Порядок виконання і захисту практичних робіт

Дата добавления: 2015-09-18; просмотров: 423

Диджей доказывает вам своим примером, что эксклюзивная сакральность в пространстве мировой дискотеки утратила всякую необходимость. Любой текст, почитавшийся священным и неиссякаемым какой-нибудь группой людей, уравнен в правах с другими аналогичными текстами. Все казавшиеся кому-то сакральными тексты, с точки зрения диджея, всего-навсего манифесты, причем благодаря осознанному инновационному обмену, осуществляемому через пульт, манифесты выполнимые, включенные в непрерывный развлекающий ритм планетарной вечеринки. Его сакральность условна, а качество — временно.

Чтобы совершить революцию в некой сфере, утверждает диджей, создайте эту сферу сами, дабы не мешать танцевать соседям, владельцам и акционерам уже существующих сфер.

Что вы можете ответить диджею? Ничего. Вы имеете право сохранять молчание, и это право позволяет вам сосредоточиться и приступить к персональному политдзену: разоблачению, избиению и изгнанию диджея, узурпировавшего ритм общей жизни.

Гораздо легче, конечно, верещать со сцены: «третья мировая будет гражданской» на фестивале «Панки за…» или «Панки против…». Или другой вариант ущерб­ной (отстающей, а не обгоняющей диджея) революционности — тихие энтузиасты, мучительно вычисляющие по ночам, кого бы в собственном подъезде, когда настанет судный день, повесить в первую, а кого во вторую очередь. Тихие энтузиасты обычно ассоциируют себя со словом «патриоты». Представьте, что вам предлагают выбрать из десяти одинаковых гвоздей один, отечественного производства, и, если вы ошибаетесь, вколачивают с чувством выполняемого национального долга оставшиеся девять гвоздей вам в тело. Такой патриотизм революционен только в том смысле, что тоже требует от вас сверхъестественности, но сверхъ­естественности ими же и запрограммированной, чужой вам. Монополию на такую сверхъестественность присваивает корпорация-государство.

Государство вообще представляет собой злую пародию на коллективный результат политдзена. Легитимность и санкционированность власти пародируют экзальтированность и синхронность людей революции. Правовая система и карательные учреждения передразнивают нераздельность и очевидную без слов солидарность восставших. Неснимаемое противоречие между государством и политическим дзеном в том и состоит, что государство представляет из себя насильственно организованную сумму вынужденно одиноких и оттого несчастных единиц, а политический дзен в своем результате, строго наоборот, является стихийно возникающим коллективным телом до этого момента обособленных и оттого счастливых людей.

Новый стоик никого не представляет, действует и говорит только от своего имени. Для того чтобы узнать свое имя, он открывает двери, выпускает наружу свой голос. Для того чтобы услышать этот голос и пойти за ним, он максимально увеличивает дистанцию между собой и дискотекой: окружающим государством, законопослушным населением, весь протест которого сводится к мелкому воровству, разносчиками информации, бытующими ожиданиями, представлениями, стандартами, поощряемыми диджеем. Увеличивая эту дистанцию, новый стоик одновременно сокращает другую — между Эйделоном и Эйдосом, между подобием и образом, между временным «собой» и вневременной своей причиной. Дистанция исчезает в момент конфликта. Новый стоик, через практику активного политдзена, сам становится новостью, не умещающейся в их ожидания и прогнозы. На этом пути к имени новый стоик абсолютно обособлен и никто не может ему помочь, все мешают акту личной воли, стремящейcя преодолеть личность как случайность. Пробуждается основной человеческий инстинкт, великий неизвестный, состоящий в желании отменить все известные человеческие инстинкты. Решив эту задачу, новый стоик надолго соединяется с коллективным телом восстания, не нуждающимся в диджее, потому что восстание принадлежит всем, его нельзя поделить.

Индивидуализм нового стоика приводит к ненужности индивидуального как рабского клейма, отличающего вас от других товаров, к слиянию с первоначальной и неделимой каплей блаженства и полноты, к собственной причине.

