Ігри тварин як феномен уяви

Дата добавления: 2015-08-17; просмотров: 697

— А кто тебе сказал, что операция прошла неудачно? — тут же посерьезнел Андрей. — Аппендицит он удалил — не подкопаешься. Собственно, для него в те времена это была уже рядовая операция. Теоретически любой новоиспеченный доктор может ее выполнить, а уж Вадим тем более: он и студентом не вылезал из операционной.

— Тогда объясни, как так вышло? — взмолилась Катя. — Почему, по какой причине все тогда пошло не так? Как случилось, что он ошибся в диагнозе? Я ведь правильно поняла? Ведь именно это привело к осложнениям?

— А с какого такого перепуга ты вдруг этим заинтересовалась? — недоуменно посмотрел на нее Заяц. — Вадим не любит об этом вспоминать. Это же не он тебе рассказал?

— Не он, — призналась она. — Я тебе после объясню, но сначала ты расскажи мне о той операции. Пожалуйста.

— Ну, ладно… — неуверенно согласился он. — Что конкретно тебя интересует?

— Кто был тем гинекологом, который проморгал основную причину?

— Н-да, — нахмурился Андрей. — Знаешь ты больше, чем хотелось бы… Была такая «звезда» гинекологии — Валерия Гаркалина.

— Почему «звезда» и почему «была»? — решила уточнить Катя.

— А она и сейчас есть, — усмехнулся он. — Только фамилия другая. Работает начмедом в одной из больниц. А «звезда» — потому что для Вадима на ней тогда свет клином сошелся! — добавил он в сердцах и вдруг подозрительно глянул на гостью. — Он тебе о ней рассказывал?

— Нет, — снова честно призналась Катя.

— Тогда и я ничего не скажу больше. Почему бы тебе у него не расспросить?

— Потому что я должна узнать правду до того, как он прилетит из Франкфурта. Я хочу знать, как все было, шаг за шагом. Поверь, не из праздного любопытства. Есть причины.

— Тогда назови их, — категорично заявил Андрей.

— Хорошо… Скажем так, я знаю как минимум двух… даже трех людей, причастных к той истории, — туманно пояснила она.

— А подробнее?

Катя вздохнула. Судя по всему, больше она ничего не услышит, если не убедит собеседника, что для нее это важно.

— Я знакома с женщиной, которая тогда работала в мединституте. Профессор Ладышев когда-то закрыл ей диссертацию. Именно она приложила немало усилий, чтобы… появилась статья, в которой… в которой были искажены… вернее, на тот момент не искажены… Даже не знаю, как сказать…

— Понятно. У Сергея Николаевича всегда хватало врагов. Дальше можешь не объяснять, — Андрей задумался. — Мы с дедом были уверены, что кто-то специально подсунул эту информацию СМИ. И статья на сто процентов заказная. Знать бы, сколько той журналистке приплатили, — нахмурился он. — Удавил бы их собственными руками. А заодно и того, кто подложил эту газетенку с подчеркнутым заголовком на стол профессора. Неужели ты знаешь и ту журналистку?

— Нет, — опустила глаза Катя.

Пожалуй, рано было открываться Андрею. Да и как признаться?

Лицо залило краской.

— Я знаю женщину, которой погибшая девушка приходилась племянницей. Мы вместе работаем.

— Н-да… Мир тесен, — многозначительно хмыкнул он. — Если бы она призналась, что был аборт, жила бы до сих пор.

— Я тоже так думаю, — согласилась Катя. — Там ведь и дальше целая цепь трагических событий. Отец и мать ушли вслед за дочерью, не выдержали горя, — Катя, сделав над собой неимоверное усилие, подняла взгляд. — Расскажи, почему так получилось, что всю вину взвалили на хирурга? Как Гаркалиной удалось выйти сухой из воды?

— Элементарно! — зло ответил хозяин квартиры. — Много лет эта дамочка была любовницей одного замминистра, а потом и министра. Даже ребенка ему родила. Он ее и отмазал.

— А Вадим знал? — расширила она глаза.

