Іслам як культурний феномен

Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 492

Лес зацвел. Теперь уже не только подснежники радовали уставших после долгой зимы зверей: земля была усеяна розовыми, белыми, голубыми и фиолетовыми цветами. На деревьях зазеленели листочки. Лес наполнился птичьим щебетом.

Рыжик смастерил из ивовых веток столик и стульчики, поставил их на толстом суку перед дуплом, и беличья семья по вечерам пила чай на свежем воздухе, наслаждаясь пением известного певца соловья Соловушки.

- Какое пение! – говорил папа, потягивая чай из большой кружки.

- Прекрасно, прекрасно! – кивала головой мама, подрезая ореховый рулет.

- Какое прекрасное пение! – вторили им бельчата, прихлёбывая чай из блюдец.

- А почему Соловушка никогда не поёт зимой? – спросил Ух.

- Потому что он осенью уезжает на гастроли в Африку, и возвращается к нам только весной, – ответил папа.

- А где это, Африка? – спросила Пушинка.

- Далеко на юге, – ответила мама.

- Я знаю, что на юге находится пруд, к которому я хожу за ивовыми ветками, но Африки там никакой нет, – сказал Рыжик. – Там просто лес.

- Угу, просто лес, – поддакнул Ух.

- Дети, – сказал папа, покачав головой, – вы совершенно не знаете географию.

- А всё, потому что они мало читают! – добавила мама.

- Завтра же пойдите к мудрому белке Белфуцию и попросите у него несколько книг про разные страны, про известных мореплавателей и землепроходцев, – сказал папа и откусил хороший кусок от орехового рулета. – М-м-м, – повернулся он к маме, – какая вкуснятина этот рулет!

- Очень рада, что тебе нравится! Может ещё чаю? – и мама подлила чай.

На следующее утро Рыжик, Пушинка и Ух отправились к мудрецу Белфуцию. Мудрец жил в самой чаще леса. Через густые кроны вековых деревьев никогда не проходили солнечные лучи, и под деревьями даже днём царил полумрак. Птицы здесь не пели. В затхлом воздухе пищали комары. Пауки растягивали липкие паутины.

Белфуций жил в дупле самого старого дерева в лесу. Дерево уже засохло, и только одна ветка по-прежнему каждую весну покрывалась листочками. Бельчата постучали в дверь молоточком, привязанным к дверной ручке. Послышались шаркающие шаги, кашель – дверь открылась. На пороге стоял старец с длинными седыми усами и бородой, обмотанной вокруг шеи наподобие шарфа. Он был одет в синий парчовый халат и тапочки с загнутыми вверх носками.

- Зачем пожаловали ко мне, о юные создания? – спросил он оробевших бельчат.

- Мы это…– начал Рыжик, – пришли к тебе, мудрый Белфуций, за книгами.

- За книгами, говорите? – сказал мудрец. – Ну что ж, заходите. Из книг мы черпаем знания, а знания – это сила.

- Знания – это сила, – прошептали бельчата и зашли в дупло.

Большую часть места в дупле занимали книги, которые лежали большими стопками, возвышающимися от пола до самого потолка. У бельчат расширились глазки и открылись ротики от удивления: такого количества книг они никогда не видели.

- Ух! – выдохнул бельчонок Ух.

- Вот это да! – сказал Рыжик.

- Удивительно! – пропищала Пушинка.

- А книги какого направления вас собственно интересуют, милые дети? – спросил их Белфуций.

- Нам бы что-нибудь про разные страны, – ответил Ух.

- Про разные страны, так про разные страны, – проговорил мудрец и, взобравшись на табуретку, достал из одной стопки сразу три книги. Одну он протянул Рыжику, другую – Пушинке и третью – Уху.

- Когда вы будете читать эти книги и рассматривать картинки, вам будет казаться, что вы совершаете путешествия в далекие края, – сказал Белфуций напоследок.

