Эвритмия как видимая речь 3 страница

U[У] — гласный — может ощущаться, как нечто внутренне (душевно) ох­лаждающее, заставляющее одеревенеть, оцепенеть; таково внутреннее пережива­ние U. Оно заставляет застыть, одеревенеть, оцепенеть так, что человек мерзнет. Таким образом, U — охлаждающее, оцепеняющее.

Sch (Ш) — это сдувающее (Wegblasende), все, что сдувает, все, что ощущается, как сдувающее прочь, как дующее мимо.

Когда дует холодный ветер и вызывает оцепенение, то в некоторых мест­ностях говорят: хуш-хуш, хуш-хуш. В этом слове, в этом междометии выра­жается ощущение и имеются целиком проникнутые этим ощущением звуки H и Sch: husch-husch. В пра-языке (Urspache) все слова были междометиями, выражающими чувство.

Теперь возьмем иное сочетание звуков. Не правда ли, вам известен R [Р], который произносят R-R-R. Правильно переживается R, когда его ощущают, как нечто вертящееся, катящееся; все, что производит впечатление звука R-R-R. Вертящее, катящее, с грохотом кружащее. Представлять себе его надо так:

Об А я уже вчера говорил. Я сказал, что А — это удивление. Sch мы тоже уже имеем — это сдувающее прочь, дующее мимо. Теперь мы имеем возмож­ность ощутить слово «rasch» (скоро). Посмотрите, как то, что «rasch», прока­тывается мимо, вызывает некоторое чувство удивления и удаляется, сдувается прочь... Это rasch — скоро. Таким образом, вы видите, что в согласных можно всегда ощутить подражание чему-нибудь: в R — катящемуся, в А (гласный звук) — внутреннему удивлению, в Sch — тому, что уходит прочь, проходит.

И теперь у вас возникает ощущение, что с известным правом можно гово­рить о некоем пра-языке, потому что вы чувствуете: если бы люди правильно прочувствовали звуки, то говорили бы совершенно одинаково; они тогда обо­значали бы все одинаковым образом, соответственно природе, исходя из своей собственной организации.

И действительно, так и было некогда на Земле. Это нам показывает ду­ховная наука, и это не миф, не легенда, знакомые вам, это нечто такое, что действительно лежит в основе всех языков, это — пра-язык, построенный указанным способом.

Когда смотришь на некоторые факты в жизни и видишь, что они выступа­ют с необычайной мудростью, под параллельными наименованиями, то пора­жаешься той мудрости, которая проявляется во всем становлении как челове­ка, так и вообще в становлении мира. Подумайте только, мои милые друзья, ведь это не игра — то, что я вам рассказываю. Нет, это действительно проис­текает из пра-ощущения человека.

Для того, кто по-настоящему раздумывает над проблемами познания, не­которые вещи, интимно проникающие в саму жизнь, становятся проблемами, загадками, мимо которых другой человек небрежно проходит мимо. Так, уже может представиться загадкой, что существует параллель в названиях: мате­ринское молоко (Muttermilch) и материнский (родной) язык (Muttersprache). Что не говорят «отцовское молоко», это, конечно, понятно, но что не гово­рят «отцовский язык» — это уже менее понятно. В чем тут параллелизм названий? «Muttermilch» и «Muttersprache»?

Для таких вещей, безусловно, всегда имеются внутренние причины. Внеш­ние причины, правда, могут быть ослепительно доказательными, но для этого тонкого, интимного процесса становления человека всегда имеются внутрен­ние причины. Когда на свет появляется ребенок, то наилучшим питанием для образования физического тела является материнское молоко. Оно более все­го пригодно для формирования тела. Если бы у нас было время, то мы могли бы рассмотреть этот вопрос, хотя он и не относится к лекциям по эвритмии. Мы могли бы произвести настоящее исследование материнского молока, и не мертвым химическим способом; и мы нашли бы причину, почему материнское молоко наилучшим образом приспособлено к питанию физического тела в течение первого периода жизни, к коренному формированию его. Следовало бы правильно сказать, с медико-естественнонаучной точки зрения, — к про­формировыванию (durchgestaltet) его... Это первое — материнское молоко — формирует физическое тело. А материнский язык — мы говорили вчера — это ведь эфирное тело, он формирует далее эфирное тело. Здесь — параллельное обозначение. Здесь сперва физическое тело.

