Можливості редактора формул.

Дата добавления: 2015-09-18; просмотров: 517

В РСФСР синдикалисты были последней оппозицией, партия поглотила их только к концу 20-х. Вольные союзы мебельщиков, железнодорожников, печатников имели свои газеты, детские сады, кассы взаимопомощи и сильное лобби в ВКП(б) — «рабочую оппозицию» Шляпникова. Потом про синдикализм мы читали: мол, модное среди латиноамериканских и африкан­ских, идейно незрелых, повстанцев не то анархистское, не то фашистское заблуждение. Вспомнив, что синдикализм запретили последним, дирижеры перестройки, затеявшие обратную ретроспективу истории, решили разрешить его первым. Анархо-синдикалистскими были первые зарегистрированные в СССР немарксистские политические объединения. На самых наивных заводах страны конца 80-х в эту веру перекрещивались целые комсомольские организации. Впрочем, как скоро выяснилось, все эти танцы понадобились лишь для того, чтобы вышибить с предприятий парткомы. Дальнейшие, непролетарские попытки искусственно, «по учебнику», создать хоть один образцово-показательный синдикат из пары доцентов, студента и нескольких рок-н-рольных шмар, окончились, сами понимаете, чем.

Но есть и другой синдикализм, точнее, неясный еще для самих работяг всех отраслей и республик, не выгодный ни одной из столичных элит, пульс, идущий изнутри чумазого, промасленного, мускулистого миллионнорукого класса. По всей произвольно расчлененной, давно непролетарской стране регулярно возникают никем не поддерживаемые, во всем виноватые, лишенные политического промоушена стачкомы, лишь формально, чтоб сразу не разогнали, записавшиеся в то или это объединение. Если нужно, голодающие, изобретающие новые способы забастовок, захватывающие директоров в кабинетах, остающиеся в забое, садящиеся на рельсы, пугающие мэров погромами продуктовых складов. Кризис неплатежей — лучший климат для выделения из низовой профсоюзной Среды синдикалистских форм. Кризис кончится, а опыт объединенного протестного действия останется. Обычно «зачинщиками», т.е. авторами жеста, выступают молодые, не промытые «совком» рабочие. Для властей синдикат — это всегда банда не соблюдающих закон бузотеров, решивших переделить собственность. Для подчиненных синдикат — школа будущего, коллектив прямого действия.

Сразу после «сигнала» Макс готов вместе со своей бригадой забаррикадировать помещение и присвоить содержимое складов. В случае прихода хозяев — оказать вооруженный отпор, привлекая на свою сторону мест­ных жителей, заманив их в дружину дармовым видаком. После последнего выяснения отношений — принять руководство и начать труд по-новому, на себя, перерегистрировав фирму как собственность бригады.

Революционный синдикализм призван доказать заигравшимся биржевикам приоритет непосредственного производства, даже если для наглядности это производство придется на некоторое время прекратить или пустить по неожиданному руслу. Соблазнительный язык биржевого шаманизма рисует нам при помощи трендовых графиков лик лукавого духа, которому молятся игроки в капитал. Революционный синдикализм ведет к поджогу биржи и выключению экрана, диктовавшего курс. Революционный синдикализм — это попытка шантажировать бесконечноликого финансового демона.

Если губернатор говорит: «Я не против протеста, но только не забастовки, за них будем судить» — значит, перед нами агент демона эксплуатации, т.е. враг труда и народа. Если лидер парламентской оппозиции обещает по ТВ «мирный протест по намеченному маршруту», экономическая цена которого — «ноль», значит, мы имеем дело с оппортунистом, предателем общих интересов и оракулом финансовой преисподни.

Несогласные будут проигрывать до тех пор, пока цена их протеста и стоимость их требований по крайней мере не сравняются.

ШУМ
«Где, где, где, где, где пропала, где?» — спрашивает популярная летом рельсовой войны и крупнейшей в постсоветской России шахтерской стачки группа «Мумий Тролль» — «там-там, там-там-там-там, там, там-там» — отвечает она сама себе летом, когда атеист-ветер поснимал с колокольни и храмов Новодевичьего кресты, воткнул их в жирную кладбищенскую почву, почти превратил в мечи.