Пассионарность стремится к завоеванию потустороннего спокойствия. Поэтому восстание всегда актуально. Оно — единственный способ. Восстание происходит под любыми флагами, флаги несут на баррикады те, кто не может принять чистой и абсолютной необходимости восстания человека против диджея и его организующей музыки. Те, кому не нужны флаги, кто сам является флагом, средством и целью в одном лице, знают, что пожертвовать своим «я» ради имени — это не потеря, а единственное приобретение, шанс избавиться от обузы, снять цепь.

Диджей предлагает широкий путь по вечному кругу непрерывной инновации. Новый стоик следует ­узким путем, уводящим к центру круга, откуда обнаруживается фикция окружающей дискотеки. Неспособный к узкому пути всегда думает «а что потом?», воображая последствия. Способный спрашивает «а что сейчас?» и испытывает ни с чем не сравнимое отвращение.

Новый стоик не ставит перед собой задачу освобождения других, хотя часто становится примером освобождения. Распознав индивидуальность как препятствие, он не нуждается в коммуникации с зависимыми от диджея особями. Сам дает себе уроки, формально нарушая заповеди «предшественников», приписанных ему архивом. Он сам есть утопия и программа, которую нельзя вербально выразить.

Коллективность политдзена, достигнутая через эйфорический отказ от себя, противоположна гражданской солидарности, базирующейся на узаконенном эгоизме демократического человека.

Невидимая сеть новых стоиков в момент восстания становится коллективным телом. В терминологии приплясывающего большинства это называется «антидемократический заговор». Сеть пронизывает дискотеку, и в нее ловятся все, кто способен. У кого есть шанс. Напоминает работу драг-диллеров в дансинге, только с обратным результатом: представьте ребят, которые выслеживают избранных и эксклюзивно предлагают им таблетки, выводящие из клубного транса и быстро вызывающие трезвление.

Диджей, желая найти новым стоикам место на дискотеке, предлагает салоны, культуроведческие семинары, «некоммерческие» журналы, выходящие «нерыночным» тиражом или вовсе не выходящие, оставаясь в мировой компьютерной сети, переводы давно отфильтрованных буржуазным равнодушием «провокативных» книг. Все это было бы не так уж мрачно, если бы хоть на что-то воздействовало. Средней комфортности барак для высоколобых. Идти туда не хочется, ибо современная, санкционированная диджеем «деятельность интеллектуалов» есть издевательство над интеллектом как проводником отсюда.

На некоторых столичных посиделках с громкими названиями я выступал на темы «Новые функции старых идеологий», «Социализм без сахара», «Положение российского пролетариата во гроб реформ».

Помимо прочего, речь в этих сообщениях шла о советском проекте, отношение к которому — тест. Главный минус советского проекта — рост дистанции между замыслом и воплощением, в этом смысле не удалось предотвратить диджея, и геополитическая дуэль между буржуазным Западом и социалистическим Востоком была проиграна. На Востоке не хватило страсти синтезировать новое революционное искусство, способное спасти западный, обессилевший в самокритике авангард. Советская символика и миф не были подняты на знамена западных студенческих «революций». Железный занавес не стал экраном, излучающим на Запад. Незримая азиатская армия иного сознания, против которой оказались бы бесполезны и НАТО, и Голливуд, не была собрана. Новый Иерусалим на пепле и слезах Нового Вавилона всерьез даже не предполагался. Советский марксизм, превращенный предателями в чучело, потерял адаптивную способность к актуальной реакции.

Элементарный тезис о пролетариате-могильщике могли бы трансформировать в модную экологическую доктрину. Известно, что США и другие страны «золотого миллиарда» по их примеру выносят большинство самых вредных и масштабных производств в третий мир, отравляя тысячи километров жилых земель и повышая общую температуру атмосферы, что дает по всей Африке, Азии и Южной Америке эффект «новых пустынь». Миллионы беглецов из этих неприятных регионов наводняют Запад, их невозможно остановить с помощью более или менее либерального законодательства «ведущих» (ведущих войну?) стран. Привычка к размножению не отбита у переселенцев буржуазной «ответственностью» и компьютерным излучением. Бежавшие рабы, не желавшие рожать мутантов у себя дома, мстят «асоциальным» поведением в доме своего хозяина. Они — кошмар, который видит Европа, покрываясь испариной на масонском ложе своих правовых принципов. Число стран, источников направленного на Запад «цветного» потопа постоянно растет. От них не отгородишься шлагбаумом с надписью «частная собственность, умеем стрелять». Так порожденный экономической стратегией экологический кризис совпадает с социальным и подтверждает марксистское пророчество об индустриальном рабочем-могильщике. Для западного «золотого миллиарда» такой катаст­ро­фический конец капитализма ассоциируется с концом мира и истории, однако у не попавших в избранный миллиард найдутся другие планы по этому поводу.

