — незаметно покидать свое тело и невидимо входить в тело смертного, чей голос я слушала, и смотреть на мир его глазами. Пребывая в разных телах, я видела мир при солнечном свете и в кромешной тьме, страдала, голодала, испытывала боль. Иногда я проникала в тела бессмертных, таких как, например, Беби Дженкс. Очень часто я бродила по миру с Мариусом. Эгоистичный, тщеславный Мариус, который путает алчность с уважением, которого восхищают декадентские творения таких же эгоистов, как и он сам. О, не надо так страдать. Я его любила. Я и сейчас его люблю. Мой хранитель. — В ее голосе вдруг послышалась горечь, но тут же исчезла. — Однако чаще всего мой выбор падал на бедных и исполненных скорби. Я жаждала постичь суровую реальность жизни.

Она замолчала — взор ее затуманился, брови сошлись на переносице, в глазах стояли слезы. Способность, о которой она говорила, была мне известна, но я мало что о ней знал. Мне так хотелось ее утешить, но едва я потянулся, чтобы обнять ее, она знаком приказала мне оставаться на месте.

— Я забывала, кто я и где я, — продолжала она. — Я превращалась в того, чей голос выбирала, — иногда на целые годы. А потом возвращался кошмар, осознание того, что я всего лишь не способное двигаться, бесполезное существо, обреченное вечно восседать в золотом храме! Ты можешь представить себе, как ужасно вдруг очнуться и осознать, что все увиденное и услышанное тобою — просто иллюзия, взгляд на чужую жизнь со стороны? Я возвращалась обратно. Я опять становилась тем, что ты видел перед собой, — идолом с сердцем и мозгом.

Я кивнул. Когда несколько столетий тому назад я увидел ее впервые, мне вдруг показалось, что в ее теле заперты невыразимые страдания. Я вообразил агонию, которая ничем себя не проявляет. И был прав.

— Я знал, что он держит тебя там, — сказал я, имея в виду теперь уже уничтоженного, не существующего Энкила. Падшего идола. Я вспоминал тот момент в храме, тогда я пил ее кровь, а он подошел, чтобы вернуть ее обратно, и чуть было не прикончил меня на месте. Сознавал ли он, что делает? Неужели к тому моменту рассудок уже покинул его?

Она только улыбнулась в ответ. Она устремила взор в темноту. Опять пошел снег, кружась в волшебном вихре, отражая свет луны и звезд, рассеивая его по всему миру.

— Все это было предначертано, — наконец сказала она. — Я должна была пройти через все эти годы, чтобы стать еще более могущественной — такой что никто... никто не сравнится со мной. — Она замолчала. На мгновение показалось, что ее убежденность дрогнула. Но она опять набралась уверенности. — В конце он стал всего лишь орудием, мой бедный возлюбленный царь, мой спутник в агонии. Да, рассудок покинул его. И я его не уничтожила, нет. Я приняла в себя то, что от него осталось. Временами я становилась такой же опустевшей, безмолвной, лишенной воли и даже способности видеть сны, как и он. Только ему было уже не вернуться. Пред ним уже предстали последние видения. Он стал бесполезен. Он умер смертью бога, потому что я стала еще сильнее. И все было предначертано, мой принц. Предначертано от начала до конца.

— Но как? И кем?

— Кем? — Она снова улыбнулась. — Разве ты не понял? Не нужно далеко ходить, чтобы увидеть первопричину. Я — завершение, а теперь, начиная с этого момента, стану первопричиной. Теперь никто и ничто меня не остановит. — Ее лицо на миг ожесточилось. И вновь я почувствовал, что она колеблется. — Древние проклятия ничего не значат. В безмолвии я приобрела такое могущество, что ни одна сила природы не сможет причинить мне вред. Даже те, кто принадлежит к Первому Поколению, не причинят мне вреда, хотя они и строят против меня заговор. Мне было суждено все эти годы ждать твоего прихода.

— Как же я все изменил?

Она подошла на шаг ближе и обвила меня рукой, показавшейся мягкой на ощупь, совсем не такой, как на самом деле. Мы стояли рядом, как самые обычные существа, и она казалась мне неописуемо красивой, чистой, принадлежащей к другому миру. Я снова почувствовал ужасную тягу к крови. Хотелось склониться над ней, поцеловать ее горло, обладать ею, как я обладал тысячами смертных женщин... Но она была богиней, наделенной неизмеримым могуществом. Страсть моя продолжала расти, становилась всепоглощающей.