Большинство «текстов» этого шумящего коллектива, гастролирующего по шумящей стране, балансируют на грани речи, скользят на грани высказывания, за которой открывается просто шум. «Мумий Тролль» (имя, кстати, в таком написании опять же мало что значащее, шумовое) пошли по пути имитации словоупотребления на шаг дальше, чем «Ногу Свело» или «Ляпис Трубецкой».

Псевдовербальность, стремление заменить семантику фонетикой, выдать шум за значащее слово, а всякое слово, наоборот, представить как шум — реальное направление оглушающей, т.е. развлекающей, индуст­рии постклассического капитализма. Люди капитализма должны хотеть «слушать», но не должны хотеть «слышать». Определите разницу. Слушать — процесс, не предполагающий результата. Слышать — подразумевает результат, т.е. сущностное изменение положения слышавшего, неизбежную ответственность. Для человека капитализма вся ответственность лежит на манипулирующей им корпорации, он идет по улице и не дает себе думать, бесконечно повторяя про себя последний шумовой набор из телевизора, радио или просто вылетевший из витрины. Человек капитализма жует вместе с жвачкой эту бесконечную песенку, бессознательно имея в виду, что его песенка никогда не будет до конца спета.

Под людьми капитализма стоит понимать не только тех, кто рулит «мерседесом», учится в интерколледже или владеет ларьком, но и всех остальных, применяющих к себе оккупационные стандарты и правила в «едином мире», транслируемые через эфир, уличную рекламу, жирные журналы, серийную литературу, мимику политиков и прочих «звезд», ночные дискотеки и другие варианты оккупации сознания.

Противоестественность современного капитализма, помимо прочего, заключается в том, что существовать эта модель может, только если подавляющее большинство населения самых разных слоев — городских пролетариев, низовых клерков, крестьян, интеллигентов и других — примеряют на себя нормы буржуазного поведения, сколь бы ни были эти нормы симулятивными и неудобными для всех вышеперечисленных граждан. Такая «прививка», нейтрализующая классовую, национальную, религиозную миссию каждого, происходит под воздействием шума как под наркозом, чаще всего в тинейджеровском, доклассовом, донациональном, дорелигиозном возрасте, в местах наибольшей «солидарности отдыхающих», т.е. на грандиозных массовых шоу, до которых так падки влиятельные бизнесмены, политики и борцы с экстремизмом вроде какого-нибудь Лужкова.

Эксперимент в России дает нам пример шумовой революции в сознании более старших поколений, с половозрелыми советскими людьми процесс идет довольно болезненно и не так гладко, как с тинейджерами в западных странах. Прозорливцы вроде Сороса уже заблеяли об опасности «русского капитализма» как непредсказуемого их социологией, т.е. до конца не поддавшегося кока-коланизации. Демографическая ситуация в России не предполагает такого числа очарованных шумом тинейджеров, чтобы использовать их как таран и трансформировать с помощью этого тарана остальное, менее восприимчивое общество.

Спровоцировав (читай: проплатив) в обществе так называемый «кризис самоидентификации», буржуа хотят всех сделать похожими на себя, иначе с «экстремизмом» никогда не будет покончено. Если для буржуа их манеры объяснимы и понятны, продиктованы их паразитической, гедонистической, декадентской ментальностью, то для остальных, подражающих, эти вызывающие аллергию (невроз) маски — чужеродный и опасный для здоровья грим, позволяющий достигать ненадолго неглубокого психологического комфорта хотя бы в минуты отдыха — оттяга, угара, концерта, вечеринки, презентации, шоу. Этот обязательный маскарад оборачивается той патологической жестокостью, суженностью внимания и неразличением собственных желаний от собственных возможностей у людей капитализма, которые так сильно пугают буржуазию, оправдывая ее стремление защищаться от маниакальных элементов, нежелательных лиц, отгородиться от опасного плебса, переехать в другой квартал.

В современном обществе богатые присваивают себе не только прибавочную стоимость, процент от результата чужого и незнакомого им труда, но и способ общения, сюжет отношений, устную и письменную речь. Речь приватизировать можно, но язык — никогда, поэтому он до последнего будет оставаться оружием. Присвоение прибавочной стоимости вызывает экономические кризисы, социальные революции и межгосударственные войны. Присвоение отношений и выражающей отношения речи приводит к идиотизации большинства и отчаянным психоделическим попыткам восстания активного меньшинства.