В хаосе переселения народов, глобального загрязнения и повсеместных региональных войн, принявших формы войн религиозных, смогут выжить исключительно способные к оперативной и бескорыстной само­организации, те, кто меньше других занят на дискотеке. Мир достается политическим и географическим маргиналам, тем, кто был способен к политдзену. Бригады «экстремистов», диаспоры «непризнанных» народов, автономные зоны сектантов и изоляционистов, коммуны, монастыри, тайные ордена, культивирующие преодоление ветхого человека, — те, кого не утопят лишняя собственность и чужеродное законодательство. Выживут те племена, которые мондиализм рассматривал как «не обязательные» и исторически не оправданные в своем либеральном проекте корпоративной диктатуры. Мондиализму (терминами советского марксизма — «развитому империализму») в описанном сценарии спасения ждать неоткуда, разве что от инопланетян, которых, конечно, при современном технологическом уровне все легче устроить, но будут ли такие инспирированные буржуазией инопланетяне-наставники умнее своих изготовителей, будут ли они радикально отличаться от своих кинематографических предков, смогут ли они вызвать у восставших рабов в колониях что-нибудь, кроме минутного удивления, удастся ли им спасти ди­джея и привести дискотеку в порядок?

Антилиберальный джихад новых стоиков будет качественно отличаться от галлографической инсталляции «пришельцев». Наше вторжение прекратит мировую вечеринку, к великому отчаянию для всех, кто от рождения слушал диджея и приплясывал в такт, менялся вместе с модой и учился не кусаться в наморднике политкорректности. Новому стоику, завтрашнему партизану, нужен материальный минимум, но духовный максимум, в результате вторжения он делает дух своим бытом. Вторжение — это когда под ногами оказывается неоновое небо дискотеки, а в руках молнии, глушащие музыку адского протея, тонущего в своих плазменных слезах. Если бы советский проект был провозглашен его инженерами как новый ковчег для всех, не собирающихся на дно, готовящих вторжение, можно было бы снова говорить о перспективах мировой революции.

Учитывая популярную истерию западного человека по поводу здоровья окружающей среды, его UFO-манию и скрываемую от журналистов расовую предвзятость, подобные сюжеты, экспортируемые за занавес, смогли бы сделать занавес экраном, а СССР — излучателем реальной тревоги, выводящей из-под контроля диджея западных граждан.

После вялого обмена мнениями завсегдатаи гуманитарных посиделок нашли, что идеи, высказанные только что, ничем не хуже любых других. Я мог быть недостаточно интересен, не образован, не убедителен, но это их обычный результат.

Диджей продолжил работу, микширующую прошлое и не дающую состояться настоящему. Именно тогда я почувствовал: придется жить при капитализме, ходить под диджеем, долго.

Когда-то стоики стали теми, кого назвали потом «христианами до Христа». Они жили по всем правилам будущей эры, лишенные благодати, не догадываясь о воплощении. От будущих христиан их отличало только высокомерное отношение к противящимся окружающим и разрешение на самоубийство. Они имели дело с Эйделоном, хотя стремились к Эйдосу, вели с имманентным войну, полагая, что эта война и есть трансцендентное.

Сегодня капитализм и социальная система имманентны, восстание — трансцендентно. Новым стоикам суждено стать революционерами, лишенными революции. Надолго. Родиться второй раз, в другом мире, родить самого себя и тем самым создать другой мир, такой поступок стоит дороже, чем вся дискотека, заложенная вместе с диджеем.

Раз уж сегодня не тянет ни на тюрьму, ни на спектакль, а все больше напоминает тоталитарный дансинг, они будут улыбаться холодной ритуальной улыбкой, будут изучать манеру диджея, то убыстряющего, то замедляющего социальный пульс. Все различия внутри индустрии жизни количественные, потому что никакое качество людям цивилизации блефа больше не нужно. Убедившись в этом, партизан готовит вторжение, т.е. торжество абсолютных законов Эйдоса над безблагодатными правилами Эйделона. Партизан — возможность восстания, инструмент вторжения, в результате которого он перестает презирать окружающих и больше не имеет причин для добровольного расставания с жизнью. С предыдущей жизнью под диджеем он расстался и так.

