Облік доходів спеціального фонду

Дата добавления: 2015-08-31; просмотров: 469

У Джона крепло желание стать проповедником Наконец, он решил, что больше ждать не может. 16 декабря 1758 года Джон Ньютон встретился с архиепископом Йоркским. Выразив желание стать проповедником Англиканской церкви, он попросил, чтоб его рукоположили. Архиепископ вежливо выслушал просьбу Джона и решительно сказал «Нет!»

Может быть, просто еще не подошло время, – утешала его Мэри, когда Джон возвратился домой крайне огорченный. – Запасись терпением, придет твой час!

– Придет мой час? Я не уверен в этом. Не забывай, что мне уже 33 года!

И его час действительно пришел, но Джону пришлось ждать еще 6 лет. В 1764 году Джон стал пастором не в Кенте, где он жил, а к городе Олни. Церковь, в которой Джон начал служение, была очень небольшой, но позже она заметно выросла.

Со всех концов съезжалась молодежь и пожилые люди, чтобы послушать кроткого добродушного человека, который до своего обращения к Богу был таким ужасным грешником. Ссылаясь на собственный опыт, Джон без устали говорил о безграничной Божьей любви и прощении.

«Когда Бог принимает нас в Свою семью, Он учитывает наш характер и наши способности, – говорил Джон в проповеди. Бог допускает различные ситуации в нашей жизни и самые разные трудности. Он ставит перед нами определенные задачи и возлагает обязанности. Каждому из нас приходится переживать искушения и испытания. На долю одного их выпадает больше, на долю другого – меньше. Есть люди, которые проходят по жизни спокойна и легко, однако встречаются и те, кто пережил столько лютых бурь и штормов, что, кажется, не на что больше надеяться. Но важно не забывать, как бы ни было нам трудно, что мы – Его дети и Бог допускает только то, что послужит нам во благо. Он не допустит, чтобы бури жизни погубили кого-то из Его детей.

Но важно запомнить, что мы не можем положиться на чей то опыт, так же как и кто-то не может полагаться на наш. Я думаю, вы согласитесь, что пример моей жизни крайне необычен: не многие приходят к Господу из той глубины бездны, в какую скатился я. И когда я думаю о том, как беспредельна милость Божия, оказанная мне, я склоняюсь пред Богом в смиренной благодарности».

В другой раз, обращаясь к собравшимся. Джон говорил: «Мы – дети Божьи, и Бог обращается с нами точно так же, как мы обращаемся со своими детьми. Вначале Он что-то говорит нам. И когда мы не слушаем, Он нас наказывает. Если же и после этого мы отказываемся повиноваться, Он наказывает еще сильнее. Во всяком случае, так Ему пришлось поступить со мной.»

Джон был счастлив община любила его. Он много работал и прилежно учился. Росла и крепла его любовь к Богу и к пастве, которая была ему вперена. В то время на церковь смотрели, как на место поклонения Богу, и приходили в церковь, чтобы вместе помолиться и послушать проповедь. Воскресные богослужения длились не более часа, а в течение недели о церкви вообще забывали. Но Джон считал, что это неправильно для своей общины он хотел большего. Он считал, что церковь должна быть местом, где люди могли бы приблизиться к Богу, глубже познать Его.

Потому церковь Джона Ньютона была необычной он предлагал программы, о существовании которых многие пасторы даже не догадывались. Так, в церквах почти не обращали внимания на детей, а Джон организовал для них воскресную школу. Он верил в силу молитвы, и поэтому каждую неделю проводил по четыре молитвенных собрания: два по воскресеньям, в шесть утра и в восемь вечера, и два по вторникам, в пять утра и в восемь вечера.

Однажды Джон сказал жене:

- В нашей церкви очень любят петь. К сожалению, у нас мало гимнов, которые мы могли бы петь на молитвенных собраниях. А почему бы тебе не попробовать написать новые гимны? – предложила Мэри. – Ты очень хорошо рифмуешь, и мне кажется ты мог бы писать гимны.