Буржуа — единственные, кто естествен сейчас и здесь, по-другому говоря, сейчас и здесь естественна только эксплуатация. Остальные вынуждены «косить» под них, дабы не быть заподозренными в экстремизме. Стараться выглядеть кем-то другим, очень уставать от этого, идти за помощью в круглосуточный кабак, к психоаналитику или на исповедь в церковь, начинать снова. Снимать проституток, чтобы подчеркнуть, что за деньги имеют не только тебя, но и ты. Или добиваться того же, набирая номер «секс-службы».

Либо вы буржуа, либо вы обезьяна, гротескно подражающая буржуа, о третьем пути догадывайтесь сами, его пропаганда запрещена Уголовным кодексом. Отказ от «само»идентификации, которую от вас ждут, наказуем, но в момент такого отказа, когда вы берете в руки зеркало, перестав спрашивать о себе у других, вы замечаете, что жизнь, ощущаемая раньше как вина и наказание, предстает перед вами в новом облике. Жизнь как шанс выполнения миссии.

Сырье и фон общества спектакля — шум (туман в дансинге, подстава в лотерее, темнилово в речах кандидатов). Он необходим рабовладельцам как облегчающий, компенсирующий продукт, отчасти снимающий напряжение с душ рабов. Рабовладельцы сделали логичный вывод: если нельзя заглянуть в голову раба, значит, надо ее наполнить чем-то, не имеющим никакого качества, но не мешающим подчиняться. Шум — как бы мысли и как бы образы, выраженные как бы словами. Равно удален как от простого, так и от сложного, шум разделяет людей, потому что нельзя никого понять, если понимать нечего. Люди без миссии неизбежно исполняют чужую миссию, называя ее судьбой. Шум стоит как заграждение между нами и тишиной мира.

Пока у вас нет зеркала, понаблюдайте за знакомыми, много ли они в течение дня произносят слов, которых нельзя не сказать, которые влекут за собой действие, от которых зависит их завтра. Сравните полученное количество со словесной мастурбацией, которая ничего не принесла, кроме самоудовлетворения, ведущего к вялости сознания и слепоте души, и, вообще, была спровоцирована прессой. Возможно, вы почувствуете себя как герой «Труман-шоу» в финальной сцене. Фильм имеет один недостаток. Его мораль, гласящая: «тот, кто перестал быть героем телешоу, обязательно становится его автором и совладельцем». Или его разрушителем — такой опасный поворот в сюжете опущен. Предполагается, что прекратить шоу могут только те, кто его начал.

В идеальной, исправленной телевидением перспективе человек законченного планетарного капитализма вообще перестанет говорить (выражаться), чтобы все время шуметь (подтверждаться) или с удовольствием слушать посторонний шум (заряжаться), несущий свое легкое терапевтическое воздействие всем.

Конечно, эти «все» это не все, а только те, кто принял правила выматывающей душу практики рынка, однако эти «все», нуждающиеся в шуме, никого, кроме себя, не хотят замечать. Не хотят, потому что не могут. Наличие «других» — источник тревоги, угроза для манипуляции. Рев глоток и хруст чьих-то костей за окном вызывает желание убавить громкость, как будто о несанкционированной демонстрации сообщают вечерние новости, а не вечерняя улица.

Шум мог быть когда-то декоративным узором, помните так понравившееся брежневскому народу «уна-моменто» из фильма про алхимика Калиостро. Поздний «совок», стремительно превращаясь в гумус для капитализма, жаждал шума, надеясь при помощи него забыть об исторической миссии большевистского проекта. Мешали последние, довольно убогие элементы социализма — худсоветы, на глазах теряющие ориентацию, идеологические отделы, как песок сквозь пальцы упускающие идеологию, «литовка» текстов в рок-клубах, все более формальная и субъективная цензура в журналах. Пустыня шума ширилась везде. Ее было не остановить. Партия превратила в шум завещанную ей идеологию. Партия бывших большевиков.