— О министре? Нет, конечно. Одновременно обоим мозги пудрила. Вадим ее любил, а любовь, как ты знаешь, бывает зла. Лера одной из первых написала, что была категорически против операции.

— А она была против?

— Как же! — хмыкнул тот. — Еще и ассистировала! Я анестезию делал и ни слова возражения от нее не услышал. Сучка она. Собственно, если уж искать виновника в той истории, то начинать надо с нее. Не заметить последствий криминального аборта? Смешно… Да я уверен, что она даже не осматривала больную, поверила байке, что та девственница. Кстати, позже ее всем миром пытались спасти, две повторные операции сделали. И к хирургу, делавшему первую, претензий не было.

— И никому не пришло в голову проверить ее по части гинекологии?

— В том-то и дело! — тяжело вздохнул Андрей. — Патологоанатомы дали заключение, что септическая пневмония. Ну, ты же понимаешь, значит, инфекцию занесли во время первой операции, — пояснил он. — Сергей Николаевич усомнился, стал добиваться эксгумации, повторной экспертизы. А тут Вадима родственники больной едва не убили у подъезда, пришлось спрятать его в СИЗО, следом статья вышла. Короче, к тому времени, как судебные медики приехали из Москвы, профессор Ладышев уже умер. Прямо в рабочем кабинете скончался от инфаркта… Мой дед, тоже профессор, но биолог, завершал дело.

— Выходит, если бы не твой дед, никто бы и не узнал всей правды?

— Возможно. Он дружил с Сергеем Николаевичем много лет. Да и Вадима знал с пеленок, не верил в его вину. Надо сказать, выводы комиссии наделали много шума, — усмехнулся он. — Ладно, молодой доктор не разобрался в причинах, но ведь после него столько светил приобщилось к делу. Потому-то быстренько и спустили все на тормозах. С Вадима сняли обвинения. Только толку-то… В медицину он не вернулся. И вообще…

— Что вообще?

— Вообще едва выжил. Пить начал по-черному. Мы тогда с Сашей от него ни на шаг не отходили, боялись, как бы чего с собой не утворил. Однажды с рельсов снимать пришлось. Ох, и набили мы ему тогда морду! Еле в чувство привели… Переживал он сильно, винил себя и за смерть больной, и за отца. У них тогда были сложные отношения. Вадим даже фамилию матери взял, чтобы его с профессором Ладышевым не ассоциировали. Сам всего хотел добиться, доказать. В первую очередь отцу. А оно вон как обернулось… Когда все более-менее улеглось, мы пытались разыскать ту журналистку.

— Для чего? — испуганно отреагировала Катя.

— В глаза посмотреть. Надавить, чтобы опровержение написала. Да вот только опоздали: приехали по адресу редакции на съемную квартиру — там уже никого. Газету закрыли. Вернее, газетенку. Даже спросить было не у кого, кто такая. Так и осталось имя профессора Ладышева опороченным. А ведь не будет ей в жизни счастья, как ни крути. Рано или поздно каждый ответит за свои грехи.

— А вдруг та журналистка не знала всей правды и ее просто использовали? — тихо спросила Катя.

— А разве незнание освобождает от ответственности? Разве Вадима спасло то, что он слепо доверял Гаркалиной? Ничего, сколько веревочке ни виться… Если вообще существовала журналистка с фамилией Евсеева. Скорее всего, псевдоним.

Катю бросило в жар. Напряжение дня моментально снова достигло пиковой точки и, захватив сознание, приготовилось перевалить через нее, покатиться кубарем вниз. Перед глазами вдруг все поплыло.

— Воды, — прошептала она побелевшими губами.

— Э-э-э!!! Ты чего?

Подскочив, Андрей быстро подхватил на руки теряющую сознание гостью, подсунул под голову подушку и уложил на диван. Спустя минуту ее губ коснулась чашка с водой, в нос ударил уже ставший привычным резкий запах нашатыря.

— Что с тобой? — обеспокоенно спросил он, обхватив ладонью запястье. — Что-то болит?

«Душа», — простонала про себя Катя.