– И правда, надо бы попробовать. Интересно только, что из этого получится. Попытаюсь написать что-то ко вторнику.

Гимны. которые сочинил Джон, стали пользоваться таким успехом, что он решил еженедельно писать по одному гимну. Он писал сам, а также ему помогал поэт Вильям Купер, который был членом общины Джона. В течение пятнадцати лет пасторской работы в Олни Джон Ньютон написал для своей общины более трехсот гимнов. За это время церковь заметно выросла.

Летом 1779 года Джона навестил старый друг, господин Сортон, занимавший высокое положение и Лондоне.

– Джон, в Лондоне есть церковь, которой очень нужен такой проповедник как ты. Может быть, ты согласишься переехать в Лондон и трудиться в этой церкви? – спросил господин Сортон.

Долгое время Джон и Мэри раздумывали над этим предложением. Они обсуждали возможность переезда и пытались взвесить, какими будут последствия.

– Я люблю нашу церковь в Олни, – говорил Джон. Это были самые счастливые годы нашей совместной жизни. Очевидно и то, что Господь благословил наш труд. Если мы уедем отсюда, то будем страшно скучать по друзьям. Но я думаю, что неплохо было бы вернуться в Лондон.

– Может быть, ты уже завершил здесь тот труд, который Бог предназначил для тебя, – сказала Мэри. – Если ты считаешь, что лучше переехать, я не стану возражать.

После многочисленных молитв Джон отослал в Лондон письмо следующего содержания: «Благодарю за ваше приглашение. Предложение стать пастором в предместье Рулнос для меня большая честь, и я с радостью принимаю его».

Джону и Мэри было очень трудно расставаться со своими друзьями в Олни, но тем не менее решение было принято. Они были убеждены, что следуют Божьему водительству.

Церковь, находившаяся в самом сердце Лондона, была очень непохожа на небольшую общину в Олни. 9 декабря 1779 года Джон в первый раз проповедовал там.

«Жители Лондона гораздо богаче жителей Олни, – говорил Джон. – Но независимо от того, кто мы и что из себя представляем, есть две истины, которые касаются каждого из нас. Во-первых, все мы грешники. А во-вторых, независимо от того, кто мы и где живем, – Слово Божие в равной мере истинно для всех. Меня много раз спрашивали, будут ли мои проповеди здесь отличаться от тех, которые я произносил в Олни? Нет, и еще раз нет! Почему я должен иначе проповедовать? Ведь Слово Божие не изменяется!»

Джон удивлялся переменам, происшедшим в его жизни. «Это просто невероятно, – говорил он, покачивая головой. – Представьте себе мое прошлое: я был самым невежественным, злым и самым несчастным из рабов! А теперь я избавлен от всех грехов и мерзостей, и Бог позволил мне быть служителем в церкви одного из лучших городов мира. Кто может сомневаться в том, что я – живой свидетель удивительной благодати Божией?»

Несмотря на то, что церковь находилась в одном из богатых районов города, Джон всегда заботился о том, чтобы ее двери были открыты для всех, независимо от их положения в обществе. Среди членов церкви было много состоятельных жителей Лондона, занимавших высокие посты, но были и бедные, одинокие люди, для которых пастор Ньютон был утешением и поддержкой. Ничего подобного они не могли найти ни в ком другом – он, как отец, вел, направлял и учил их. Джон Ньютон всячески старался воодушевить молодежь, среди которой могли быть будущие служители.

Оставшиеся годы своей жизни Джон и Мэри жили и Лондоне, и до последних дней своей жизни Джон был пастором в церкви. Он проявлял искренний интерес к людям и принимал участие в их нуждах от его проповедей веяло убежденностью и силой. В результате верного служения Джона Ньютона многие познали Иисуса Христа как своего личного Спасителя.

«О, благодать! Спасен тобой!»