Представьте себе подобное «уна-моменто» во время расцвета русского социализма и логоцентризма, при Сталине. Это попросту невозможно и привело бы автора к быстрому расстрелу, «обэриутов» тогда не ­жаловали. Впрочем, судьба «обэриутов» и спровоцированной ими традиции доказывает, что шум мог работать сам против себя, обострять бдительность человека, окруженного удушающей шумовой завесой. Такой, «обнаженный», шум мы наблюдали в полезном фильме Дебижева—Курехина «Два капитана-2» или в «скрэблированных» магнитных лентах Берроуза, составленных из произвольных кусков наших высказываний и предназначавшихся для вызывания из наших недр хаоса, где-то рядом тут и воинственный Бренер, вышедший в Израиле к Стене плача с плакатом, составленным из цифр и иероглифов. Но не стоит обманываться: элитарный, экстремальный шум, напоминающий глоссолалии хлыстов и пятидесятников, — далекое от шоу-бизнеса исключение, совсем не то, что обволакивает нас и служит кровью так называемого массового общества. Элитарный шум, саморазоблачение приватизированной речи, как дорогая вакцина, направлен на саморазоблачение и необходим меньшинству.

Программы большинства партий и тем более агитацию большинства кандидатов нельзя всерьез назвать ложью, потому что вас даже не стараются обмануть, вы слышите шум, который ничего конкретного не значит и значить не должен, он должен убаюкать или, наоборот, завести вас до предела, и только.

Шум может облекаться в предельно интеллектуальные формы, не отличаясь при этом от голоса широкой автомобильной улицы. В одном из «нонконформистских» изданий не очень искушенный переводчик в делезовском комментарии к «Анти-Эдипу» допустил досадное недоразумение, дословно перевел как «позиция Юкста» заурядный структуралистский термин, где «юкст» это всего лишь поясняющая приставка. По смыслу такая же дикость, как «позиция Супера», «позиция Ноу» или «позиция Квази». Простим переводчику, Делез автор сложный, но недоразумение имело удивительное продолжение. «Позиция Юкста» загуляла по страницам высокоинтеллектуальных альманахов, по проспектам рефлексирующих художников, по колонкам кураторов в комментариях и обозрениях, ее можно встретить до сих пор. Так простая приставка стала фамилией всем известного, но никогда не существовавшего авторитета. Господин Юкст — его величество Шум. Судьба этого перевода Делеза может служить точной иллюстрацией к его же книге «Капитализм и Шизофрения», где Делез отвечал за капитализм, а за вторую часть — Гваттари.

Революционное представление о творце, отце формы, как о злом, дискредитирует все имена и их уточняющие, зато превозносит глагол, сообщая, что все действия сводятся к одному-единственному действию, отменяющему и разоблачающему злую природу имен. Шум — это сумма всех имен, дающая имя злого узурпатора. Молчание — абсолютный глагол всех глаголов, голос бога.

На первый взгляд, шуму противоположно слово. Заключающее опасную серьезную мысль или образ, слово — поцелуй позволяет нам почувствовать себя одновременно и в этом, и в другом, утопическом, мире. Так считают честные, но близорукие и малорослые рыцари культуры, защитники образцов и канонов. Противопоставлять рынку культуру, а шуму слово — это полумера, оппортунизм. Слово, которому они хотели бы поклоняться, лежит ровно посередине между демонической массой шума и святой невесомостью тишины. Эта тишина не есть безмолвие медитирующего или мертвого, это «исихиа» — противоположный шумовому полюс бытия, к которому шли отшельники Афона, посвященные, дававшие небесной Даме обет неговорения, дервиши, поклявшиеся говорить в сердце своем только с богом, у которого нет переводчиков. Молчание, которому учил зачумленных пуэрториканцев теолог освобождения Иллич. Молчание на допросе, молчание с расплавленным свинцом в горле, молчание, когда тебе предъявляют счет, молчание, когда на тебе выжигают клеймо, подтверждающее твою корректность и коммуникабельность. Молчание — золото посвященных, печать воли, знак качества.

От последовательного интеллигента последовательный революционер отличается тем, что стремится в отрицании шума не к речи, культуре, слову, смыслу. Он хочет гораздо больше и собрался гораздо дальше — к молчанию, к обожению, к абсолюту, к могуществу.

ТЕРРОРИЗМ
Пропустить мыло через мясорубку, залить этим половину бутылки, вторую половину — бензином, на крайний случай — ацетоном, керосином, спиртом. Бутылку поставить в кипяток на 20—30 минут. Перед употреблением энергично взболтать. Зажигать через открытое горлышко опасно, лучше не полениться и сделать фитиль, вас выручит не гаснущая на ветру охотничья спичка. Метать в цель из толпы через головы впереди идущих. Желательно, чтобы они пели. Налипает на щиты и не гаснет. В больших количествах воспламеняет асфальт. Опробовано в Северной Ирландии, на Корсике, в Афинах, на территории басков. Сотня таких бутылок может освободить вам и вашим друзьям дорогу в историю. Но идти по горящей дороге очень больно. Боль партизана отличается от боли полицейского тем, что ее сложнее терпеть, однако это избранная, а не причиненная боль. Поэтому даже она воспринимается партизаном как награда. Первый дар, знак отличия. Джинн из бутылки.

