Поняття активного компоненту

Дата добавления: 2015-09-19; просмотров: 462

Дрянной, заброшенный заводишко, там таких много. Ворота нам открыл сто& рож. В корпусах были побиты стекла, в один из тех, самый большой, самый запус& телый, мы и направили стопы. Я шел, горделиво прижимая к себе пакет с чистой одеждой.

Цех оказался открыт, там уж был режиссер, там стояли прожекторы, и вооб& ще — кипела работа. Станков здесь осталось всего несколько, в дальнем конце вид& нелась конторка за стеклом, висел кран под потолком и еще всякие веревки (како& вые понавешали киношники). Когда мы вошли, сзади нас в цех въехали два по& грузчика и, упруго выпустив в атмосферу клуб&другой сизоватого дыма, замерли неподалеку от входа.

— Порнокино! — еще издали крикнул нам режиссер. — Вы его любите? Вы гото& вы в нем сниматься?

Все одобрительно погудели.

Тут вдруг кран над головами поехал в одну сторону, а потом обратно. И веревки тоже закачались туда и обратно. Выглядело это все массивно, внушительно.

Я пошел себе потихоньку в сторону. За станки. Чтоб спокойно переодеться. Снял с себя верхнюю одежду, потом среднюю, так понемногу и до нижней дошел. Остался я трусах и в берете. Как&то так увлекся — ничего по сторонам не замечал…

— Вот и отлично, — сказал кто&то. — Очень вовремя.

Я оглянулся — мать честная! Все были голыми (или почти голыми), даже ре& жиссер. Они неслышно приблизились и окружили меня. Селедочка была в одних трусиках и выглядела сногсшибательно! Тощая была совершенно голой, выглядела чуть хуже Селедочки, но все равно тоже здорово! Голым был и мешотчатый пры& гун, стоял, ничуточки не смущаясь, и внимательно слушал, что вещал режиссер (этот был в одних плавках). Олег Олегович стоял в подшлемнике; там, между ног, у него все висело, как те веревки, что только что раскачивались с краном вместе.

Я хотел было прикрыться одеждой. Но у меня отобрали одежду и бросили на пол. Их собственные одежды также были разбросаны по полу.

— Я берет не сниму! — угрожающе выкрикнул я.

— Да, так, — сказал режиссер, критически нас разглядывая, меня да Олега Оле& говича. — Берет и подшлемник! И ничего больше!

Тут подошла тощая и ловко стянула с меня трусы.

Я остался в чем мать родила. Не знаю, правда, родила ли она меня в берете. Но

в остальном — точно! Вернее, без остального.

Тут к нам подошел какой&то голый дядька с длинными густыми волосами, со& бранными сзади в косицу.

— Я Гнилоземов Кирилл, балетмейстер, — сказал он. — Я буду сегодня учить вас ходить.

— А, — сказал я.

Ходить я вроде умею. Чего меня учить этому?!

— Вы его слушайте, — сказал режиссер специально для нас.

Балетмейстер показал, как нам надо ходить. Он прошелся сам, походка его была особливой, кучерявой, замысловатой, твердокаменной и уж Бог знает какой еще.

Тощая нас будто заманивала. Она отступала от Гнилоземова. А потом и от нас.

— Раз, два, три, четыре, пять… шесть шагов, — считал он, выступая вперед.

НЕВА 12’2014

82 / Проза и поэзия

Стремясь за Лизаветой Вилевной. Потом он начинал отступать, той же особливой походкой, тут уж тощая, будто одумавшись, устремлялась за ним. А потом и за нами с Олегом Олеговичем. А после игра повторялась.

И снова продолжался счет до шести, тут уж вступили мы с моим товарищем тоже особливыми походками. Как учил нас Гнилоземов. Поначалу тощая кокетни& чала и завлекала нас, когда же мы ею пренебрегали, она бросалась за нами следом. А тут и Селедочка с мешотчатым прыгуном стали увиваться подле нас (ах, как Се& ледочка была хороша! Прыгун же — мускулист, самоуверенн, обаятелен!). Оба они, как лианы, вились вкруг нас. Вдруг и кран над головами у нас задвигался, и верев& ки ожили тоже, и погрузчики поехали вперед и назад, выпуская клубы дыма, Се& ледочка же, и прыгун, и еще другие голые люди сотрясали у нас над головами вен& ками и бубнами, и еще, может быть, маракасами. А тут и подлые птицы — голуби — полетели, много&много подлых сих птиц! Их тоже киношники привезли с собой. «Мотор!» — негромко сказал режиссер. Я не останавливался, и никто не останавли& вался, все ходили взад и вперед, подлые птицы подличали, то есть — летали, но ле& тали как&то подло, должно быть, именно это от них и требовалось.