— Ничего не болит… Перенервничала за день…

— Сердце, как у кролика, стучит, — послушав пульс, прокомментировал Андрей. — Подожди, сейчас давление измерю. Что-то ты мне не нравишься, — пробурчал он, направляясь в прихожую, откуда вернулся с небольшой сумочкой.

Обернув манжеткой плечо, он приставил к руке стетоскоп и принялся следить за стрелкой. Катя наблюдала за ним отрешенно, словно сквозь мутное стекло. В голове крутились обрывки воспоминаний многолетней давности: квартира на углу Комсомольской и Карла Маркса, редакция газеты «Городские ведомости», заплаканная Мария Ивановна, встреча с женщиной, убеждавшей, что пора положить конец беспределу в медицине. И она, совсем юная, амбициозно считающая себя вполне сложившимся журналистом. Номер газеты со статьей за ее подписью…

«Что же там было дословно? Надо обязательно найти и перечитать…»

— Повышенное давление, — констатировал Заяц, снимая манжетку. — Не так, чтобы сильно, но хорошо бы что-нибудь принять. У тебя оно часто скачет?

— Не знаю, я никогда за ним не следила.

— Ну и зря. Сердечно-сосудистые заболевания — бич человечества, — поучительно заметил он. — А учитывая наследственность…

— Андрей, мне надо идти, — перебила его Катя, приподнявшись с подушки.

— Еще чего, лежи! — он буквально пригвоздил ее пятерней к дивану. — Позвоню-ка я Вадиму, спрошу, что с тобой делать, — потянулся он за мобильником.

— Ты с ума сошел? У него и без того проблем выше крыши! — остановила она его. — Подумаешь, голова закружилась! Не выспалась, перенервничала. Отпусти, — придав лицу бодрый вид, убрала она его руку. — Я спешу. Мне еще в Ждановичи и к Нине Георгиевне. Обещала вечером в гости заглянуть, — приняв вертикальное положение, она прислушалась к себе: вроде как полегчало. — На пирог с вишней.

— Везет же некоторым, — вздохнул Заяц. — Пирог с вишней у Нины Георгиевны отменный… Ты правда в порядке? — уточнил он, обеспокоенно всматриваясь в ее лицо.

— В порядке, — покинула диван Катя. — Извини. Честное слово, не хотела я падать в обморок, — направляясь в прихожую, через силу улыбнулась она.

— Да уж понятно, что не хотела, — согласился он. — Только признайся, зачем тебе понадобилась эта история?

— Потому что история никогда не заканчивается, она всегда имеет продолжение. Хотим мы того или нет, — надевая шубу, услужливо поданную хозяином, туманно изрекла Катя.

— Кать, ты точно больна. Зря я тебя отпускаю, — открыв дверь, засомневался он.

— Все хорошо, Андрей, — обернулась она. — Вдруг не придется больше… В общем, я рада за Вадима: ты настоящий друг, — и грустно улыбнулась напоследок.

Заперев замки, хозяин вошел в закрытую от глаз нежданной гостьи комнату, присел на кровать, зевнул, сбросил тапки и принял горизонтальное положение.

«Странные существа — женщины, — подумал он, натягивая на себя одеяло. — Прилетела, разбудила, взбудоражила, потеряла сознание и улетела. Попробуй пойми их… И какого хрена я ей все рассказал? Кто меня за язык тянул?» — чувствуя растущее недовольство собой, тяжело вздохнул Заяц.

Катя вышла из подъезда, села в машину, завела двигатель, включила фары, но так и не тронулась с места. Голова не просто гудела — она раскалывалась на части, разламывалась, разваливалась, держалась лишь на хаотично переплетенных мыслях.

Нестерпимо захотелось спать. Отключиться, забыться, вычеркнуть из памяти этот ужасный день, будто его и не было! Но ведь он есть и еще не закончился. Нина Георгиевна ждет… Вот только как посмотреть ей в глаза? Ведь это из-за нее, Кати, умер ее супруг. А Вадим? Что будет с ним, когда узнает правду? Пригрели на груди змеюку-убийцу. А «убийца» еще и влюбилась в того, кого едва не погубила. Какой к черту пирог? Кусок в горло не полезет.