FUSION CONSPIRACY.
Как такое можно перевести? Крещение кровью. Своей и чужой. Причащение кровью. Другого перевода для своих не требуется. Все, что я сейчас пишу, — это в некотором смысле перевод с языка партизан, посему неибежны недоразумения. То, что газеты называют террором, — это чаще всего и есть моменты адекватности, уместности для такого языка, моменты обнажения, моменты вызова закону, моменты сопротивления без правил. Газеты пишут о жерт­вах, но если газетчики, однажды забыв о своем подлом долге, займутся буквальным анализом, вы прочтете о том, что любое отдельно взятое государство в мире обрекло на смерть и искалечило больше людей, чем все «террористические» группы, вместе взятые.

И крещению, и причастию, и уж тем более обнажению предшествует воплощенный образ, предваряющий их.

Когда автобус окружили и кровь, их общая кровь, была всюду: на стенах, на сиденьях, на бинтах, на резиновом полу, — он, последний, взял из рук мертвого «заложника» пластиковую бутылку с недопитой минеральной водой, выжал туда немного крови с порезанных стеклом пальцев, взял этими же пальцами еще чьей-то несколько капель, подумав мельком, что это кровь мертвых, взболтал в бутылке коктейль, сделал несколько вольных больших глотков, потом полил себе голову. Прикосновение губами к источнику. Освежающий финальный душ. И тут ворвалось с дребезгом спецподразделение, сразу с трех сторон, он и не собирался стрелять, уже достаточно сегодня стрелял, но он не желал отдавать оружия, впрочем, ведь никого из «заложников» уже нельзя было освободить. «Заложники», — думал он, получая свои пули, так и не успев в сумраке разделить спецподразделение на отдельные антропоморфные фигуры. «Заложниками их сделали задолго до нашей акции, мы всего лишь обнаружили, сделали очевидным их позорное положение, но вот можно ли было относиться к ним, как к живым, где граница жизни, почему государство защищает трупы?» — спрашивал он себя в автобусе, полном тел, похожих на лопнувшие, перезревшие плоды. Справшивал, пока сердце, излеченное пулей, не получило ответ.

При строительстве баррикад или защите своей крепости, если это случается не на съемочной площадке, между людьми завязываются невербальные связи, первый опыт высокого единства и согласного общения, не требующего обыденной коммуникации. Воздух для дыхания нового коллективного тела.

Но баррикад можно так и не дождаться, и аналогом становится акция так называемой «террористической группы» — коллектива, практикующего тотальную вовлеченность, свойственную для монастырей, сект, орденов и других альтернативных форм организации, полагающихся на невербальное единство участников. «Террорист» преодолевает разрыв между теорией и практикой, для него нет границы между отдыхом, домом, бытом, политикой, публичностью, подпольем, т.е. его поведение не является ролевым, ибо ролевое поведение предполагает как минимум две качественно разные роли. Конфликт — это то, чего «террорист» добивается от ролевых сограждан. Часто «заложники», волею случая вдохнувшие воздуха невербальной коммуникации, испытывают эйфорию, воспринимают «террористов» как освободителей и как умеют идентифицируются с ними. Пресса назвала этот синдром «стокгольмским».

Нет ничего антидемократичнее террористической мистерии, нарушается (с обеих сторон) граница человека, граница его суверенности и лояльности. Поэтому мы знаем, что «в следующем веке главная мировая опасность — опасность терроризма», а вовсе не вампиризм корпораций, уничтоживших возможную для жизни среду, или фантастическое количество оружия массового поражения, запасенного «мировыми державами».