Бельчата поблагодарили мудрого старца и побежали со всех лап домой: им не терпелось поскорее начать читать книги. Следующие несколько дней они и носиков не показывали из дупла, углубившись в чтение. Книги оказались очень интересными. Рыжику досталась книга о горах, ледниках и известных альпинистах, Уху о морях, океанах, островах и мореплавателях, а Пушинке об экваториальной Африке. Теперь, проснувшись, бельчата вместо того чтобы делать зарядку, умываться и чистить зубы, сразу садились читать, они ели, не отрываясь от книг, помогали по дому, читая, и даже ночью, когда родители засыпали, включали маленькие фонарики и снова читали. Бельчата утратили интерес к прогулкам и играм.

- Так нельзя, дети! – говорила мама. – Если вы не будете двигаться и гулять на свежем воздухе, то ослабеете и, в конце концов, заболеете.

- Угу, – кивали бельчата, не отрываясь от книжек.

- Надо что-то делать, – говорил папа маме. – Они с утра до вечера таращатся в свои книжки и света белого не видят!

Однажды во время завтрака папа спросил Рыжика:

- Вот ты, Рыжик, верно, очень хотел бы увидеть горы?

- Да, папа, очень! Как на этой картинке, – Рыжик показал картинку в его книге, на которой были нарисованы высокие поросшие лесом горы.

- А ты, Ух, наверняка хочешь увидеть настоящее море? – спросила Уха мама.

- Страшно хочу! – ответил бельчонок.

- Ну а ты, Пушинка, что хочешь увидеть? – спросил папа.

- Настоящую пальму! – ответила Пушинка.

Мама с папой переглянулись и сказали:

- Дети, если вы сейчас поторопитесь и поможете собрать вещи, мы успеем на сегодняшний пароход, который отправляется от бобровой пристани в Крым!

- В Крым? – переспросили хором бельчата.

- Крым – это полуостров, где вы увидите и пальмы, и горы, и море, – пояснил папа.

- Наш пароход проделает большой путь: из одной реки перейдёт в другую, потом в третью, и только потом, выйдет в море и достигнет Крыма, – сказала мама.

Что здесь началось: бельчата с криками и визгом бросились собирать вещи. Они носились по дуплу, хватали сумки, запихивали в них скомканную одежду и орехи, затем высыпали всё содержимое из сумок и опять складывали. Ух совсем расшалился.

- Рыжик, Рыжик, давай играть в прятки! – пищал он. – Я сейчас спрячусь, а ты меня будешь искать!

- Давай! – Рыжик закрыл глаза лапками и принялся считать до двадцати. Ух тем временем быстренько забрался в самую большую сумку с одеждой и накрыл себя сверху папиным свитером.

- Я иду искать! – крикнул, досчитав, Рыжик, но в этот момент мама попросила его принести грибы из кладовки, и он пошел выполнять поручение, тут же совершенно забыв, что играл с братом в прятки. А маленький Ух всё ждал и ждал, когда же Рыжик найдёт его, и незаметно для себя уснул, пригревшись под свитером.

Оставался час до отправления парохода от бобровой пристани, когда папа собрал всех в комнате и сказал:

- Так, кажется, всё готово, вещи собраны, бельчата одеты. Пора выходить из дома, а то можем опоздать на пароход. Кстати, где Ух?

- Ух, – позвала бельчонка мама, – быстро иди сюда!

Ух не появился и не отозвался: он сладко спал в сумке в двух шагах от родителей и брата с сестрой, а они не догадывались об этом.

- Ух, ты где? – мама посмотрела на кухне и в других комнатах. – Его нигде нет, – встревожено сказала она, вернувшись в комнату.

- Дети, когда вы видели его в последний раз? – спросил Рыжика и Пушинку папа.

- Давно, – ответили бельчата. Рыжик так и не вспомнил, что они с Ухом начинали играть в прятки.

Бельчата ещё раз хорошенько осмотрели дупло, а мама и папа обследовали лес в окрестностях родного дерева и поспрашивали зверей, не видел ли кто Уха, но всё безрезультатно. Белки снова собрались в комнате.

- Ну что ж, – произнёс папа, – на пароход мы уже не успеваем: до отправления осталось пятнадцать минут. Без Уха мы всё равно никуда не поедем. Давайте распаковывать вещи, ведь следующий пароход в Крым пройдёт мимо нашего леса только через две недели.

Бельчата стали уныло вынимать вещи из сумок и в одной из них под свитером обнаружили мирно посапывающего Уха.