В декабре 1790 года умерла Мэри Ньютон. Но Джон продолжал проповедовать, несмотря на это большое личное горе, и не пропустил ни одного воскресного богослужения. Он заметно осунулся к постарел, у него притупился слух и ослабло зрение. Он уже не мог ходить без трости. Когда Джону исполнилось 80 лет его зрение настолько ухудшилось, что он не мог больше пользоваться своими конспектами.

– Может быть, пора оставить служение и немного отдохнуть, – говорили ему друзья. – Ты много лет трудился для Господа, а теперь оставшиеся годы почему бы тебе не провести более спокойно?

– Как вы можете такое предлагать? – удивился Джон. – Вы хотите, чтобы ненавидевший Бога капитан перестал проповедовать, когда у него еще есть хоть сколько-то сил?! Нет и нет! Ни за что!

Это предложение так сильно расстроило Джона, что никто больше не смел заводить разговор на эту тему. Джон продолжал проповедовать.

Год подходил к концу, наступил декабрь. Джону Ньютону исполнилось 82 года. Обращаясь к собравшимся на утреннем богослужении, Джон сказал Бог бесконечно мудр и добр. Мне из собственного опыта известно, что ни на одну йоту я не могу изменить Божьего плана. Но даже если бы я мог что-то изменить, то я бы только испортил его. Я очень неразумное создание, я слеп и не в состоянии предвидеть последствий моих желаний. Как же я могу сделать правильный выбор? и какая это неописуемая милость – что Господь избрал меня! Дорогие друзья, я теряю память, но тем не менее отлично помню, какой я великий грешник. И еще я никогда не забуду, насколько велик Спаситель Иисус Христос!»

Это была последняя проповедь Джона Ньютона. До Рождества 1807 года оставалось всего четыре дня, когда состояние Джона резко ухудшилось, и врач оповестил об этом его ближайших друзей.

Когда они пришли, врач сказал «Не похоже чтоб Джон дожил до утра Он просил созвать вас, потому что хочет в последний раз увидеться со всеми и попрощаться»

Джон смотрел на лица дорогих друзей, окруживших его постель. Видя их печаль и слезы, он спросил:

– Почему вы так печальны? Неужели вы не понимаете, что как только я в последний раз закрою глаза на земле – я тут же открою их там, где будет намного лучше. Как хорошо покоиться в тени крыл Всемогущего Бога!

– Да, Бог милостив, – прошептал один из друзей Джона.

– Если бы Бог не был милостив, как бы я посмел предстать пред Ним? – сказал Джон.

Это были последние слова Джона Ньютона. В ту же ночь он умер с улыбкой на устах. Джон так долго ожидал встречи со своим Господом.

В одном из своих гимнов Джон Ньютон говорит о Великом Спасителе, Который не погнушался даже жестоким капитаном. Бог спас душу этого человека, занимавшегося работорговлей. Джон Ньютон написал слова этого замечательного гимна, и теперь мы поем его на мелодию песни американских рабов «О, благодать! Спасен тобой» – так называется этот гимн

О, благодать! Спасен тобой
Я из пучины бед;
Был мертв и чудом стал живой,
Был слеп я вижу свет.

Сперва внушила сердцу страх,
Затем дала покой.
Я скорбь души излил в слезах,
Твой мир течет рекой.

Прошел немало я скорбей,
Невзгод и черных дней,
Но ты всегда была со мной,
Ведешь меня домой.

Пройдут десятки тысяч лет.
Забудем смерти тень,
А Богу так жe будем петь,
Как в самый первый день.

О ПОНЯТИИ АРХЕТИПА

Понятие Великой Матери происходит из истории религии и охватывает самые разнообразные отпечатления типа богини-матери. Еще совсем недавно психологии не было до этого типа никакого дела, потому что в практическом опыте образ Великой Матери появляется в таковой форме крайне редко и только при совершенно особых условиях. Само собой разумеется, что символ — это дериват архетипа матери. Поэтому, если мы дерзаем исследовать подоплеку образа Великой Матери с психологической стороны, то поневоле мы должны положить в основу нашего рассмотрения куда более всеобщий архетип матери. Хотя сегодня едва ли необходимо пространно разбирать понятие архетипа, но все же и в этом случае мне кажется отнюдь не излишним предпослать некоторые принципиальные замечания.