«Господи, за что???» — взмолилась она, обессилено упав лицом на руль.

Глаза наводнили слезы. Первая, самая крупная и тяжелая капля, не удержавшись, шлепнулась на руку, оставляя щекочущий след, медленно потекла по ладони.

«Слезами горю не поможешь. Надо ехать», — послало слабый импульс сознание.

Подняв голову, затуманенным взглядом, который категорически отказывался фокусироваться, Катя посмотрела вперед, сдвинула ручку коробки передач, но через секунду вернула ее на место.

«Не могу, — откинулась она к спинке сиденья и закрыла глаза, из которых продолжали течь слезы. — За что мне все это? Что за испытания такие? Только удалось по крупицам собрать развалившийся мир, только удалось его склеить, наполнить новыми красками, как он снова рушится… Как же мне жить без Вадима? Я так к нему прикипела, привыкла к его заботе, ласкам, нежности. Для чего нам суждено было встретиться, если кому-то там, наверху, давно известно, что мы никогда не будем вместе? Он не забудет, не сможет простить. Даже если попытается, между нами всегда будет стоять смерть его отца. Я сама никогда не смогу об этом забыть. Как же так? Всю жизнь меня учили быть полезной людям, нести свет, добро. И я старалась быть прилежной ученицей. Даже прозвище заработала — „Ум, честь и совесть“. И вот, стоило копнуть поглубже, оказалось, что честь и совесть давно потерялись, когда была еще желторотой студенткой. И ничего исправить нельзя… Уснуть бы и не проснуться», — отрешенно подумала Катя, размежив мокрые ресницы.

Слез больше не было: то ли иссякли, то ли на них уже не осталось сил.

В свете ярких огней по Партизанскому проспекту двигался плотный поток машин. На небольшой парковке перед домом, где она сидела в машине, свободных мест не было, и один из водителей, по-видимому, дожидался, когда она уедет. С работающим двигателем просто так долго не стоят.

«Что-то телефон давно молчит, — прозвучал в сознании сигнал беспокойства. — Тишина перед бурей… Отключить бы его и забросить куда подальше. Но нельзя: папа, Вадим, Нина Георгиевна будут волноваться. Придется идти до конца. Надо взять себя в руки, иначе можно сойти с ума. Сейчас сама позвоню и узнаю, как отец».

— Да, девочка моя, — почти шепотом ответила Арина Ивановна. — Отец спит. Надеюсь, все будет хорошо. Ты еще не была в Ждановичах?

— Нет, но собираюсь. А что?

— Я бы с тобой поехала… Отец не хочет, чтобы я оставалась, да и, честно говоря, моя помощь ему пока не требуется.

— Да, конечно, — с ходу согласилась Катя. Насколько она знала, Александр Ильич всегда старался подвезти Арину Ивановну с работы домой. В крайнем случае встречал на остановке автобуса или электрички. — Но только или прямо сейчас, или часа через два. Мне в любом случае надо к вам заглянуть, поискать кое-что в архиве.

— Каком архиве?

— Под крышей, на чердаке. Там мои старые тетради, публикации.

— А-а-а… Тогда давай прямо сейчас.

— Хорошо, еду, — Катя взглянула на часы, сдвинула передачу и покинула наконец-то двор.

Если честно, она была даже рада тому, что кто-то подвиг ее хоть на какое-то действие. Сама она не скоро нашла бы на это силы.

На освободившемся месте мигом припарковалась дожидавшаяся машина.

По дороге в Ждановичи Катя впервые услышала историю болезни отца. Как выяснилось, многое он скрывал не только от нее и матери, но и от военных медиков. И в училище поступил с диагнозом, который легко мог поставить крест даже на прохождении срочной службы.

Правдами и неправдами он стал военным и никогда не жаловался на здоровье. Дослужился до полковника, честь по чести вышел в отставку. Но сердце все же дало о себе знать. Одномоментно и резко, как только заболел тяжелейшей пневмонией. Фактически после этого он уже не мог обходиться без лекарств.