Я смотрю сквозь стекло на местного человека. Причастившись к телу диджея, т.е. получив на руки несколько бумажек со своей кредитной карточки, он приплясывает, этот родственник денежного тела, бессознательно, но с удовольствием участвующий в торговой мутации. Я смотрю на него как только что явившийся сюда инопланетянин. Не как инопланетянин из фильма «про вторжение», но как инопланетянин, готовящийся к вторжению.

КРИТИКА.

РЕКЛАМА
Пока информация остается товаром, любой текст — реклама. Читаемый вами рекламирует отказ от рекламы как неадекватного способа сообщать, текст рекламирует отказ от рынка как императива и прекращение конкуренции как организующей людей стратегии. В этом смысле читаемый вами текст — самоубийца.

Эфир заминирован. Вы получаете свою порцию, натыкаясь на «сникерс», «памперс» или чудо-пылесос при просмотре «Как закалялась сталь» или хроники палестинской интифады. Реклама, как мочеиспускание невротиков, не предупреждает о себе. Она безупречна в политическом смысле, предлагает нам действительную, а не декларируемую идеологию капитализма. Трудно, конечно, поверить, что улучшенный чайник, усиленный массажер, новый, более шоколадный шоколад и остальная вереница преображенных менеджерами товаров и услуг — это и есть идеология власти, если не вспомнить, что в рекламе вы имеете дело не с предметом, но с его изображением. Изображением, организующим остальной контекст предлагаемой вам жизни. Все рекламируемые вещи и возможности — знаки, проводники в более правильный, уточненный мир. Реклама продает не то, что продает, но то, что окружает этот культовый предмет, делает желанной ситуацию, среду, сценарий, изложенный в ролике или на плакате.

Простейший тест на способность распознавания иллюзий: если читаемый вами текст рекламирует отказ от рекламы, что он предлагает вам на самом деле, какую среду, ситуацию, сценарий вы собираетесь, по замыслу автора, выбрать?

Все больше детей на земле узнают о том, что собака должна лаять и вилять хвостом, из роликов о консервах и впитывающих подстилках.

Хороший (послушный, добросовестный) зритель воспринимает рекламу как краткое изображение мира исполненных желаний, стимулирующих его ежедневный труд. Между тем само словосочетание «исполнение желания» — это оксюморон, первое слово нагло противоречит второму, и потому оба они не могут иметь никакого смысла, кроме воспроизводства эксплуатации. Ролик — набор паролей, программирующих вашу завтрашнюю активность, теперь вы догадываетесь, зачем вам деньги, и те, кто составляют планы желаний на ближайший год, застрахованы от банкротств.

Прежде чем заставить вашу квартиру своими «желанными» вещами, они загромождают ваше сознание и подсознание своими сюжетами «желаемой» жизни.

«Тефаль» думает о нас, хотя и выглядит как кухня. Возникает подозрение, что это псевдоним какой-то более интересной силы. Мужчина реагирует на «Импульс», невидимый в воздухе офиса. Призыв стать более чутким к чьим-то импульсам, чтобы не пропустить удачу? Мультипликационная корова с бессмысленной кружкой на шее (для слюней?) обучает детей мычать на молочном пути к успеху. Чтобы от всего этого не обособиться в монастырь, достаточно всего-навсего развернуть упаковку «марса» перед воротами христианской обители.

Реклама нейтрализует опасность, включая в свой бесконечный сюжет о перманентном улучшении бытия самые опасные для «улучшателей» идеи. Что такое восстание? Не обещанное во вчерашних новостях, неожиданное для большинства, качественное изменение сценария (не только социального), неизбежно вызывающее по крайней мере временное банкротство производителей и продавцов иллюзий. Вторжение правды, которая выглядит как чудо, вмешиваясь и разрушая систему буржуазных химер.

Восстание — наконец-то воспринятый дар, позволяющий за секунду понять и увидеть столько, сколько мы отказались увидеть и понять за всю предыдущую жизнь, жизнь, занятую рекламой и сличением рекламы с обыденностью. Восстание — это то, что лучше один раз совершить самому, чем сто раз посмотреть по видео.