Идеальный демократический гражданин, абсолютный представитель, — это лояльность, принявшая антропоморфные черты. Идеальный демократический гражданин должен прежде всего не существовать, потому что существуя, даже лежа в гробу, он всегда занимает чье-то место, нарушает чьи-то «неотъемлемые» права, а это не очень-то демократично. Стоя на ступеньке эскалатора или просто вдыхая кислород и выделяя углекислый газ, тем более обнимая кого-нибудь, он предает демократию, отнимая эти возможности у других, не исключено — более достойных, граждан. Что может быть опаснее лояльности для любых проявлений жизни как действия? Любая лояльность — это всегда лояльность к смерти, обучая вас «быть лояльным», вас обучают изображать условного покойника, не покойника даже, а еще не зачатого, безопасного, т.е. бессубъектного субъекта, который вряд ли когда-нибудь нарушит планы уже живущих и, следовательно, менее корректных.

Итак, если вы зачем-нибудь существуете, если вы кто-то или что-то, вы уже напоминаете террориста, вы на войне, вы не демократичны. Но если идеальный демократический гражданин должен прежде всего не существовать, значит, именно он, а не вы, содержит в себе причину террористического к себе отношения. Совершая выбор, любое самоопределение, которое не удастся проигнорировать в рамках либеральной игры в «миллион мнений», вы уже уподобляетесь «террористу». Совершая выбор, вы отводите лицо от зеркала, перестаете быть нарциссом. Нарциссизм — камера, в которую заключен капиталом почти каждый. Когда нарциссизм, условие «американской мечты», «золушкиного мифа» и «гуманистических отношений», перестанет действовать в результате мировой волны террористических мистерий, тогда кончится и рабовладение корпораторов, и постылой вечности наступит конец. Кончится их нудная «вечность», в которой всегда все было примерно так, как сейчас, 10—15 сценариев вечно повторяющегося «колеса сюжетов» в окошечке старого балагана, гордо названного «сознанием».

Во время штурма посольства в Лиме мститель ­вошел в номер, где держали министра транспорта, и нашел его под кроватью, дергающегося от ужаса.
С надменным и брезгливым лицом (как показывал потом министр) «террорист» опустил винтовку и вышел обратно, в коридор, навстречу восстанавливающим законность пулям. Он знал, что через десять ­секунд будет истекать кровью на ковре посольства, но оставаться в одной комнате с дрожащим «заложником», человеком разоблаченной и посрамленной власти, было для него гораздо большей пыткой, чем смерть. Министр мог бы сохранить ему жизнь, но в тот момент он сам был воплощением ничтожества жизни, купленной в результате соглашения. Министр не стоил казни. Смерть мстителя, индейца из «Сияющего пути», — это приключение, авантюра, экспе­диция, достающаяся отнюдь не всем. Нужно заслужить пулю.

Повод может быть любым. Например, налоговая петля, все туже затягивающаяся на шее далеко не самых богатых, или новый закон, запрещающий вам что-нибудь из того, что прежде вы делали или собирались сделать. Многоукладная экономика, в том смысле, что одни должны укладываться в пособие, а другие в годовой бизнес-план на ближайшие двести лет, или новое кино какого-нибудь сбрендившего на монархизме режиссера-политка с яичной скорлупой на мундире всегда предоставят достаточно поводов для того, чтобы ответить им на языке гранат. Поводы есть всегда, и они меняются каждый день. А вот причина, пожалуй, всегда одна и та же — распознание в окружающих «заложников» и решимость дать им это понять хотя бы на несколько часов. Бывает, что эти часы становятся последними проведенными тут, но зато в эти часы каждый играет именно того, кем он взаправду является, т.е. никто никого не играет. Игра, отменяющая игру, — террористическая мистерия.

Существует (существовала, будет существовать) «красная сеть международного террора», хотя со временем сеть меняет цвет. Террористический интернационал активных и политически осведомленных гностиков. Однако большего успеха добиваются как раз те группы, которые не очень надеются на заграницу и связаны скорее с тайными союзами и оккультным подпольем на своей земле, такие держатся дольше; еще громче дейст­вуют одиночки, ведомые безупречным личным хранителем.

Платные оракулы буржуазии из семьи Фрейда, Фромма или Лакана объясняют случаи терроризма в «развитых» странах «обществом вседозволенности», тем самым внушая всем, что «социальная вседозволенность» есть опасный фон современной жизни америкоевропейца, нечто вроде «половой неряшливости», тогда как пора поговорить о тотальной недозволенности, нарушаемой вооруженными одиночками ценой своих и чужих жизней.