Все это дочь слушала молча. А что еще оставалось? Только корить себя, что была невнимательна к отцу, заставляла его нервничать. Взять хотя бы встречу Нового года… Ведь наверняка можно было объясниться как-то иначе. Хотя что уж тут теперь…

Мысли об отце на какое-то время отодвинули на другой план еще одну горестную тему. Но стоило Арине Ивановне отвлечься на телефонный звонок, как совесть, воспользовавшись паузой, продолжила мучить свою жертву.

Ладышевы… Как теперь быть, что делать, она решительно не знала. Не рассказать обо всем — нельзя, рассказать — сил нет. Как объяснить, почему она написала ту статью? Она теперь и сама плохо помнит то время: юность, прямолинейность, амбиции. А тут рядом оказался человек, у которого большое горе. Как тут не сопереживать? И как отнестись к тому, что девушка умерла после удаления обыкновенного аппендицита? Это в наш-то, далеко не каменный век! Все вокруг, как водится, винили врачей: недосмотрели, «зарезали», возможно, были пьяны и т. д. Короче, стандартный обывательский подход. Да еще женщина от медицины, убеждавшая, что профессор Ладышев всеми силами старается отмазать сына. Как тут не возмутиться? Как не раскрыть глаза людям?

И все же, следуя правилам, которым учили на журфаке, она попыталась связаться с участниками событий. Но оперировавшего доктора разыскать не удалось: на работе отвечали, что его нет и когда будет — неизвестно. О том, что он уже в СИЗО, ей никто не сказал. Тогда она решила обратиться к профессору Ладышеву. Секретарша или кто-то там другой ответила, что профессор никаких комментариев не дает. К домашнему телефону также никто не подошел. А время поджимало, торопил со статьей главный редактор, знавший, за какую тему она взялась.

И тогда она отдала ее в печать. И была горда тем, что статья получилась резонансная. Помнится, даже письмо пришло из больницы. Спасибо, мол, что не прошли мимо, извините, виновники будут наказаны со всей строгостью. Поэтому совесть долгое время и не тревожила. И если бы спустя годы судьба не уготовила ей встречу с тем самым доктором, прямой вины которого в смерти девушки, как выяснилось, не было, то о той ранней своей публикации она и не вспомнила бы.

Но почему все-таки она не продолжила следить за историей? Ведь это одно из главных правил журналистики: если уж поднял серьезную тему, должен идти до конца, до логического финала. И тогда одно из двух: или торжество правды и справедливости, или извинения и опровержение. Последнее, правда, случается редко: не любит журналистская братия открыто признавать свои ошибки. Но она не из их числа. Она всегда кропотливо изучала любую тему, за которую бралась.

Что же тогда ей помешало? То, что начались каникулы и по их окончании газету закрыли? То, что познакомилась с Виталиком, влюбилась — флюиды счастья вытеснили все мысли, и тема так и осталась незавершенной? А ведь все могло сложиться иначе. И не настигла бы ее эта история спустя много лет. Вот оно, возмездие. И ничего не скажешь в оправдание.

«Меня-то теперь есть за что наказывать, а вот в чем вина Ладышевых? — резануло как по живому. — Это несправедливо!» — на глаза навернулись слезы.

— …Не расстраивайся, девочка моя, — Арина Ивановна мягко коснулась руки, по-своему поняв ее состояние. — Отец обязательно поправится. Будем надеяться и верить.

— Да, конечно, — кивнула Катя. — Как все же хорошо, что вы — доктор. Что бы я без вас делала? Только скажите, чем я могу помочь?

— Пока ничем, — устало улыбнулась женщина. — Все, что могу, сделаю сама. Нам как-то все не удавалось поговорить с тобой по душам, — чуть смущенно продолжила она после паузы. — Я хочу сказать, что понимаю, почему ты никак не можешь меня принять…

— Арина Ивановна, вы не правы, я не то что не могу вас принять… Я… Как бы вам это объяснить… — замялась Катя.