- Вот ты где! – проговорил Рыжик.

- Ух, – запищала Пушинка, – как ты мог!

- Ну ты даешь! – сказал папа, зайдя в комнату. – Мы тебя ищем-ищем, а ты в сумке вздумал поспать!

- Я, я… – Ух спросонья плохо понимал что происходит, – я вовсе и не спал, я от Рыжика прятался!

- Почему же ты не вылез из сумки, когда мы тебя звали, если ты не спал? – спросила его мама. – Из-за твоего баловства мы уже не успеваем на пароход, это ты понимаешь?

- Я не хотел, – чуть не плача, произнёс Ух.

- Ух, через десять минут от пристани отправляется пароход в Крым, и он отправляется без нас, – сказал папа и вышел из комнаты.

- Как без нас? – крикнул Ух. – Неужели мы никак не сможем успеть на пристань?

- За десять минут? Разве что на самолёте, – невесело усмехнулся Рыжик.

В этот момент Ух увидел через открытую входную дверь, что на полянке пощипывает травку олень, который зимой спас его от коварного хорька, и бельчонка осенила внезапная идея.

- Эй, олень! – выскочил он из дупла. – Ты ведь быстро бегаешь?

- Какие могут быть сомненья! – поднял голову олень и пошевелил ушами.

- А до бобровой пристани за сколько домчишься? – спросил Ух.

- За пару минут! – олень взрыл копытом землю.

- А если у тебя на спине будут сидеть пять белок с сумками? – спросил Ух.

- Я этого даже не почувствую, – олень залихватски потряс рогами.

- Тогда подвези нас, пожалуйста! Мы опаздываем на пароход, который через десять минут отправляется от бобровой пристани в Крым! – пискнул Ух и, не дожидаясь ответа, забежал назад в дупло.

- Нет проблем, – проговорил вслед бельчонку олень и продолжил щипать травку в ожидании белок.

- Быстрее, побежали, там нас ждет олень! Он согласился довезти нас до пристани всего за две минуты! – крикнул Ух и принялся запихивать вынутые из сумок вещи.

- Ура! – запрыгали бельчата.

Пожалуй, поэт Галчонок смог бы рассказать не более трёх своих стишков за то время, которое понадобилось белкам, чтобы заново собраться и усесться на спину оленю.

- Поехали! – крикнул Ух, и олень что есть духу помчался к пристани. Ветер свистел в ушах, ветки стегали по мордочкам, деревья проносились мимо так быстро, что сливались в сплошную стену. Белки крепко держались друг за друга, чтобы не свалиться. Когда олень добежал до пристани, бобры уже убирали трап.

- Подождите! – крикнули им белки, соскакивая с оленя и хватая сумки. – Не убирайте трап!

- Ну и пассавиры пофли нынче, – проворчал старый бобёр, – не то, фто раньфе! Раньфе бывало приходили заранее и занимали свои каюты, а теперь… – бобёр махнул лапой.

Белки со скоростью штормового ветра взлетели по трапу на пароход.

- До свидания! – махали они оленю, стоя на палубе. – Спасибо, что так быстро нас довёз!

- Это что, я ещё быстрее могу, – проговорил олень и принялся щипать травку.

Раздался гудок и белый трёхпалубный пароход отчалил от пристани. Бельчата визжали и танцевали от радости. Им предстояло совершить настоящее путешествие и увидеть то, о чём они до этого читали только в книгах.

Бент М.И. Немецкая романтическая новелла. Иркутск, 1987 (с.71-87).

Отрицание эстетизма ранних романтиков получало у отдель­ных поэтов и мыслителей различное выражение. Это радикаль­ным разрыв с художественным творчеством и переход к полити­ческой активности (Ф. Шлегель), и смиренное ученичество у на­родной фантазии и религиозной мистики (Арним, Брентано), и творческое и практическое приобщение к национальным зада­чам (патриотические произведения Клейста), наконец, изживание романтического субъективизма на путях исследования реальных обстоятельств (Гофман, тот же Клейст, Гауф, поздний Тик).