В былые времена — несмотря на неимоверную сумятицу мнений и предрасположенность к аристотелевскому способу мышления — без особых затруднений понимали мысль Платона о том, что всякой феноменальности предсуществует и надстоит идея. "Архетип" — не что иное, как уже в античности встречающееся выражение, синонимичное "идее" в платоновском смысле. Когда, например, в Corpus Henneticum, который, относится примерно в третьему столетию, бог обозначается как ((((((((((((((((([Scoff. Hermetica I. P. 140. "архетипический свет".]), то тем самым высказывается мысль, что он есть "праобраз" всякого света, который предсуществует и надстоит над феноменом "света". Будь я философ, то я бы, сообразно моей предпосылке, продолжил бы платоновский аргумент и сказал: где-то-"в занебесье" существует праобраз матери, предсуществующий и надстоящий всякому феномену "материнского" (в западном смысле этого слова). Но так как я не философ, а эмпирик, то мне не приличествует предполагать в качестве общезначимого свой особый темперамент, т. е. мою индивидуальную установку в отношении мыслительных проблем. Такое может себе позволить лишь тот, так сказать, философ, который предполагает, что его диспозиции и установки являются всеобщими, и который не признает свои индивидуальные опасения, ежели это только возможно, за существенное условие своей философии. Как эмпирик я должен констатировать, что бывает темперамент, для которого идеи — сущности, а не только лишь nomina. Нечаянно я чуть было не сказал, что ныне — уже почти как два столетия — мы живем в то время, когда непопулярным, даже непостижимым стало допущение, будто идеи вообще могут быть чем-то иным кроме как nomina. Но ежели кто-то еще мыслит анахронично в платоническом духе, то он к своему разочарованию узнает, что "небесная", т. е. метафизическая сущностность идеи оказалась отодвинутой в неконторолируемую область веры или суеверия или ее из сострадания уступили поэту. В секулярном споре по поводу универсалий номиналистическая точка зрения опять "одолела" реалистическую, а праобраз испарился как flatus vocis. Этот перелом (в умонастроении) сопровождался, а в значительной степени даже побуждался, сильным наступлением эмпиризма, преимущества которого навязывались сознанию даже чересчур ясно. С тех пор "идея" — уже не нечто априорное, а только лишь что-то вторичное и производное. Само собой разумеется, что обновленный номинализм столь же безоговорочно притязает на общезначимость, хотя и покоится на некоей определенной, а потому и ограниченной, соразмерной темпераменту, предпосылке.

Она гласит: значимо то, что приходит извне и потому верифицируемо. Идеальный случай — если есть экспериментальное подтверждение. Антитеза гласит: валидно то, что приходит изнутри и потому неверифицируемо. Безнадежность последней точки зрения бросается в глаза. Греческая натурфилософия, восприимчивая к вещественности, в сочетании с аристотелевским пониманием добилась поздней, но убедительной победы над Платоном.