Мы ходили вперед и назад раз восемь, наверное. А может, сорок два — я не счи& тал. Потом мы стали ползать. Нам снова показал это Гнилоземов. Ползла по&плас& тунски голая тощая, сзади же ползли мы с Олегом Олеговичем. Тоже по&пластунс& ки. А может, и не по&пластунски. Хитроумно ползли мы. Особливо. А потом отпол& зали назад тоже хитроумно. Еще особливей. И снова были голуби и маракасы, вен& ки и бубны, кран и погрузчики, дым и струна, лопнувшая в дымном мареве, гадкая струна, предательская, лживая, своевольная, и только мы одни с Олегом Олегови& чем ползли. Нет, Селедочка тоже ползла, и прыгун полз, и снова нас снимали. Хит& роумно так снимали. Особливо. Как только киношники умеют снимать.

Много еще в этот сделалось разного срама. Я ложился сверху на тощую. И Олег Олегович тоже ложился. Тьфу, тьфу! И тощая ложилась на нас. И все это снимали, снимали.

Дело было уже к вечеру, когда все закончилось. Мы наконец оделись. Я — в свою старую одежду.

Тощая дала нам с Олегом Олеговичем денег за съемки. Олег Олегович выглядел счастливым (из&за денег, конечно), даже напевал. Напевал что&то ужасно фальши& вое, слуха у него, кажется, нет вовсе. Впрочем, у меня тоже.

Поэтому, может, и не фальшивое.

— Сегодня меня не замечают самым категорическим образом, — хмыкнула жен& щина. Намекая в моем направлении.

Я промолчал. С одной стороны, где же это я ее не замечал? Я целый день сегод& ня сначала ходил за ней, а потом ползал (и даже лежал на ней). С другой же сторо& ны, а что мне, собственно, ее замечать? Мало ли вообще на свете тощих! Всех заме& чать нет никакой возможности.

— Здесь удивительная органика, потрясающая естественность, — ввернул вдруг режиссер. — И еще столько тоски и беспорядка, что ком подступает к горлу! В наше время такое нечасто увидишь! — и потрепал меня по плечу.

— Да&да, он таков, — молвил Олег Олегович.

— Мои друзья с телевидения должны быть мне благодарны за такой подарок.

— С телевидения? — встрепенулся я.

— Петру Петровичу привет от меня! — бросил Плачевный и пошел себе восвояси. «Какому еще Петру Петровичу?» — спросил себя я. Петров Петровичей я ника&

ких не ведаю.

— А про Макухина не забыли? — спросила Лизавета Вилевна.

— Макухин! — хлопнул себя по лбу Олег Олегович. — Когда?

НЕВА 12’2014

Станислав Шуляк. Без сестры / 83

— Сегодня, — снисходительно молвила тощая.

— Мы вытрясем из него всю душу! — потер руками мой товарищ. Через пять минут мы сидели в автобусе, еще через пять поехали.

Вышли мы, кажется, недалеко от очень большого вокзала. Людишки здесь

были так себе! Дрянь какая&то! Смотреть на них не хотелось.

— Теперь в самый раз будет послушать Макухиных, — сказала вдруг Лизавета Вилевна и ловко сплюнула на асфальт.

В тощей все же немало мальчишеского. И когда она одета, и когда она голая — это без разницы. В сущности, этим&то мальчишеским она и берет. И еще она — про& хиндейка. Олег Олегович — коллаборационист, тощая — прохиндейка, я же — в од& ной компании с прохиндейкой и коллаборационистом, такова моя участь! Но я вырвусь, высвобожусь из этой компании — прохиндейско&коллаборационистской, это я обещаю!

Проходившая мимо девица, долголицая, с зубами, несколько напоминавшими конские, вдруг вперилась в меня, задержалась и будто бы даже крякнула.

— Ой! — сказала она.

Ну, «ой» так «ой» — мало ли как люди разговаривают.

— А я вас узнала, — молвила глупая девица. — Это ж вы сестру ищете!