— В тебе жива память о матери, — опустив голову, подсказала Арина Ивановна. — Только поверь, я нисколько не пытаюсь занять ее место в твоем сердце: мама — она в жизни единственная. Но так получилось, что твой отец остался один. Он очень любил твою маму, я знаю… Когда я его встретила, не сразу поверила своим чувствам. Запрещала себе воспринимать его как мужчину. Все на жалость к больному списывала. Но он был так одинок, так от этого страдал… Ты прости меня…

— За что, Арина Ивановна? Мне вас не за что прощать. Это вы меня простите. Я знаю, что вы его любите. Я это сразу поняла. И не только память о матери мешала мне сделать шаг навстречу. Умом понимала, что ему нужна женщина, так легче. Но… Как бы вам объяснить, — снова замялась она в поиске нужных слов. — Возможно, ревность мешала, — озвучила она неожиданно пришедшую мысль. — Понимаете, я осталась у него одна — значит, любить он должен только меня, а тут вдруг вы…

— Но ведь он не стал тебя меньше любить…

— Конечно! Обыкновенный дочерний эгоизм получается. Пусть не сразу, но я это поняла. Просто здорово, что вы у него есть! — в искреннем порыве Катя так же мягко коснулась ее ладони. — Ему очень повезло. И мне. Знать, что единственный родной на свете человек согрет любовью, — это великое счастье. Спасибо вам.

— За что? Я и тебя люблю, потому что в тебе живет его частица, — Арина Ивановна вздохнула. — Не усну одна, без Саши… Не уверена, смогу ли прожить без него хотя бы день. Да что там день… И часа не смогу выдержать, если не узнаю, что у него все в порядке. Знаешь, я, наверное, снова в больницу поеду. Хозяйство проверю, возьму кое-какие вещи — и обратно. Попрошу соседку завтра утром Дайну покормить. Переночую у себя в ординаторской. Завтра суббота, проснусь, посижу у него и поеду домой.

— Арина Ивановна, хотите, я вас подвезу? — предложила Катя.

— Ой нет, что ты, не стоит! — отмахнулась та. — Ты, наверное, и без того торопишься. Назад в больницу я уж как-нибудь автобусом или электричкой.

— Зачем автобусом? Я все равно у вас задержусь на какое-то время. Пока буду разбирать свои архивы, вы соберетесь, и я вас отвезу. Поверьте, мне это совсем не трудно. Тем более что мы с вами беспокоимся о здоровье одного и того же дорогого нам человека.

— Ну, если не трудно… Тогда я быстренько, — улыбнулась Арина Ивановна.

Увы, то что искала, в Ждановичах Катя не нашла. Под крышей в доме отца хранилось много чего — студенческие конспекты, школьные дневники, даже прописи! Пакет с диктофонными и аудиокассетами, толстая папка с похвальными листами, дипломами, благодарностями. Но папки «Городские ведомости» не оказалось. И где она, неизвестно: исчезла, затерялась за давностью лет.

Попрощавшись с Ариной Ивановной у приемного покоя больницы, Катя вырулила на полупустую в этот час улицу и почувствовала, что едет на автопилоте: руки и ноги производили какие-то машинальные действия, голова, перегруженная за день информацией, отказывалась не то что думать, даже что-либо воспринимать. Как зависший компьютер.

Остановившись на красный свет светофора, она бросила взгляд на приборную доску: почти десять. Бесконечно длинный день, к счастью, подходил к концу. До Чкалова не так далеко, через двадцать минут можно оказаться в кровати. Но на сегодня оставалось еще одно дело.

«Нина Георгиевна… Позвонить, попробовать отказаться? И Вадим молчит. Занят, наверное… А ведь будет лучше, если он завтра не прилетит, — с тоской признала она. — Сразу поймет: что-то не так… А как рассказать? Ничего теперь не знаю и не понимаю…»

Но Нина Георгиевна и слушать не захотела Катины отговорки. Категорично заявила, что будет ждать, даже если та явится за полночь, а иначе обидится. Кстати, переночевать тоже предложила у нее.

Ничего иного не оставалось, как ехать на Пулихова.