И все же в каждой победе есть зародыш будущего поражения. В новейшее время множатся те приметы, которые указывают на некоторое изменение точки зрения. Знаменательным в этом смысле является учение Канта о категориях, которое, с одной стороны, в зародыше подавляет всякую попытку метафизики в старом смысле, а с другой стороны, подготавливает возрождение платоновского духа: если уж не может быть метафизики, которая была бы в состоянии выкарабкаться из человеческих возможностей, то нет и никакой эмпирии, которая не имела бы в качестве своего начала некую априорность структуры познания и которая не была бы ею ограничена. Через полтора столетия, которые минули после "Критики чистого разума", постепенно все-таки уразумели и вняли тому, что мышление, разум, рассудок и т. д. — не процессы, существующие ради самих себя, освобожденные от всякой субъективной обусловленности и подвластные только вечным законам логики, — а психические функции, сопричисленные и соподчиненные личности. Отныне уже вопрос звучит не так: было ли нечто увидено, услышано, руками ощупано, взвешено, рассказано, помыслено и логически найдено? Вопрос теперь совсем другой: кто увидел, кто услышал, кто подумал? Эта критика, зачин которой дали "личностные сравнения" при наблюдении и измерении минимальных процессов, привела к созданию эмпирической психологии, о которой не ведали в былые времена. Сегодня мы убеждены, что во всех областях знания существуют исходные психологические посылки, которые уличают выбор материала, методы обработки, способы умозаключений, а также конструирование гипотез и выдвижение теорий. Мы даже полагаем, что личность Канта была довольно значительной предпосылкой "Критики чистого разума". Мы чувствуем некоторую озабоченность, или прямо-таки угрозу при мысли о том, что личностные посылки лежат в основе не только "философий", но также наших собственных философских наклонностей, и даже наших, так сказать, наилучших истин. Всякая творческая свобода — восклицаем мы — оказывается тем самым предзаданной! Как же так, неужели человек может мыслить, говорить и делать только то, что он собой представляет?

При условии, что мы опять не преувеличиваем и не впадаем таким образом в безграничный психологизм, речь идет, конечно же, о некоторой, как мне кажется, неминуемой критике. Эта критика — сущность, исток и метод современной психологии: имеется некая априорность всякой человеческой деятельности, и эта априорность есть врожденная, т. е. предсознательная и бессознательная индивидуальная структура психики. Предсознательная психика (как, к примеру, психика новорожденного) — ни в коем случае не является пустым Ничто, которому, при благоприятных условиях, можно было бы навязать и внушить все, что угодно, — но это чрезмерно усложненная и индивидуально тончайшим образом детерминированная предпосылка, которая кажется темным Ничто лишь оттого, что мы ее не можем непосредственно узреть. Но едва лишь наступают первые заметные проявления психической жизни, — и надо быть слепым, чтобы не увидеть индивидуальный характер этих проявлений, а именно, своеобразную личность. При этом, конечно же, нельзя допустить, что все эти детализированные характеристики возникают только в тот момент, когда они появляются. Если, к примеру, речь идет о моторных предрасположенностях, которые уже имеются в наличии у родителей, то мы допускаем, что унаследование произошло посредством зародышевой плазмы. Мы и не помышляем даже рассматривать эпилепсию ребенка у матери-эпилептички как удивительную мутацию. Точно так же мы ведем себя в случае дарований, которые могут следовать через поколение. Аналогичным образом мы объясняем воспроизведение сложных инстинктивных действий у тех животных, которые никогда не видели своих родителей и потому не могли быть ими "воспитаны".

В настоящий момент мы должны исходить из гипотезы, что человек постольку не составляет исключения из всех тварей, поскольку он, при всяческих обстоятельствах, как и всякое животное, обладает преформированной, видоспецифичной психикой, которая повсюду, как доказывает доскональное наблюдение, обнаруживает отчетливые следы фамильной обусловленности. У нас нет вовсе никаких оснований для предположения о том, что существуют определенные виды человеческой деятельности (или функции), которые составляли бы исключение из этого правила. О том, как выглядят эти диспозиции или готовности, способствующие инстинктивному поведению у животных, решительно нельзя себе представить. Так же невозможно осознать, что из себя представляют бессознательные психические диспозиции, благодаря которым человек оказывается в состоянии реагировать человеческим способом. Здесь должно говорить о функциональных формах, которые я обозначил как "образы". "Образ" выражает не только форму деятельности, подлежащей выполнению, но одновременно ту типичную ситуацию, которая запускает эту деятельность (Ср. [Jung.]. Instinkt und Unbewusste.). Эти образы являются "праобразами", поскольку они в конечном счете присущи всему роду; и если они вообще когда-то "возникли", то их возникновение по крайней мере совпадает с началом рода. Это человеческая порода в человеке, специфически человеческая форма его деятельности. Специфический вид лежит уже в самом зародыше. Предположение, будто этот специфический вид не унаследован, а заново возникает в каждом человеке, было бы столь же несуразным, как и то примитивное воззрение, согласно которому солнце, всходящее поутру, есть нечто-то совсем отличное от солнца, зашедшего накануне вечером.