Поэтому, хотя в «религиозном отречении» К. Брентано не без оснований видят источник жизненной и творческой его катастро­фы [см.: 36; 6; 22], гораздо существеннее распознать в нем то общее, типовое, что позволяет рассматривать биографию и твор­ческий путь Брентано не как исключение, а напротив,— как «мо­дель» романтической эволюции [см.: 21, а также 66].

В контексте этой эволюции «Повесть о славном Касперле...» (1817, создана, очевидно, в 1815—1816 гг.) оказывается произ­ведением глубоко симптоматичным, она, наряду с «Одержимым инвалидом» Арнима, бесспорным образом фиксирует характер и тип перелома у романтиков гейдельбергской школы. Эти произведения в хронологическом отношении являются памятника­ми начавшейся эпохи Реставрации и Священного союза.

Избранный нами подход предполагает рассмотрение ряда ис­пользованных Брентано лейтмотивов и предметных символов в ка­честве средств выражения внутриромантического перелома — от романтического «своеволия» к «смирению». При этом приобре­тают существенное значение не только сами термины и выра­жаемые ими понятия, но и их конкретное лингво-стилистическое воплощение, поскольку фантазия Брентано функционирует не столько в сфере логических понятий и предметов реального мира, сколько в области поэтических отражений и символов, так что самое фонетическое выражение оказывается средством созда­ния «метаязыка». Аналогичным образом дело обстоит и с новел­лой Арнима, только там имеет место принцип лирической ассо­циации, здесь же преобладает типичный для баллады лейтмотив. О «балладности» «Повести...» говорилось неоднократно (Ф. Локкеман, Й. Клейн и др.), называли ее и «трагическим кукольным представлением» (В. Зильц), отмечалась аналогия с песней «Мирской закон» из «Волшебного рога мальчика» (Б. фон Визе). В известном смысле повесть и возникла как «запись», поскольку обе трагические истории были рассказаны автору и контаминированы им в общий сюжет. Если обратиться к образцам балладного творчества романтиков (например, «Тёрн» В. Вордсворта и другие баллады лейкистов), то мы увидим ряд примечательных общих приемов построения и признаков сюжет­ного типа: поэт встречает некоего человека из народа, и тот должен «поведать» простую и жуткую историю (например, о де­вушке-детоубийце: таков сюжет баллады Вордсворта, об этом же — в указанной песне из «Волшебного рога» и в истории Аннерль), что он и делает со всем простодушием своего звания.

Разумеется, говорить здесь можно лишь о балладном прото­типе, поскольку «Повесть...» сочинена в прозе, а автор-рассказ­чик не ограничивает себя ролью слушателя и собирателя, но принимает участие в событиях, которые, что в балладе также невозможно, принадлежат настоящему. Выпадают из балладной структуры и некоторые события концовок. Персонажи «Повести...» близки к фольклорным прежде всего способом типизации: они наделены изначальными характеристиками, которые фатально предопределяют их судьбу. Примечательно в новелле присутст­вие поэтической стихии в ее непосредственности: проходящая рефреном через весь текст песня о Страшном суде, ритмизован­ные фразы и особенно лейтмотивы.

Если изложить историю, следуя ее «балладной» канве, то получится примерно следующее. Некий сочинитель встречает незадолго до полуночи старуху крестьянку, расположившуюся для ночлега на ступенях какого-то дома и равнодушную к уча­стию собравшейся толпы. Поэт намеревается провести эту ночь рядом со старой женщиной, и в завязавшейся беседе она расска­зывает две истории: о славном Касперле, своем внуке, и о при­гожей Аннерль, своей крестнице.

«Ах, какой это был прекрасный малый, и тело и душу в чи­стоте соблюдал... господь бог не даст ему погибнуть. В школе он среди всех выделялся, самый что ни на есть опрятный, самый прилежный был, а уж что до чести, тут на него просто надивить­ся нельзя было»,— так характеризует старая женщина своего внука, приступая к рассказу [22, с. 196]. Мотив чести, здесь обо­значенный, становится ведущим в новелле. Он тесно связан с биографией Каспера, побывавшего в результате военных похо­дов против Наполеона во Франции и вынесшего оттуда «всякие занимательные истории» [22, с. 196], где непременно речь идет о чести, которой, по его словам, так преданы французы.