Тут я издал какую&то мелюзгу или междометие: то ли «э», то ли «к», то ли во& все «рп» — последнее так очень даже вероятно. А может, что&то среднее между тем, другим и еще третьим.

— Это не он, — бросила тощая. Голос ее был полон яда кураре. Или — стрихни& на. Или марганцовокислого калия.

— Это я ее ищу, — нарочито сказал Олег Олегович.

— Да, ладно! — отмахнулась девица. И снова вперилась в меня. — А у меня, как я

в тебя поверила, так тоже сестра пропала. И я ее теперь ищу.

— Получается? — спросила тощая.

— Не очень, — созналась девица.

— Ну, ты ищи, ищи! — сказала Лизавета Вилевна.

— Сестер искать — тоже уметь надо! — важно сказал Олег Олегович.

— Да, — сказал я.

Не понимаю, для чего всякие там встречные и поперечные рассказывают мне про своих сестер. Разве мою сестру и их сестер можно сравнивать? Удивительно наглые попадаются люди!

Тощая завела нас в какой&то дом на проспекте. Потом мы поднимались куда&то ужасно высоко — то ли на второй этаж, то ли на седьмой, этого я не заметил.

Залец, где должны были выступать Макухины, оказался невелик.

Едва мы вошли, так тощая тут же с кем&то расцеловалась. Потом еще с кем&то. Пока она целовалась, мы с Олегом Олеговичем водрузились во втором ряду.

Олег Олегович восседал важно. Я же весь скрючился и сидел напряженно.

— А ведь я когда&то хотел на ней жениться, — сказал Олег Олегович.

— На ком?

— На Козе, — ответил мой товарищ.

— А чего на ней жениться? — мрачно удивился я.

— А чего вообще люди женятся! — усмехнулся Олег Олегович. — Я и сейчас на ней иногда жениться хочу.

«Ну и ну!» — подумал я. Вслух же ничего не сказал. Тут к нам присоединилась тощая.

Я на нее теперь взглянул по&особенному. Как на Козу (в некотором смысле, ко& нечно), на которой хотел жениться Олег Олегович.

— А тебя, — сказала она мне, — мои друзья уже знают. Знают, что ты сестру

НЕВА 12’2014

84 / Проза и поэзия

ищешь, что вокруг тебя толпы собираются. А ведь тебя даже телевидение не сни& мало.

— Какое еще телевидение! — недовольно сказал я. В это мгновение зрители вяло захлопали.

Мы посидели еще.

На сцену вышел какой&то плюгавенький, пошленький, рыженький — явно один из Макухиных.

Он сел на табуреточку и посмотрел на нас с полной осоловелостью и дурацким духом. Мы ему даже хлопать не стали. Один Макухин в поле не воин. Для концерта требовались прочие Макухины. А их&то как раз и не было.

Чтоб убить время, я поскреб у себя под беретом. Олег Олегович — под под& шлемником. Тощая тоже хотела где&то у себя поскрести, но удержалась. Дурные привычки легко переходят с человека на человека. С паука на паука, с кобры на кобру или с мухи на муху, полагаю, все&таки не так.

Тут на сцену вышел какой&то черненький, и за ним следом еще один.

— Оскар, — указала Лизавета Вилевна на рыженького. — Илья, — ткнула она пальцем в сторону первого черненького. — А это наконец ваш Додька! — увесисто пригвоздила она другого.

— Вы почем знаете, дорогая Коза? — вопросил Олег Олегович.

— Друзья сказали.

Рыженький (Оскар) был таков, как и все вообще на свете рыженькие, то есть — плюнуть да растереть. Черненький Илья был статный красавец, широкоплечий и гладколицый. Додька же… какой&то весь корявенький, долгорукий, щуплый, бес& почвенный, обезьяноподобный, хотя — выразительный и артистичный. Артис& тичными были, пожалуй, все трое.

— Где вас черт носит? — громко полюбопытствовал Оскар у братьев.

— Заняты были, — отмахнулся Илья.

— Зрители ждут.

— А ты на что? — сказал Додька.

— А гонорар поровну делить станем?

— Не ной — затрахал! — беспардонно ответил Илья.

— Лучше концерт начинай! — прибавил Давид.

Мы переглянулись. Зрители покряхтывали да похмыкивали.

— Какой еще концерт? — спросил Оскар.

— Дурака из себя не строй! — посоветовал статный красавец Илья.