Реклама пытается изобразить восстание, чтобы избавиться от него. Единственным страховым агентством, которое может конкурировать с институтом рекламы, сегодня является церковь, поэтому их цели и задачи все чаще меняются местами. Реклама становится главным обрядом торгового строя, а агенты большинства конфессий все чаще оцениваются паствой по способности к рекламной деятельности, к «раскрутке» своей веры, к ажиотажу вокруг нее, к приданию ей статуса дорогостоящего, непортящегося информационного товара. Впрочем, если верить рекламе «марса», католичество пока проигрывает бодрящему шоколаду.

Не стоит приводить в пример очевидности вроде «Ревлон — революция цвета». Сам принцип утопии, побуждение к действию, которое считалось невозможным еще вчера, — навязчивая тема рекламных сценариев. Посмотрите на лица людей на пляже, когда они видят в небе приближающиеся неопознанные объекты, несущие счастье. Гигантские коробки с жевательной резинкой. Такие размеры, кстати, предполагают гигантскую пасть. Народную пасть. Перестав подглядывать в щели кабинок, растираться маслом, плескаться, отдыхающие отказываются от своих вчерашних планов на уик-энд и куда-то подаются, ведомые тремя съедобными (или несъедобными, ведь мы это не глотаем?) небесными пришельцами. Жевательная резинка освобождает их от капиталистического дуализма «отдых—труд». Они причащаются ароматизированной резинкой, отведав явившихся свыше даров, они больше не могут быть такими, какими были. Они новые. Предсказать их нельзя. Они не в силах, да и не хотят, преодолеть вкус истинной свежести. Им повезло. Их уик-энд не кончится никогда. Ждите своей очереди.

Причастие с помощью неглотаемой резинки выдает свой имитационный характер. Перед нами симуляция трапезы. Мять резинку во рту так же соотносится с питанием, как общепринятый церковный обряд с личным опытом визионера. Современная религиозная практика — ароматизированная жвачка для убогих духом. Та же разница между прямым социальным действием восставших, меняющим вашу жизнь, и формальными политическими процедурами «правового государства». Самая популярная из процедур — выборы, растворяющие вашу волю в безразмерном резервуаре «демократической» абстракции электорального большинства, явившегося в назначенный день к скорбным своим урнам. Кроме голосов, в урнах хранят еще мусор или прах.

В черно-белый лифт, развозящий нас по этажам социальной башни, врывается радужный вихрь, заставляющий пассажиров обнаружить, каждого — свой, цвет и в трамвае, изменившем маршрут, устремиться на бесклассовый пикник нового Эдема. Лотерея побеждает гравитацию и позволяет одному из миллиона, выигравшему, ходить по стенам и потолку, демонстрируя победу эгоцентризма над геоцентризмом. Печенье наполняет тело небывалой силой, позволяет желающим развить беспримерную скорость и опять-таки возвращает всем, живым существам и мертвым вещам, цвета.

Обнаружение неразличимого раньше персонального цвета означает суть восстания. Увидеть действительность такой, какова она есть, какой она сама себя предлагает, а не такой, какой ее «приходится» видеть, уступая власти. Дальше многих по этому пути продвинулась реклама «Смирнов», пытающаяся сквозь бутылку различить в кажущейся кошке пантеру, опознать главного в стае пингвинов, одинаковых для не вооруженного водкой зрения, выделить хищника в стаде близоруких овец.

Еще один знаменитый шоколад учит нас своими клипами: рекламный успех — главный, и он неисчислим в грубых деньгах и устаревших металлических эквивалентах. «А золото нашли они в Альпах? — спрашивает внук. — Нет, — отвечает дед, — зато они открыли там этот шоколад». И стали героями рекламы, что обессмертило этих никогда реально не существовавших людей не хуже любого золота.