Особенно важна история «об одном французском унтер-офицере» [22, с. 196], который убил себя из ружья, после того как, выполняя приказ, подверг телесному наказанию провинившегося солдата. «Вот это, отец, был человек с чувством чести» [22, с. 197],— заключает Каспер и защищает понятие чести в спорах с отцом и старшим братом, которые не только насмехаются над его преувеличенной привязанностью к «чести», но и презирают содержание этого понятия. Этот «анекдот» (что отмечалось иссле­дователями) является лейтмотивом для истории самого Каспера, поскольку и он не может жить, чувствуя себя обесчещенным.

Другое предсказание содержится в сне Каспера, где он сам лишает себя жизни, чтобы лечь в готовую могилу рядом со свои­ми близкими. Этот сон он видит во время ночлега на мельнице, по пути домой, в отпуск. Тут и случилось нападение разбойни­ков, во время которого Каспер потерял коня и все имущество: деньги, патент унтер-офицера, отпускное свидетельство. Это явля­ется для него позором, однако подлинное отчаяние он испыты­вает, когда, предприняв энергичное преследование, неожиданным и роковым для себя образом обнаруживает, что был ограблен своими же родственниками, отцом и братом. Отдав их в руки правосудия, Каспер спешит на могилу матери и стреляет себе в сердце.

По словам Б. фон Визе, честь «является собирательным име­нем для всех попыток человека определиться в социальной жиз­ни и держаться определенных норм, которые признаются обще­ством в качестве нравственных. С этой точки зрения, человек, привязанный к понятию чести, бесконечно зависит от суждений о нем окружающих» [123, с. 70]. Это утверждение верно в том смысле, что перед нами «социальный» человек, каким его сделали революция и история. Понятие «чести» избрано им сознательно. Оно коренным образом отличается и от религиозной догмы и от патриархальной привычки. Конечно, самоосуждение и само­убийство Каспера отражают признание общественного мнения как важнейшего поведенческого императива, но они также и вы­ход за пределы всякой нормы. Перед нами акт величайшей инди­видуальной свободы суждения Каспера о себе проникнуты духом индивидуализма, исходят из сознания собственной обособленно­сти и правомочности. Таким образом, речь идет о ярком и симпто­матичном проявлении романтического своеволия. Из двух возмож­ностей — позор или смерть — герой не колеблясь выбирает вторую.

Может возникнуть предположение, что культ чести связан здесь с прусской военной этикой. В романе Т. Фонтане «Шах фон-Вутенов» (1883) самоубийство офицера трактуется именно так: «...это могло произойти... лишь в прусской столице... или... в рядах армии, какой она стала после Фридриховой смерти... Постоянная болтовня о чести, о фальшивой чести, спутала все понятия и убила честь доподлинную» (гл. 20). Порой акцентируется «чисто немецкий» характер разрешения коллизии: наказание об­ращается на самого пострадавшего, как это было с героями Лессинга, Гете, Шиллера [39, с. 82].

Однако уместно вспомнить резкую оппозицию двора и кабине­та, смятение общества в связи с самоубийством Г. фон Клейста (1811), чтобы почувствовать: в глазах современников самоубий­ство продолжало оставаться действием «безбожным», возмути­тельным самоуправством, дерзким вызовом господствующей мо­рали. B контексте романтической эволюции это — проявление того «Своеволия», которым ознаменовал себя раннеромантический индивидуализм. Моральное осуждение такому поступку, выска­занное в новелле старой женщиной в форме предостережения: «Чти господа бога, ему одному честь воздавай» [22, с. 197],— носит совершенно однозначный характер. Это — осуждение роман­тического индивидуализма с позиций патриархальной этики, про­явление самокритики романтизма.

История Аннерль, если опустить мрачные предзнаменования, которые сопровождали ее с детства, еще более проста и уклады­вается в типическую формулу: «Из-за этой самой чести и погибла: ее соблазнил знатный барин и бросил, она задушила своего ре­бенка.., а потом сама на себя заявила» [22, с. 212], отказавшись при этом назвать имя соблазнителя и отвергнув тем самым воз­можность помилования.