Б таких вещах заключается глубокая мудрость. Ее мы находим как в сло­вообразовании, относящемуся к ранним временам человечества, так, равно, и во многих высказанных в поговорках воззрениях. Никоим образом нельзя относить просто к суеверию то, что имеется в поговорках как мудрость язы­ка. Часто в них заключаются грандиозные, полные значения традиции.

После всего сказанного и после того, как я наглядно показал вам, что надо иметь в виду, вернемся к характеристике существа звуков. Если нам понятно, что собой представляют звуки (а именно: что гласные изображают внутреннее переживание, а согласные являются подражанием внешнему) и если мы это понимаем применительно к отдельным случаям, то мы сможем подойти, — с одной стороны, к художественно-эвритмическому, с другой сто­роны — к педагогически-эвритмическому, и с третьей стороны — к лечебно-педагогическому значению отдельных звуков. Теперь я призову на помощь все имеющееся в моем распоряжении и постараюсь показать вам отдельные звуки со стороны их сущности, чтобы вы завтра восприняли с полным разу­мением те образы, которые мы ищем эвритмически для этих звуков.

Относительно А мы уже сказали: удивление, изумление. Относительно В [Б] я вчера тоже уже говорил: это всегда подражание чему-либо окутываю­щему, дающему защиту от внешнего; В есть окутывающее, покрывающее. Это можно заметить в самом начертании В. Только в более новых современных буквах В окутывание двойное: раз окутал и еще раз окутал. В всегда является покрытием (окутыванием) (Einhuellen), предоставлением защиты. Если пред­ставить совсем грубо — это дом, внутри которого находишься. Таким обра­зом В — это дом.

Теперь я возьму немецкие буквы. С таким же успехом можно было бы взять более старые буквы. Но займемся эвритмией слова, положив в основу немецкие буквы и звуки и приведем характеристику в соответствии с теми откровениями, которые, собственно, нам дает сущность немецких букв и зву­ков.

Когда вы затей дойдете до С [Ц] — я, конечно, не думаю вдаваться в рассмотрение формы букв, потому что они в значительной степени искажены; начертание букв нас в эвритмии не интересует — то в этом звуке вы ощутите (с-с-с) подражание тому, что находится в движении. У нас нет чувства, что изображаемое звуком С, находится в покое. С есть толкание (Stossen). Но если вы внутренне прочувствуете, что в нем заключается, то заметите: произ­нося С, невозможно представить что-то тяжелое. У вас не возникнет мысли при помощи С показать что-то такое, что заставляло бы вас потеть от напря­жения. Этим звуком такого изобразить нельзя. Им можно передать нечто, не просто не тяжелое, но напротив — лишь легкое. Свойство легкости изобра­жается в звуке С. Я хочу сказать просто: в звуке С изображается состо­яние легкости (Leichtsein).

Вдаваясь в детали звучания, можно предложить вам представить себе ощущение, какое вы испытали бы, если бы перед вами были шары, фальшивые железные шары (как это иногда мы видим в цирке), на которых было бы обозначено: «1000 кг»; клоун легко справляется с ним. Представьте себе, что вы подошли бы к таким шарам, весом, скажем, в 10 кг (с полной увереннос­тью, что перед вами шары весом 1000 кг). Вы подошли бы к ним, подняли бы их и издали бы нечто, похожее на звук [ц-ц] (ощущение легкости шаров). С этим мы сталкиваемся и в природе, потому что чихание почти похоже на С. Ведь чихание представляет собой облегчение.

И древние оккультисты говорили: в Пра-слове звук С играл роль регента здоровья. В Австрии еще до сих пор говорят, когда кто-нибудь чихает: «на здоровье». Вот такие ощущения надо связывать со звуками, иначе существо звуков остается непонятным.