Рекламная пауза — полезный минисеанс психоанализа для всех. Вы смотрите на персонажей ролика в тысячный раз, знаете каждое их движение, и от этого просмотр превращается в нечто, подобное повтору молитв, сур или мантр, только «читают» их за вас на экране, а вы всего лишь соглашаетесь, не переключая. Рекламируемый продукт сообщает о приближении счастливого чуда в вашей жизни, если, конечно, вы того заслуживаете, если не собираетесь противиться сюжету. Фрейдист узнает в рекламируемом попытку реконструкции «идеальной матери» для мужчин и «абсолютного пениса» для женщин, но для нас важнее другое: в рекламируемом товаре узнается фетиш, laterna magica. Водка, шоколад, жвачка, колготки, массажер, путевка на остров и проч. — один и тот же волшебный предмет, проводник в новое (иное), преображающий все, попавшее в поле его действия. Принцип преодоления порученных тебе от рождения границ спародирован «вечными» батарейками и заплывшим за все буйки механическим зайцем.

Человек, даже внешне роботизированный страхом потерять работу, никогда не согласится с имеющим очевидные границы торговым строем, который в человеке, как в событии, не нуждается. Человек будет добиваться иного даже в обход своего сознания, занятого коммерческой, политической и религиозной рекламой, сознания, становящегося все более чуждым и неприятным для носителя и все чаще ощущаемого особью как паразит, источник бесполезных нагрузок, навязанная обуза. Кандалы, перешедшие по наследству. Реклама нужна, чтобы интуиция об ином связывалась нами с приобретением тех или иных новинок, иначе, когда этот элементарный трюк разоблачен, происходит массовый отказ от навязанных экраном ролей, тот самый социальный взрыв. Человек перестает мириться с сознанием, заставлявшим его страдать, и тогда сознание восстает против того, отражением чего оно вчера являлось.

Не подслащенная волшебным шоколадом тоска по Иному немедленно вызывает восстание. Восстание ампутирует вашего паразита, удаляет источник тревоги, избавляет от обузы при условии, что вы будете делать, а не терпеть восстание. Плата за лекарство — добровольно расстаться с этим гадом, вашим «внутренним мертвецом», не укрывать его от кары. Для этого будят «внутреннего живого». Только импульс к восстанию будит его, как звук колокола, все остальное — умаляет «внутреннего живого», заставляет спать, отдав вас внутреннему мертвецу. Кто из них выиграет вашу жизнь? Решение этого вопроса — вот единственное, в чем вы действительно, а не формально свободны. Это первый и последний выбор сознания, который не детерминирован ландшафтом и внушением, все остальные «выборы» вашей жизни совершает победитель: внутренний живой или внутренний мертвец. Путем восстания вы действительно попадаете в область вашей жизни и только так выясняете, что до этого пребывали в пространстве вашей смерти.

Яблоко, которое вы видите по ТV, ближе к нарисованному или восковому, инсталлированному яблоку, чем к обычному плоду, выросшему за вашим окном. За телевизионным окном оно выросло не само, его повесил некто в это время и именно на это место, он хотел, чтобы вы его увидели именно так, а уж зачем: по соображениям коммерческим, политическим или откровенно издевательским (последний вариант предпочтительнее) — вопрос следующий, частный. Оправдывая его ожидания и «надкусывая» своим сознанием телевизионный плод, вы надкусываете смерть.

Именно то, что усыпляет миллионы, ведет единиц к бесповоротному пробуждению. Телеэфир, и в частности телереклама как эссенция, суть эфира, дает всем желающим важный урок — у окружающей нас реальности, так же как у телевизионной, есть хозяева, есть постановщики, есть люди, конкурирующие друг с другом и перекупающие друг у друга каждую минуту нашей жизни. Есть нещадно эксплуатируемый и презираемый начальством персонал, который терпят до тех пор, пока он более или менее убедительно организует вокруг вас эту «реальность». Если вы усомнились, ударили по экрану ногой или просто продали телевизор, это воспринимается персоналом как «помехи», и завтра же, если помехи не будут устранены, всех этих мелких бесов вышвырнут с их мест и они навсегда исчезнут, а вы обнаружите окружающее совершенно неожиданным, совсем не таким, как привыкли, гораздо менее печальным и не требующем жертв. Жертвы, которых от вас постоянно добивались, оказывается, нужны были не самой реальности, но ее самозваным хозяевам, операторам, узурпаторам, тем, кто разводит и продает симулякры.

Отныне вы «в опасности», т.е. отныне это наконец-то именно вы, а не тот, кого они привыкли видеть у экрана.