Если сама история еще «классична» (Маргарита в «Фаусте»), то выбор Аннерль носит, как и выбор Каспера, романтический (личностный) характер: «Я задушила его ребенка, я хочу уме­реть, а сделать его несчастным не хочу. Я должна понести нака­зание...» [22, с 212—213]. «Своеволию» Каспера и Аннерль проти­востоит «смирение» Анны-Маргареты (так зовут старую женщи­ну), понятию «чести» противопоставлено понятие «милости», по­нятию ложной любви, к которой примешивается «честь»,— поня­тие любви истинной, связанной с «милостью».

Для понимания основной коллизии новеллы, которую мы обозначили как «своеволие — смирение», существенное значение имеет и образ повествователя. Немецкой романтической новелле этого времени, что подтверждается также эволюцией новеллисти­ческого творчества Клейста, Гофмана, Арнима, присуща передача функций рассказчика одному или нескольким персонажам, не отождествляемым с личностью автора-повествователя. В но­велле Брентано подобное решение налицо, поскольку основные рассказы вложены в уста старой женщины из народа, перед чьей простодушной мудростью духовно разоружается «поэт». В этом отношении самоуничижение его типично: «Удивительно, почему это немец всегда стесняется сказать, что он писатель.

Людям низших сословий всего неохотнее говоришь, что ты по книжной части...» [22, с. 197].

В новелле Брентано рассказчик не просто «создает раму» своей встречей и беседой со старой женщиной. Он является в из­вестной мере участником событий. Обращает на себя внимание его «энтузиазм», горячая заинтересованность в делах, о которых ему рассказывают, готовность всячески способствовать разреше­нию всех трагических обстоятельств. Однако эта неуместная суетливость оказывается буквально поглощенной фаталистиче­ским поведением старой крестьянки, для которой казнь Ан­нерль — дело решенное («справедливость лучше прощения» [22, с. 212],— говорит она), как и ее собственная кончина. Речь идет только о честном погребении для всех, чтобы на День Страшного суда в пристойном виде предстать перед господом.

В этой связи важен вопрос времени. Для рассказчика и графа Гроссингера сжатость времени обусловлена предстоящей казнью Аннерль. Поведение Анны-Маргареты, напротив, как бы отменяет всякое время. Тем самым отменяется и роль новеллистического «поворота»: тот факт, что рассказчик и граф Гроссингер не поспе­ли к месту казни вовремя, имеет значение как утверждение фата­лизма и предопределенности, но не как новеллистический «со­кол». В противоположность этому, оба вставных рассказа демонст­рируют новеллистическое начало весьма отчетливо, поскольку в них центральным мотивом является романтическое своеволие персонажей.

«Энтузиасту» удается, вопреки препятствию в лице графа Гроссингера, предстать перед герцогом и добиться помилования для Аннерль. Но этот успех показателен именно своей безрезуль­татностью, так же как раскаяние графа Гроссингера, истинного виновника несчастной судьбы Аннерль. Как нарочно, все внешние обстоятельства (маневры, падение графа с лошади и т. п.) сошлись таким образом, чтобы меч опустился до прибытия изве­стия о помиловании. Человеческая активность и здесь терпит многозначительное поражение, так как пытается влиять на пред­начертанный ход событий.

По замечанию Р. Алевина, в этой повести «каждый элемент утрачивает свою материальность и преобразуется в орнамент или функцию» [59, с. 101]. Попытки истолкования отдельных пред­метных символов предпринимались, однако, лишь в самом общем виде и без соотнесения с центральными мотивами и идейным пафосом произведения. «Веночек и роза являются здесь носите­лями утешения и блаженства, тогда как меч и фартук — носители демонического неблагополучия»,— пишет, к примеру, Б. фон Визе [123, с. 74]. Между тем, именно указанная связь обнаруживает структуру поэтического мышления автора.

Рассмотрим ведущие предметные символы повести. Розу и та­лер передает старой женщине командир дозора граф Гроссингер. Роза живо напоминает Анне-Маргарете сватовство ее покой­ного мужа, но она уже говорит: «Это он меня к себе зовет» [22, с. 195]. В песне, которую слышит рассказчик, «милость берет вуаль (то есть знак спасения), если любовь дает розы». Но розу Гроссингера старая женщина кладет на грудь уже мертвой Аннерль. Роза становится знаком любви и смерти. Талер рассказ­чика предназначен для Каспера, талер Гроссингера — для Аннерль. Граф просит передать старой крестьянке розу и талер, так как песня, которую она поет, связана для него с образом покинутой возлюбленной. Оба талера, следовательно, достанутся мертвым. Талер, как и роза,— знак любви и смерти.