Звук D [Д]. При каких условиях произносите вы D вполне естественно? Думается, что вы можете это ощутить. Когда вас спрашивают, где находится какой-либо предмет, и вам это хорошо известно, то ваш жест при указании будет скорее всего сопровождаться звуком D. Если вы при этом захотите выразить, что кто-то другой должен быть изумлен вашей осведомленностью, то скажете «da» (там). Опуская же удивление — D. Тогда у вас отсутствует чувство гордости, что вы привели человека в изумление, вы ему просто указа­ли. При помощи D вы точно лучами разбрасываете ваши указания во все стороны. И вы это ощущаете. Таким образом, можно сказать: D является указанием (Hindeuten), разбрасыванием лучей (Hin­strahlen). Изображение этого указания, обращения внимания на что-то, раз­брасывания лучей — и заключается в D.

Е [Е] является таким звуком, который всегда чрезвычайно интересовал человека. Я уже указал вчера, что Е такой звук, который указывает: кто-то кому-то что-то сделал, и второй при этом стойко держится. Е — «я не подчиняюсь тому, что со мной происходит (я не сдаюсь перед ним, не отступаю)».

Тут можно добавить, что означает звук Т [Т], Тао-Т. Вам может быть известно, что звук Тао-Т вызывает глубокое благоговение у людей, которые понимают, что в нем заключается. Это Тао, собственно, то, что должно вызвать представление о чем-то веском, даже творческом, а также о том, что бросает указующие лучи и что лучи посылаются (бросаются) при этом с неба на Землю. Это Тао является исполненным глубокого значения бросанием лучей. Итак, скажем, что Ф — это полное глубокого значения из­лучение сверху вниз.

Однако то, что при известном сочетании ощущается как нечто величест­венно-большое, может выступить и в обыкновенной жизни. Возьмем эти три звука: Е, как мы видели выше, означает: «он мне что-то сделал, но я держусь стойко», таково это переживание. Т— «Тао»: «он подействовал, вступил, нанесен удар (er hat eingeschlagen)». Выразим это теперь в соответствии с нашим переживанием. Что-то коснулось меня, но я стойко этому против­люсь — Е; это какое-то событие, которое налетело, как удар — Т; но оно прошло мимо — сдувающее прочь Sch. Мы получаем сочетание звуков «etsch» [етш]. В каких случаях мы говорим etsch? Мы произносим этот звук, когда кто-то хочет сказать что-нибудь значительное, что, однако, не таково, ложно, и всем тотчас это приходит в голову. Это бывает, когда вы можете быстро смахнуть (сдуть) прочь то, что вас затронуло, что ударило столь же значи­тельно, как молния, но вы разбиваете его в щепки, сдуваете его: «etsch». Вот в таких случаях вы ощущаете это сочетание звуков. В нем вы чувствуете затрагивающий вас звук Е. Нельзя себе представить, чтобы в таких случаях можно было бы сказать «itsch» или «atsch». Напротив, просто само собой разумеется, что когда происходит затрагивающее нас явление, и мы его сду­ваем прочь, это и будет «etsch».

В том, как мы образуем Е, вы эвритмически ощутите в полной мере, что именно при этом еще делается в некоторых местностях. Эвритмическое Е получает форму из самого нашего жеста (Gebaerde), телодвижения («etsch, etsch»). Тут Е уже эвритмизируется. Совершенно естественные, сами собой разумеющиеся явления. Мы имеем, таким образом, в Е затрагивание и стой­кость, устойчивость при прикосновении. Когда описываешь такие вещи, то это, конечно, выходит всегда несколько неуклюже. Но их надо именно про­чувствовать.