Психоаналитики попадают в заурядную ловушку, путая (самые умные намеренно, остальные за компанию) проявление сверхсознательного (у героев) с моментами подсознательного (у рабов-неврастеников), надчеловеческого (у мстителей) и недочеловеческого (у жертв). Жертва, раб-неврастеник, пойман в нервную систему, как в охотничью сеть. Герой, партизан-мститель, использует свои нервы как ловушку.

Политическая машина не управляется с ними, вступает пропаганда — уродливая дочь мифологии. «Террорист» на постере, в репортаже, на экране перестает быть собственно человеком (он действительно перестает быть человеком на какое-то время, но в совершенно обратном смысле, как не является человеком ангел-истребитель), переносится пропагандой в область экзотики, становится закрытым объектом (тогда как в действительности мистерия делает героя максимально открытым субъектом), демоническое амп­луа которого — нечто среднее между «инквизитором», «крово­жадным аборигеном джунглей» и «маньяком с лишней хромосомой». Во всем этом найдется ничтожная доля правды. Да, ни время, ни место, ни человеческий материал, окружающий террориста, не могут его устраивать, но как и кем эта доля правды упакована?

У покупателя зрелищ ни в коем случае не должно возникнуть желания идентифицировать себя с террористом, даже когда покупатель думает, что остался один на один с собой. Для этого террористу приписываются все негативные черты его главного врага — покупателя зрелищ («заложника»). Буржуа («заложники») навсегда хотят остаться собой, но казаться кем-нибудь другим, на всякий случай, чтобы можно было извиниться и исчезнуть, если вдруг их захватят. Террорист делает это исчезновение зримым и физическим.

Не приветствуется также самоидентификация зрителя со спецслужбами, в результате такой эмоциональной ошибки зритель может оказаться в рядах террористов, опознав в них всего лишь одну из спецслужб. Во избежание такого эффекта персонажам из спецслужб приписываются худшие качества школьных учителей. Зритель должен разделить свое «Я» между обаятельной жертвой и своим парнем-избавителем. Изготовители популярнейших боевиков с «заложниками» во время работы над кассовым фильмом делят свою психику именно так: между похищенным ребенком и уволенным из армии ветераном, бегущим по следу зла.

Иногда террор просто требует от людей ответственности, классический взрыв на болонском вокзале был направлен против местного электората, проголосовавшего за компартию. Избиратели заплатили своим присутствием за свое избирательное право. На вокзале, конечно, были и неголосовавшие, и неболонцы, каждый из них за что-нибудь заплатил, но болонцы с социалистическими симпатиями подставили своих гостей, еще раз обнаружив убийственную серьезность опускания бюллетеней в урны.

Иногда начинается просто с прямого действия: с закидывания оппортуниста помидорами, с приковывания к радиационному контейнеру, со взрыва памятника последнему царю. Компания мобильных интеллектуалов добивается в демонстративном насилии много большего, нежели любая мафиозная контора. Просто интеллектуалы должны быть интеллектуалами, т.е. людьми, взявшими на себя задачу ответственной исторической рефлексии и адекватного немедленного ответа, который невозможно проигнорировать. Гораздо чаще нам предлагают вместо таких рефлексирующих и реагирующих единиц каких-то инфантилов, пересказывающих по ТV доступные энциклопедии пополам со старыми университетскими анекдотами.

Почему бы «Радио-Нэшвил» или какой-нибудь другой волне Fusion Conspiracy не объявить конкурс на самый мудрый и красивый теракт года? Затруднения возникнут с призом. Что подарить? Конструктор, который не купишь в детском отделе? Паспорт на чужое имя? Участок на престижном кладбище? Участок для себя или для других? Зависит от сценария вашей вооруженной мистерии. Постановщик — вы. Исполнители — все. Народный театр. Никакого клюквенного сока. Все настоящее. Хорошо может смотреться уничтожение недостроенной тюрьмы или закрытого на ночь диснейленда. В любом случае, вы получаете «пылающий путь», дорогу, обжигающую душу, как глину. Если не спечетесь и не провалитесь в окружающую вас полночь, то доберетесь до такого края, билет в который не выиграешь в лотерею. Алчная полночь ждет вас, но пока вы не испугались, пока отчаянный юмор партизана помогает вам улыбаться на огненной дороге, приговор исполнен не будет. Эринии, посланные врагом, не догонят вас, они не умеют ходить по таким дорогам и подстерегают в окружающей тьме.