Старая женщина сплела на могилу своей дочери, матери Кас­пера, простой венок из цветов. Каспер же привез из Франции веночки «из красивых золоченых цветов» [22, с. 201]: на могилу матери и для свадьбы с Аннерль. Цветы веночков — не настоя­щие, на них отпечаток золота, тщеславного желания возвыситься над окружающими, превзойти их, продемонстрировать свое «бла­городство». С помощью веночков Каспер «оказывает честь» своей матери и намеревается укрепить «честь» Аннерль.

Через веночек, предусмотрительно прикрепленный к пуговице мундира, Каспер стреляет себе в сердце. Обрызганный его кровью веночек старая женщина возложит потом на мертвую голову своей крестницы. За веночком закрепляется, благодаря такой связи, мотив «чести-тщеславия», мотив романтического индиви­дуализма и своеволия. Венок тоже говорит о смерти, но о смерти как результате самоуправства. Когда автор говорит: «На голову ей [уже мертвой Аннерль.— М. Б.] надела золоченый веночек, а на грудь положила... розу» [22, с. 217],— то обнаруживается глубокое различие этих предметных символов, соотнесенных с «го­ловным» и сердечным началами в человеке. Венок и роза оказы­ваются в противопоставлении как знаки истинного и ложного, как символы любви-тщеславия и любви-чувства, своеволия и по­корности. Единство же их в том, что оба они — также символы смерти.

Аналогичным образом дело обстоит и с другими центральны­ми деталями повествования. Конечно, и меч и фартук говорят о грядущем несчастье, но делают это с противоположных сторон, предостерегая и искушая. Меч появляется впервые в рассказе старой крестьянки о детстве Аннерль и казни охотника Юрге.

Вещий меч палача качается в шкафу на гвозде, когда в комнате находится маленькая Аннерль. Фартук, который старая Анна-Маргарета накинула на отрубленную голову Юрге, вцепившуюся в подол маленькой Аннерль, потом будет тайно взят ею и сыграет свою зловещую роль (в нем Аннерль задушит своего ребенка). И хотя Аннерль, предчувствуя беду, не раз в слезах срывает с себя этот фартук, он связан с ее судьбой, как и меч. Фартук — знак смерти как преступления, меч — знак смерти как справед­ливости. Фартук соотносится со «своеволием», меч означает сми­рение перед высшей правдой и законом. Оба эти предмета соеди­няются каждый раз смертью.

Как уже говорилось, мышление Брентано, поэтическое по суще­ству, действует в области звуковых ассоциаций. Статистический анализ текста с точки зрения его фонетики дал бы, вероятно, показательные результаты. Но и на уровне эмпирическом можно констатировать исключительную активность ряда фонем, в осо­бенности тех, которые по своему звуковому составу сближаются с коренным для повести словом «Ehre» (честь). Примером может служить фраза из анекдота о французском унтер-офицере: «Als ег aber fertig war, nahm er das Gewehr des Mannes, den er geschlagen hatte, stellte es vor sich an die Erde und druckte mit dem Fuesse los, dass ihm die Kugel durch den Kopf luhr und er tot nidersank». («Но, покончив с наказанием, унтер взял ружье рядо­вого, которому отсчитал двенадцать ударов, поставил его перед собой на землю и нажал ногой на курок. Пуля прострелила ему голову, и он упал мертвым» [22, с. 196—197]).

Слову «Еhге» в звуковом плане противостоит слово «Grab» (могила), возникающее в решающих эпизодах произведения (пророческий сон Каспера, его самоубийство, казнь Аннерль, похороны героев и др.). Эта фонетическая коллизия фиксируется и в самом названии соседством «га» и «ег» в словосочетании «...vom braven Kasperl...». Звуковое решение, таким образом, соответствует общей тенденции произведения, порицающего свое­волие и проповедующего смирение.