F [Ф]. Его, пожалуй трудно ощутить в теперешней жизни, такой иссохшей в отношении речи. Но тут нам может прийти на помощь одно изречение, которое всем вам известно, потому что довольно широко употребляется: ког­да кто-нибудь знает свое дело, то говорят: «Он знает дело на ff». Это очень интересное ощущение. Сравним современное нам народное выражение: «Он знает это на ff», (a я ведь сказал, что буду пользоваться всем, что только можно собрать, чтобы сообщить ощущение к звукам, пусть это будет научно или ненаучно, и в большинстве случаев это будет ненаучное), итак, сравним это просторечное выражение с тем, что говорилось об F в древних мистериях, где слова: «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», — были живыми, где было живо то, что я вам вчера разъяснил; когда действи­тельно ощущали все творческое, заключавшееся в Слове, в Логосе. «Логос» нельзя переводить: «Мудрость», как это делают некоторые современники, свидетельствуя этим о своем непонимании древних реалий, «Логос» надо переводить: «Слово», причем «Слово» надо понимать так, как мы это разъ­яснили вчера. Итак, когда в древних Мистериях говорилось о Слове, то (осо­бенно в передне-азиатских, африканских, южно-азиатских мистериях) гово­рилось следующее. Когда кто-нибудь произносит F, то выпускает дыхание из себя; дыхание же — это то, при помощи чего Божества сотворили человека, и что, таким образом, в воздухе, дыхании, дуновении ветра заключало всю муд­рость человека. Все то, чему мог научиться из йоги, например, индус, когда овладевал дыханием и исполнялся при этом внутренней мудростью — все это он чувствовал, когда выдыхал из себя F. И во время упражнений древнеин­дусский йоги человек действительно это чувствовал. Техника древней йоги состояла в том, что человек внутренне ощущал человеческую организацию, полноту мудрости. Выговаривая F, древний индус чувствовал, что в Слове к нему приходило сознание Мудрости. Поэтому F можно правильно испытать лишь тогда, когда почувствуешь смысл формулы, ставшей теперь малоизвест­ной миру, но употреблявшейся в египетских мистериях: «Если ты хочешь показать, что такое Изида, которой известно прошедшее, настоящее и бу­дущее, которая никогда не может быть разоблачена полностью, то должен это сделать в звуке F».

Наполнение себя Изидой через технику дыхания, переживание Изиды в выдыхании — вот что заключается в F. Таким образом, не вполне точно, но близко к тому F можно почувствовать так: «Я знаю» (Ich weiss). Однако в этом звуке много больше, чем «я знаю». «Я знаю» слишком еще бедно для обозначения сущности звука F. Поэтому-то ощущение F и было утрачено прежде всего. Звук этот надо, собственно, ощущать так: «Знай ты (то есть, тот другой, к которому обращаются; я ему говорю F, чтобы обратить его внимание на то, что я могу его научить), знай, что я знаю».

Поэтому я буду ощущать, как естественное, если кто-либо, желая кого-то научить, подойдет к нему и тем или иным способом дохнет на него F. Есть много интересных для изучения слов, в которых встречается F в том или ином сочетании, но это уже я предоставляю вам самим. Вы в свое время припомни­те то, что я вам сейчас сообщил относительно интимного ощущения F.

Относительно H я вам только что говорил. Это привевающее (Heran­wehende).

Ну, а теперь I [И]. Его можно ощутить, как самоутверждение, как проч­ное самоутверждение (Selbst-behauptung). В немецком языке есть одно удач­ное слово. Оно означает утверждение: «ja» (да), в котором выражается I, правда превращенный в согласный, а после него следует А — удивление, изумление. Утверждение нельзя выразить лучше, чем при помощи самоут­верждения и изумления. Мы говорили вчера, что изумление — это, собствен­но, человек. Если мы к нему добавим самоутверждение (ja), то получим отчет­ливое утверждение; /, таким образом, является самоутверждением. Далее вы увидим, какое значение имеет для эвритмического изображения то обстоя­тельство, что / всегда изображает защищающееся самоутверждение.

Удивительным звуком является L [Л], в нем слышится звук Е, но надо брать чистое L. Представьте себе, что делаете вы, когда заставляете звучать L? Вы пользуетесь вашим языком весьма искусно, когда заставляете звучать L: L-L-L. Вы ощущаете нечто творческое, образующее, когда заставляете зву­чать L. Можно было бы сказать так: если человек не особенно сильно голоден и выговорит весьма длинно и отчетливо L-L-L, то это его почти насытит. Таким образом, звук ощущается, как нечто реальное, совершенно так, как если бы мы ели какую-нибудь клецку, весьма вкусную, которую бы мы ввиду того что она не твердая, а наоборот, весьма мягкая, как бы растворяли на языке с особым внутренним удовольствием. Такое переживание можно иметь при отчетливом выговаривании: L-L-L. В нем есть что-то творческое, что-то образующее. И скульптору, пластически образующему форму, тоже, может быть, захочется как бы попробовать образованную им форму движением язы­ка, которое он делает, когда тхо произносит звук L.