— Дураки здесь вы двое! — огрызнулся Оскар.

Но к микрофону пошел. Вернее, посеменил. Он вцепился в микрофонную стой& ку, будто бы мог упасть. Он препотешно вращал глазами.

— А что за концерт сегодня? — вдруг спросил он у братьев.

— А звать тебя как, ты не забыл?! — гаркнул Илья.

— Оскарик, — присюсюкивая, молвил рыженький Макухин.

Тут к рыженькому подошел раздраженный Додька и дал тому изрядный брат& ский поджопник. Оскарик ухватился за место ушиба и, высоко подбрасывая коле& ни, пробежал по сцене два круга.

— Может, нам выкинуть его и самим концерт провести? — спросил Додька.

— Не выйдет, — возразил Илья.

— Почему?

— Я зрителей не люблю.

— Как не любишь?

— Так. Я плюю на них.

Он вдруг действительно плюнул на нас. Набрал полный рот слюны и… как харк&

НЕВА 12’2014

Станислав Шуляк. Без сестры / 85

нет! Я невольно отдернулся, мне показалось, что он метит точно в меня. Возможно, и другим это показалось.

Впрочем, плевка никакого не было. Слюны летящей не было. Все оказалось иг& рой, имитацией.

Зрителям, кажется, нравилась игра Макухиных, зрители стали похохатывать.

— Понял, придурок, как надо? — бросил Додька рыженькому своему брату Ос& карику, явно обнадеженный их успехами.

Тут Оскарик бекнул. Как барашек на поле бекает, так бекнул Оскарик.

Черт его знает, отчего бекают барашки! Я бы на их месте нипочем не стал бекать.

— Нет, это просто клинический гундос, — молвил Илья.

Они были наглыми, эти Макухины. Наглыми и куражливыми. Они не боялись зрителей, они играли с теми, как хотели. Быть может, импровизировали, но, мо& жет, и нет.

Наверное, я осунулся, глядючи на макухинский концерт. Я не понимал это& го концерта, я его не хотел. Тощая взирала на все непроницаемо. Олег Олегович же сопел.

Олег Олегович часто сопит. Микрофоном завладел и Додька.

— Я недавно жил на квартире, — меланхолически начал он. — То есть снимал. Там можно было пройти из прихожей на кухню — дверной проем, самой двери не было. Однажды, стоя в прихожей, я увидел в проеме в верхнем левом углу паути& ну. Паутина была пушистой и светилась на солнце. Где&то там притаился и паучок…

— Паучок, — пискнул Оскарик.

— Паук, — гаркнул грубый Илья.

— Потому&то я паутину не тронул. Из&за воздуха, из&за солнца. Потом паука стало два. Паутина появилась в верхнем правом углу дверного проема. Получилась паутинная арка. Пауки ловили своих мух и мошек и плели паутину вниз. Я ставил на пол блюдечко с молоком или с водой. Иногда наливал туда немного водки. Пьяные паучки делались веселыми и плели паутины, не покладая лапок. Скоро в дверной проем можно было проходить, только пригибаясь. Потом — проползать.

Я готовил в комнате, кухня для меня была отрезана пауками. Паутина была вроде колючей проволоки. Только не колючая, а липкая. А потом появился хозяин и вышиб меня из квартиры. За паутину, — вдруг решительно завершил рассказ Давид.

— Вивальди, — сказал Илья. — «Времена года», «Лето», адажио.

Братья как&то сразу же подобрались, даже посерьезнели.

Оскарик выбежал вперед и тихо&тихо, высоко&высоко, сбивчивым фальцетом запел жалостливую мелодию. Братья еще тише вторили ему низкими голосами. Будто капала вода, будто дрожали листы, так вторили братья.

Оскарик вывел пару тоскливых фраз. Илья и Давид ответно пророкотали на ба& сах. Оскарик пропел еще тоскливее. Прочие Макухины ответствовали ему совсем уж грозно.

Наконец Оскарикова тягомотина закончилась, Макухины иронически покло& нились, зрители увлеченно захлопали.

— Какие&то прямо беспощадные понты! — озадаченно сказал Олег Олегович по поводу музыкального номера.

— Это еще ничего, — пожала плечами наша соседка.

— Однажды… — начал Илья. — Я был еще мальчиком…

— Покомичнее! — гаркнул вдруг какой&то дядька с четвертого ряда.