Вадим вернулся в гостиницу около семи вечера, предупредил девушку в reception, что завтра рано утром выезжает, расплатился, попросил разбудить в половине шестого и заказал такси в аэропорт. В номере он первым делом установил контрольный будильник в мобильнике, быстро собрал вещи, принял душ и улегся в кровать. Оставалось позвонить Кате. Но, глянув на часы, решил, что пока еще рано. Наверняка в это время гостит у мамы.

«Пусть наговорятся», — улыбнулся он.

То, что между женщинами сложились теплые, доверительные отношения, Вадима очень радовало. Он хорошо помнил реакцию родителей на появление Леры. Полное отторжение. И это была не просто ревность к избраннице единственного сына. Как сердцем чувствовали, что она ему чужая. Радушие же и благорасположение матери к Кате не оставляли сомнений: на этот раз сын не ошибся и наконец-то нашел свою половинку.

Ну что ж, он и не собирался это оспаривать. Разве можно спорить с собственным счастьем?

Повалявшись еще немного в кровати, он поднялся и подошел к окну.

С высоты последнего этажа освещенный огнями, чуть затуманенный город был как на ладони. Магистрали, по которым спешили автомобили, развязки, окна небоскребов… Панорама возвышавшегося неподалеку делового центра в этот час нисколько не портила общий вид, даже наоборот, придавала загадочности.

Хаотично разбросанные, различавшиеся лишь по архитектурному исполнению высотки днем изо всех сил словно старались подчеркнуть свою важность, значимость, сражались в борьбе за пальму первенства, за индивидуальность, непревзойденность. В итоге, особенно по утрам, в лучах восходящего солнца, все это резало глаз, выглядело странным, разрозненным, а порой нелепым. Ночью же, будто устав от борьбы, дома теряли очертания и сливались, наконец, в нечто более-менее гармоничное. Если удавалось абстрагироваться от цветных логотипов на крышах, то яркие точки-тире светящихся окон на этажах воспринимались как некая закодированная информация, которую при определенной доле фантазии можно было расшифровать. Избавившиеся от дневных пробок магистрали вполне походили на дополнительные потоки информации. Этакие связующие нити.

Разгадывание такого визуального ребуса, как ни странно, успокаивало, засыпалось после него легко и быстро. Именно потому Ладышев любил и этот отель, и этот этаж. Именно потому для него был так важен вид из окна, когда он покупал квартиру в Минске.

Когда-то давно, в самый первый приезд во Франкфурт, его привез сюда Флемакс и поселил в этот номер. Он же и открыл тайны ночных небоскребов, объяснив, почему после смерти сына поселился на последнем этаже высотки в центре города: из-за возможности выходить перед сном на открытую террасу, всматриваться в светящиеся точки-тире окон, пересечения магистральных артерий, устремляющихся в бесконечность… До рези в глазах, до тех пор, пока они не увлажнятся…

«Не стоит бояться случайно выступившей слезы, — сказал тогда Мартин. — Слезы успокаивают и очищают душу».

Услышав это впервые, Вадим, периодически коривший себя за излишнюю, как ему казалось, сентиментальность, лишь усмехнулся. Суть сказанного дошла до него много позже, когда тот же Флемакс впервые сыграл с ним не по правилам дружбы, а по жестким правилам бизнеса…

Однако сегодня вид из окна его не успокаивал, не завораживал, не казался гармоничным. Слишком много пережил он в последние часы, дни, месяцы, слишком многое тревожило, не позволяло расслабиться. Ни на секунду. Где-то внутри поселилось жгучее чувство близкой опасности, ожидания чего-то куда более страшного и мучительного, чем смерть Мартина. Мало того, его не покидало ощущение, что все уже случилось, но он пока не знает об этом. Как не знает, с какой именно стороны ждать удара. Неведение и ожидание беды с каждой минутой тяготили и угнетали все сильнее.