Тот, кто языком может хорошо ощутить нос, причем в этом ощущении заключается в значительной степени образование L, тот, конечно, хорошо может пластически изобразить форму носа.

В древних мистериях говорили, что L является во всех вещах и существах творческим, образующим началом, это побеждающая материю формирующая сила.

Вы легко поймете, что EI [AЙ] — дифтонг — звучит, как если бы кто-нибудь с любовью приникал к кому-то. Лаская детей, пользуются этим звуком «EI-EI». Любовное проникновение, прижимание (liebevolles Angchmiegen).

Вслед за тем мы поговорим об M [M]. Мы увидим, что в нем есть что-то такое, что на все идет, принимает форму всего. Допустим теперь, мои милые друзья (и это не какая-нибудь выдумка, шутка, игра, что я вам сейчас скажу, это взято из одной действительной, очень далекой истории) допустим, что у нас есть некая субстанция и мы предполагаем, что она сообщает материи форму. Проследим эту историю. К этой субстанции мы предъявляем прежде всего требование, чтобы она сообщила материи форму. В этом заключается ее сущность. Она должна сообщить материи форму, но сделать это так, будто любовно приникают к чему-то так, как гладят ребенка, прижимаясь к нему — «EI-ЕЙ». Она должна прижиматься. И она должна, дабы сохранить это, при­нять в себя некоторым образом и эту чужую форму, чтобы иметь такой же вид; то есть, она должна разумно подражать этой чужой форме. Ну, а теперь допустим, что мы хотим дать всему этому прозвучать, то есть мы скажем: сообщить материи форму: — L; прижиматься — EI; принять чужую форму — М. И вот у нас готово слово «Leim» (клей), которое необычайно характерно в немецком языке, независимо от всяких побочных, вытекающих из него сло­вообразований. То, что это вообще образуется и что в этом заключается как тайна деятельного, образующего язык гения — это именно то, в чем заключа­ется основа жизни этого гения языка. Случается иногда, что в каком-нибудь языке какое-то слово еще недостаточно ясно (оформилось). Оно вставляется затем в измененном виде в тот язык, который образовался позднее, но все же в виде, соответствующем первоначальному ощущению (если только у народа это ощущение к данному слову вообще имеется). Ведь понимание языков зна­чительно более сложно, чем это обычно думают. В отношении языков в насто­ящее время творится нечто ужасающее. Для современной внешней жизни, покоющейся на поверхностных условностях, это, конечно, подходит. Но на человеческую душу такое положение оказывает, прямо-таки, чудовищно опус­тошающее влияние. Невозможно выразить, сколь оно значительно. Берут, положим, какую-нибудь книгу или стихотворение на одном языке и пробуют выразить их на каком-нибудь другом языке. Берут в помощь словарь или подыскивают слово на другом языке по памяти. Считают при этом, что пере­вод сделан. Собственно говоря, то, что предполагалось перевести — переве­дено, но, говоря строго, от перевода при этом просто бегло отделались. Вот такой способ перевода с одного языка на другой и представляет собой самое ужасное, что может тут произойти.

Взглянем затем на этот вопрос с другой точки зрения: если мы допустим возможность, что некогда существовал первичный язык — один для всех (а надо сказать, что такой язык существовал), то откуда же тогда произошла такая масса языков? Каким образом могло произойти так, что, например, немецкое слово «Kopf» (голова) на итальянском языке звучит «testa»? Если мы говорим, что всякая вещь в языке прочувствована, то как могло произойти то, что итальянец почувствовал совершенно иные звуки? Он почувствовал «testa», тогда как немец почувствовал «Kopf». Ведь в переводе это значит одно и то же. Если голова по настоящему ощущается, то итальянец должен был бы сказать «Kopf», как немец. Почему же произошло различие языков?