Она опять прижала палец к моим губам, словно приказывая не двигаться.

— Помнишь те времена, когда ты был еще мальчиком и жил здесь? — спросила она. — Когда ты умолял отпустить тебя в монастырскую школу. Помнишь, чему учили тебя братья? Помнишь молитвы и песнопения, часы, проведенные за работой в библиотеке, и часы, проведенные за уединенной молитвой в часовне?

— Конечно помню. К глазам опять подступили слезы. Я так живо представил себе монастырскую библиотеку, монахов, которые учили меня и верили, что я могу стать священником. Я увидел холодную маленькую келью с деревянной койкой; здание монастыря и окутанный розовой тенью сад. Господи, я не хотел сейчас думать о тех временах! Но есть вещи, которые не забываются.

— Помнишь то утро, когда ты пошел в часовню, — продолжала она, — встал на колени на голый мраморный пол, скрестил руки и сказал Богу, что сделаешь все, что угодно, лишь бы он помог тебе стать хорошим?

— Да, хорошим... — Теперь уже в моем голосе появилась нотка горечи.

— Ты сказал, что готов пройти через мученичество и невыразимые пытки, если только они дадут тебе возможность стать хорошим.

— Да, помню. Я увидел старых святых; услышал гимны, которые разбили мне сердце. Я вспомнил то утро, когда мои братья явились, чтобы забрать меня домой, а я на коленях умолял их позволить мне остаться.

— А потом, когда ты уже лишился невинности и отправился в Париж, ты стремился к тому же; танцуя и распевая песни для бульварной толпы, ты хотел делать что-то хорошее.

— Так и было, — сказал я. — Доставлять им радость означало творить добро, и мне это удавалось.

— Да, радость, — прошептала она.

— Я так и не смог объяснить Никола — ты знаешь, что он был моим другом, — почему так важно... верить в концепцию добра, даже если мы придумываем ее сами.

Но ведь на самом деле мы ее не выдумываем — она существует, правда?

— О да, существует. Существует, потому что мы ее изобрели.

Меня охватила грусть. Я не мог вымолвить ни слова. Я смотрел, как падает снег. Я сжал ее руку и почувствовал, что она целует меня в щеку.

— Ты был рожден для меня, мой принц, — сказала она, — Ты преодолел все испытания и закалился. Твой приход в спальню матери в стремлении увлечь ее в мир бессмертных был лишь предзнаменованием моего пробуждения. Я твоя истинная Мать, Мать, которая никогда тебя не отвергнет, я тоже умерла и возродилась. Все религии мира воспевают нас с тобой, мой принц.

— Но почему? — спросил я. — Разве такое возможно'

— Но ведь ты и сам знаешь. Знаешь! Она забрала у меня шпагу и медленно осмотрела старый ремень, проведя им по ладони правой руки. Потом бросила шпагу в ржавую кучу — последние останки моей смертной жизни. И, словно подхваченные ветром, все эти вещи постепенно разлетелись по заснеженному полу, пока не исчезли совсем.

— Отбрось прежние иллюзии, — сказала она. — Свои сдерживающие факторы. В них теперь не больше пользы, чем в этом старом оружии. Вдвоем мы превратим мифы в реальность.

Меня пронзил холод, мрачный холод недоверия и смятения; но ее красота помогла мне справиться с ним

— Стоя на коленях в часовне, ты хотел быть святым, — сказала она, — Теперь же ты станешь богом. Вместе со мной.

С моих губ готовы были сорваться слова протеста. Мне было страшно. Я весь был во власти мрачных предчувствий. Что имела она в виду?

Но тут я почувствовал, что она обхватила меня рукой, и сквозь разбитую крышу мы взмыли вверх, поднялись высоко над башней. Яростный ветер врезался в веки. Я повернулся к ней, правой рукой обнял ее за талию и положил голову ей на плечо.

Ее тихий голос шепнул мне, что нужно спать. Пройдут часы, прежде чем в той стране, куда мы направляемся — на месте первого урока, — сядет солнце.

Урока? Я прижался к ней и внезапно опять заплакал — я плакал, потому что заблудился и мне больше не у кого было искать помощи и защиты. И я был в ужасе от того, что она может у меня попросить.