Так как все психическое преформировано — то таковым являются и все его отдельные функции, в особенности те, которые непосредственно происходят из бессознательных готовностей. Прежде всего сюда относятся творческие фантазии. В продуктах фантазии становятся эти "праобразы" явными, и здесь понятие архетипа обретет свое специфическое применение. То, что на эти факты следует обращать внимание — вовсе не моя заслуга. Пальма первенства принадлежит Платону. Первым, кто указал на наличие определенных, распространенных повсеместно "прамыслей" в области психологии народов был Адольф Бастиан. Потом были еще два исследователя из школы Дюркгейма — Юубер и Мосс, они говорили уже собственно о "категориях" фантазии. Бессознательную преформацию в виде "бессознательного мышления" обнаружил не кто иной как Герман Узенер (Usener. Das Weihnachtsfest P. 3.). Если мне и принадлежит частица в этих открытиях, то это доказательство того, что архетипы ни в коем случае не распространяются только лишь благодаря традиции, языку и миграции, но они способны спонтанно возникать — вновь и вновь, во всякое время и повсеместно, и именно в таком виде, который неподвержен влияниям извне.

Нельзя умалять значение этой констатации, ведь если это не нечто вздорное, то в каждой психике наличествуют именно бессознательные, но от этого не менее активные и живые готовности, формы, — если угодно — даже идеи в платоновском смысле, которые наподобие инстинктов преформируют и оказывают влияние на мышление, чувства и поступки.

Всякий раз я сталкиваюсь с недопониманием, потому что архетипы определяют содержательно, как если бы они были чем-то вроде бессознательных "представлений". Поэтому следует еще раз подчеркнуть, что архетипы определены не содержательно, а только лишь формально, да и последнее очень условно. Содержательно праобраз определен только тогда, — и это можно показать — когда он осознан и потому наполнен материалом сознательного опыта. Что касается его формы, то ее можно сравнить — как я уже объяснял в другом месте — с осевой системой кристалла, которая определенным образам преформирует образование некоего кристалла в материнском растворе щелочи и при этом сама не обладает никаким вещественным бытием. Эта система осей проявляется только в том, каким способом будет происходить присоединение ионов и затем их кристаллизация в молекулы. Архетип — это сам по себе пустой, формальный элемент, не что иное, как "facultas praeformandi", некая a priori данная возможность определенной формы представления. Наследуются не представления, а формы, которые в этом отношении в точности соответствуют также формально определенным инстинктам. Наличие архетипов-в-себе так же нельзя доказать, как и наличие инстинктов, до тех пор, пока последние не подтвердятся in concreto. Что касается определенности формы, то сравнение с образованием кристалла является вполне ясным, поскольку система осей определяет только стереометрическую структуру, но никак не конкретный облик какого-то конкретного кристалла. Сам кристалл может быть больше или меньше, он может варьировать из-за различий в процессе формирования своих поверхностей или из-за взаимного прорастания своих друз. Константной является только система осей в своем в принципе невариабельном геометрическом соотношении. То же самое верно и для архетипа: его можно назвать в принципе и он обладает невариабельным ядром значения, которое всегда только в принципе, но никак не конкретно предопределяет способ его проявления. То, как архетип матери проявляется в каждом конкретном случае, никогда нельзя вывести только из него одного, потому что это основано на других факторах.