Держатели всех легальных и нелегальных акций TV надеются, что некритичное восприятие телереальности, которую вы наблюдаете несколько часов в сутки, воспитает в вас такое же некритичное отношение к реальности вообще. Однако радикальное меньшинство поступает наоборот, просмотр ТV заставляет ­будущих партизан усомниться в «самособойности», «естественности» и «вечности» происходящего с ними в ежедневной жизни. Нет ли у этого пошлого кошмара режиссеров? Нет ли у этих режиссеров спонсоров? Нет ли у этих спонсоров агента, поселившегося в моем черепе, заставляющего меня терпеть, верить и в сотый раз смотреть этот клип? Не убить ли мне этого внутреннего мертвеца? Ответив, вы слышите внутри внутреннего живого, ведущего вас дорогой личного джихада.

В профессиональном рекламном мифе более прогрессивные, т.е. доверяющие телевидению, обыгрывают в ежедневной жизни варваров, еще не воспитанных зрелищем в должной степени.

Эмансипированная дама в очках пользуется только «Анкл бэнс», тогда как ее толстая и некультурная соседка ест все подряд и вообще испытывает предубеждение против улыбчивых старых негров. Тест: какое преимущество подчеркивают очки эмансипированной дамы? Ответ: осведомленность о собственном здоровье. Некультурная не выглядит более зрячей, она просто не знает о своей устранимой в цивилизованном обществе слепоте.

Молодая дочь быстро моет тарелки жидким средством, а отсталая мама пользуется старым (советским?) порошком. Вся сцена повторяет разговор о грязной посуде, председателе Мао и Франции 67-го года в фильме Годара «Китаянка». На что заменены рекламой слова годаровского сценария? У Годара, кстати, ненавидевшего рекламу, не было никакого сценария.

Наконец, вечные идиоты, консерваторы из деревни Виллабаджо (Нидерваль), месяцами не могут отмыть свой противень, потому что не доверяют экрану. В отчаянии, вторгнувшись на территорию более развитых соседей Вилларибо (Одерваль), недоумки посадят их преуспевающие зады на гладкий и чистый, как экран, противень, вымытый правильным средством.

Тест на успех в рекламном бизнесе: допустимо ли (согласится ли покупатель с таким развитием рекламного сериала?) следующее. Вилларибо — никониане, принявшие книжную справу и все последующие реформы, святая вода у них, что называется «разбодяженная», праздничная служба короткая, чтобы побыстрей сесть за стол. Виллабаджо — старообрядцы, святая вода просто дымится, если капли упадут на землю, служба немилостиво длинная. На Пасху староверы все еще поклоны кладут, а никониане давно уже разговляются. Возможное развитие: жители соседних селений отравят, например, друг другу колодцы мышьяком, помоют свои противни и… Так возникнет единоверие, общее село тех, кто остался в живых. Как вы его назовете? Вилламорто?

Насколько ваше продолжение истории о двух противоборствующих группах окажется коммерчески применимым, адаптированным «на российского потребителя»? С какого момента законы сюжета и композиции (Виллабаджо) вступят в неснимаемое противоречие с интересами самой рекламы (Вилларибо)? Теперь вы сами в одной из деревень. Какую вы выбрали? Третью?

Если вас не увлекает предложенная маета, значит, каким-то чудом, вы не совсем потеряны для встречи с внутренним живым.

Реклама восстания как содержания и революции как формы. Реклама реальности, равной самой себе, реальности, обращенной к реальности. При таком раскладе рынок невозможен, потому что невозможна конкуренция. Никто ни с кем не торгует. Цена любых феноменов исчезает, совпадая с их содержанием, месседжем. Цена, собственно, и была выражением расстоя­ния между феноменом и его задачей. Открыть или закрыть вместо «приобрести». Не платите. DONT PAY! — модный лозунг многих левых. Восстание отменяет рекламу, потому что революция делает ее абсолютной, мир революции — это клип, который сам смотрится в себя.

«Настанет день, когда меняется все», и мы наконец узнаем, почему многие из нас любили «ригли-спермент», «дабл-минт» и «джуси-фрут» или как его там? Немногие вырвут у многих эту тайну вместе с их отравленными рекламой сердцами и прочтут в их серд­цах оргвыводы, столь же неприятные, сколь полезные для большинства.