Теперь я вам скажу кое-что, от чего вы, может быть, просто рассмеетесь, но все же это правда: по отношению к тому, что немец называет головой — «Kopf», итальянец сказал бы то же слово «Kopf», если бы он вообще имел ввиду это, но он называет совершенно не то, что немец обозначает словом «Kopf». Это лежит вне сферы его внимания. То, что мы по-немецки обознача­ем или, по крайней мере, называем словом «Kopf», у итальянца в его речи совершенно не встречается. Если бы оно встречалось, то он сказал бы совершенно так же, как немец, — «Kopf». Что же подразумевает немец, когда гово­рит «Kopf»? Милые мои друзья, когда немец говорит «Kopf», он имеет в виду форму, круглую форму. В слове «Kopf» — «голова» — правильно прочувст­вована круглая форма. Когда мы подойдем к К и будем располагать всем ос­тальным, что нам необходимо, то я смогу обратить ваше внимание на это еще раз. Немец подразумевает, таким образом, круглую форму. Посмотрим, как в представленном эвритмически слове «Kopf» круглое находится посередине. (Представляет). Тут у вас круглое (das Runde), в середине. То круглое, что находится наверху туловища, немец обозначает словом «Kopf» (голова).

Если бы итальянец так же ощутил находящуюся наверху туловища округ­лость, как и немец, то он сказал бы тоже «Kopf», а не «testa». Что же ощу­щает итальянец? Итальянец ощущает не округлость, он ощущает то, что, как мы говорим завещает (testiert), то, что заключается в слове «testament» (заве­щание, завет), то есть то, что завещает, высказывает, подтверждает — вот это ощущает итальянец и называет «testa». Он подразумевает, таким образом, нечто совершенно иное, нежели немец. Только кажется, что это одно и то же. На самом же деле эти слова совершенно отличны друг от друга в своей осно­ве. В одном случае по-немецки выражается то, что сидит наверху туловища в круглой форме. И если бы надо было выразить это совершенно отчетливо, в иных случаях, даже с некоторым оттенком презрения, то можно было бы сказать: «Kohlkopf» (кочан капусты). Тогда было бы уже совершенно ясно, что имеют в виду круглое, не правда ли?

Итальянец ощущает, однако, то, что находится наверху туловища, не как нечто круглое, а как нечто завещающее, свидетельствующее, устанавливаю­щее. И тут он поэтому говорит «testa». Вот что ощущается в этих словах.

И так происходит всегда, когда мы переводим. Мы переводим не созна­вая, что надо сперва обратить внимание на смысл, который надо уловить в другом языке. Подумайте, сколько в таком переводе по словарю внешнего! Мы при этом опускаем, обходим самое существенное. И все это остается вне нашего сознания.

Присоединим еще M — тот звук, который столь величественно завершает священное слово Индии «Аум». То, что в такой степени переходит в дыхание, что ко всему прижимается (anschmiegt) и все понимает. M ощущается глубо­ко. Видите ли, когда мой деревенский учитель хотел выразить, что я что-то сказал верно, то произносил: «mhn!» — он это понял, это верно; «hn» выра­жало, что он этому радуется, M же являлось выражением «Оно совпадает, оно подходит», оно прижимается, как M в конце слова «Leim» (клей).

Из приведенного примера нам прежде всего ясно, что в каждом звуке заключается, собственно, целая жизнь. И можно ощутить так: если бы мы вместо слов произносили звуки, то выражались бы, правда, примитивнее и проще, но значительно интимнее в отношении как вещей, так и самих себя.

Бы должны, таким образом, ощущать просто звуки, если хотите проник­нуть в существо эвритмизирования, потому что эвритмизирование является, в известной степени, образованием из жестов, из движений тела, но не прехо­дящих, не случайных, произвольных жестов, а космических, глубоко значи­тельных, которые не могут быть иными и не имеют источником произвол человеческой души.

Завтра я приведу характеристику еще тех звуков, которые сегодня не были определены, а затем мы постепенно найдем переход к характеристике тех форм, которыми мы пользуемся в эвритмии и которые в своих движениях и жестах (geberdenhaft) совершенно точно выражают своим существом то, что самими звуками вдувается в воздух, что в воздухе ими образуется.

 

 

Лекция третья

Дорнах, 26 июня 1924 г.

Жесты переживаемые и оформленные

Мои милые друзья!

Я хотел бы добавить ко вчерашним те звуки, которые мы еще не обсудили. Это звуки S и Z, представляющие собой некоторое самостоятельное сущест­во. Если, кроме того, выявится то или иное, относящееся к области чисто звуковой, то мы могли бы, при случае, дать соответствующие разъяснения в последующих лекциях.