«Что же меня так мучит? Надо сконцентрироваться и попытаться проанализировать ситуацию. Итак… Хильда? Здесь от меня ничего не зависит, я бессилен. Все, что могу, — это находиться рядом или неподалеку. Прийти на помощь, если потребуется. Окончательно примирить ее с реальностью сможет только время. Но она сильная женщина, справится. Что еще? История с покупкой автомойки? Да, сегодня она здорово выбила меня из колеи. Не зря сказано: благими намерениями выстлана дорога в ад… Но здесь, к счастью, все поправимо. Можно даже в чем-то себя оправдать. Если Александру Ильичу давно требовалось лечение, то рано или поздно этот вопрос встал бы остро. А так — все под контролем. Подлечат, обследуют — решим, что делать дальше. Если возникнут сложности, решу вопрос здесь», — хладнокровно пытался размышлять Вадим.

Казалось, анализ тревоживших его мыслей принес душе некое успокоение. Даже просветление. За окном также кое-что изменилось: туман рассеялся, картинка стала более четкой, огни более яркими. Словно кто-то навел резкость.

«Что дальше? — вернулся он к своим размышлениям. — Маме звонил, все в порядке. Кате перед сном еще раз позвоню: нервничает, напряжена… Оно и понятно. Напрасно, конечно, я не поделился с ней своими планами. Но чего уж тут… Она поймет. Должна понять. Что еще? С работой все нормально. Красильников молодец, быстро учится, я в нем не ошибся. Хорошо бы побыстрее разрешить ситуацию с Балай… Работать я с ней не буду, определенно. И если бы не инициатива с ее стороны, никогда бы не пошел на сближение. Скользкий она человек. В этом деле интуиция меня никогда не подводила. Ради своих интересов готова использовать собственную дочь… Хотя, возможно, в этом и есть материнский инстинкт — найти достойного жениха. Но ведь семейного счастья без любви не бывает, и ставка на голый расчет ничем хорошим не заканчивается… Однако неприятно. Без меня меня едва не женили, — усмехнулся он. — Итак, два основных вопроса по возвращении: Катин отец и Людмила Степановна. И, конечно же, сама Катя. Она для меня самое главное, самое важное, — Вадим непроизвольно улыбнулся. — Как и я для нее, если судить по ее стихам… Все остальное — нервы. Эмоциональный перенапряг. Надо расслабиться. Выпить, что ли?» — отвел он наконец взгляд от окна.

В чемодане лежали две бутылки виски, и одну вполне можно было откупорить. Открутив пробку, он плеснул немного буроватой жидкости в стакан, слегка ее всколыхнул, насладился ароматом и лишь после этого пригубил. Этому его тоже научил Флемакс.

«Здесь, как и в любви, ценна прелюдия. Она не только растягивает удовольствие, но и позволяет острее его прочувствовать», — шутливо пояснял он.

«Как же много мне успел дать Мартин за десять лет, — вздохнул Вадим. — Практически ему удалось создать из меня совершенно другого человека. Спасибо тебе, друг. Ты действительно относился ко мне как к собственному сыну».

Присев на кресло, он включил телевизор, нашел информационный канал, прослушал новостной блок. Новости не порадовали. Судя по всему, мировой финансовый кризис не собирался сдаваться.

Пощелкав пультом, Вадим наткнулся на русскоязычный канал, по которому шел старый советский фильм.

«Три тополя на Плющихе», — идентифицировал он по первым кадрам. — Мама его любит, отцу он тоже нравился. А вот я толком ни разу так и не посмотрел, — подумал он с сожалением. — Надо поинтересоваться, что еще ему нравилось. Записать и посмотреть. Ведь, по большому счету, если разобраться, отца я почти не знал, хоть столько лет вместе прожили. Все, что почерпнул, — из записей в дневниках, а они никогда не изобиловали подробностями. Жаль, что мы так и не поговорили по душам. И никогда уже не поговорим, — вздохнул Вадим. — К примеру, о чем он думал, когда делал маме предложение? Ведь понимал, что этот брак воспримут неоднозначно не только мамины родители. Потерял жену в последние дни войны, столько лет хранил ей верность — и вдруг любовь к юной девушке? Полное безумие в глазах окружающих.