Звук S ощущался всегда (пока еще существовало переживание этих ве­щей) как нечто особенно глубокое в речевом проникновении. Можно сказать так: переживание звука S связано с теми ощущениями, которые в начальные времена человеческого развития испытывались по отношению к символу «змея», или, что в известном смысле то же самое, к символу «жезл Мерку­рия», однако не по отношению к самому символу Меркурия, а именно к символу жезла Меркурия. Сам символ Меркурия мы должны искать в звуке Е. Символ же Меркуриева жезла играет большую роль в некоторых восточ­ных рукописях, где начертание S (начертание, которое мы и сейчас сохраняем и которое отчетливо напоминает символ змея) лежит в основе. Это пережива­ние S, ощущение, как она колеблется и извивается — оно, собственно, до чрезвычайности сложно и в элементарном своем виде состоит в том, что со­провождается чувством мощного, властного успокоения всего находящегося в состоянии волнения, причем вместе с тем чувствуется уверенность, что в самое сокровенное существо проникает не­кое успокаивающее влияние.

В мистериях символ S был всегда чем-то таким, на что, как и на подобный ему Z, указывалось с чувством особенного достоинства. А когда указывалось на такие вещи, как «Тао» (Тао), то это делалось с известным торжественным благоговени­ем. Указание же на S, напротив, связывалось выражаясь тривиально, с некоторым пробуждением страха у тех, которым указывалось на этот знак, пробуждением страха перед чем-то, чего надо было остерегаться и чего, вместе с тем, нельзя было в жизни избежать Поэтому я не могу вам хорошо и просто рассказать, как о S говорили в мистериях, но попробую облечь это в иную форму.

В настоящее время пришли бы в изумление, если бы могли непосредствен­но увидеть, сколь мало сентиментальны были истинные ученики древних мис­терий. Они не были теми антропософами, про которых одна наша подруга — не из Германии — сказала однажды, что их постные лица вытянуты до живо­та. Это не было тем настроением, что имели в мистериальных школах. Они обладали чувством юмора и иногда то, что они почитали как священное, обле­кали в юмористическую, до известной степени, форму. Итак, мне хотелось бы сказать: если бы истинного ученика мистерий спросил кто-нибудь из не при­надлежащих к членам мистерий людей, как надо понимать S (подобные во­просы, конечно, задавались, потому что любопытство — такое свойство, ко­торым люди обладали издавна) тогда ученик мистерий отвечал бы с некото­рым юмором: «Да, видишь ли, когда знаешь тайну S, тогда можешь видеть сокровенные особенности мужского сердца и исследовать женское; можешь успокоить все то, что в них скрывается и проникнуть в их сокровенные глуби­ны». Как сказано, это было бы весьма экзотерическое объяснение, но все же оно указывало бы на то, что заключается в букве S. Успокоение подвижного, взволнованного (das Bewegten) с уверенностью, что применение этого средст­ва внесет успокоение.

Если вы вложите то, что мы определили этими словами, в жест, то полу­чите именно эвритмизированный звук S. Теперь остался еще звук Z; чувство Ж мы должны внести в переживание. Ж является жестом, подобным жесту S, только с одним добавлением. Он ощущается сходным образом: если вы се­рьезно в него погрузитесь, то найдете, что в нем заключается это ощущение. Он ощущается, как нечто, вызывающее веселое настроение, благодаря тому, что воспринимается не только не тяжело, но легко и особенно желает вы­звать веселое настроение. Это может быть также и неодушевленный предмет.

На этом мы как будто заканчиваем наши пояснения смысла отдельных звуков и подходим к тому, что можем поставить эти отдельные звуки перед нашей душой. Я уже говорил вам, что сначала будет своего рода повторение, нечто такое, на чем мы можем закрепиться, как на устоявшемся. Теперь мы подходим к тому, что еще раз эвритмически ставим отдельные звуки перед нашей душой.

Главное здесь заключается в следующем: нужно следить за тем, чтобы выяв­ленное нами существо звуков ощущалось нами в искусстве, как существо жеста.