Илья продолжил несколько громче.

— У меня по руке ползла гусеница. Я не люблю гусениц и хотел стряхнуть ее с

НЕВА 12’2014

86 / Проза и поэзия

себя. А она ползла себе, потом слизнула с моей руки что&то. И вдруг она умерла. И я тогда подумал: на коже всякого человека может быть такое — слизнешь это и ум& решь. И даже он сам может слизнуть что&то с себя и умереть. Потому я никогда с себя ничего не слизываю. Но, может, кто&то хочет что&нибудь слизнуть у меня с руки? Нет, не для того, чтобы умереть, а просто для интереса.

Дядька, тот, что недавно гаркал, теперь хохотал и хлопал в ладоши.

Хохотали и другие. Захохотала вдруг и тощая, не знаю отчего. Звонко и либерально. После тощей захохотал и Олег Олегович. Я взглянул на них недо& уменно.

Олег Олегович похож на какого&то сельскохозяйственного кабана, подумал я. Тощая же ни на какого кабана не похожа. Она похожа на какую&нибудь другую

зверюшку. Может, на выхухоль.

— Сен&Санс, «Умирающий лебедь»! — снова пискнул Оскарик.

Зрители зашевелились. Они знали этого макухинского умирающего лебедя. Музыка была жалостливая. Оскарик играл на скрипке, Илья — на саксофоне.

Или, может, наоборот, я не знаю. Еще я стану ваши скрипки от ваших саксофонов отличать! И вашего Оскарика от вашего Ильи! У Додьки же было что&то вроде не& большой белой сумки на боку, чуть выше его джинсов. Додька потянул за шнурок, сумка развернулась, она опоясала Додьку и вдруг превратилась в белую объемис& тую юбочку. Нет, в пачку. В таких снуют балерины.

Додька стал на цыпочки. Или, как это называется, на пуанты. Но тут же свалил& ся с пуантов (или с цыпочек). Тогда снова стал, заломил руки над головой и пошел себе, пошел! Как настоящая балерина.

(Вот ведь свинство&то! Додька на пуантах!)

Оскарик и Илья пиликали и дудели и одновременно наблюдали за Додькой.

— Лебедь, — бросил Илья.

— Пока не умирающий, — прибавил Оскарик.

— Лебедушка! — весело прикрикнул кто&то из зала.

Додька на цыпочках прошел туда, потом сюда, руки же он теперь перестал зала& мывать, он махал ими теперь, как лебедь крыльями. Если не смотреть на него, не видеть, что он — корявый Додька Макухин, так могло на миг показаться, что он и вправду лебедь.

Потом он вдруг упал на задницу и стал кататься по сцене, руками же все махал. Потом он снова вскочил, Илья и Оскарик все дудели да пиликали, музыка, хоть и жалостливая, стала мне казаться какою&то бесконечной. Додька же заплясал пуще прежнего. Он теперь прыгал, в длину, и в высоту, и в стороны, и даже вроде пытал& ся подлетывать. Но куда ему подлетывать, ведь он же не птица, в самом деле. Рож& денный Додькой летать не сможет, сколько бы он ни махал клешнями, изображая, что те — лебединые крылья.

— Не помирает, не помирает! — громко посетовал Оскарик. Кажется, он уж приутомился дудеть. Или пиликать.

Илья, не оставляя своего пиликанья (или дудения), подкрался сзади к Додьке, закатившему в увлечении свои бесстыжие глаза, и сильно пнул того в бедро. Додь& ка оступился на мгновение, но тут же выправился и пошел своим лебединым ша& гом в полном артистическом самозабвении.

— Помирай уже! — зло сказал Илья.

— Помирай, помирай! — поддержали того из зала.

— Сдохни! — крикнул Оскарик и треснул брата своей скрипкой (нет, скорее, все&таки саксофоном — в общем, чем&то треснул).

Додька ответствовал на то искренним и непредвзятым, лебединым подскоком. Еще бы чуть&чуть — и он натурально взлетел.

НЕВА 12’2014

Станислав Шуляк. Без сестры / 87

Но это совершенно не входило в планы братьев. Это же не входило и в планы зрителей.

— Додька, сдохни! — кричали они.

— Что это! — вскричала вдруг какая&то набитая дура с восьмого ряда. — Это глумление над искусством!

В зале захохотали. Прежде хохотали над Макухиными, теперь захохотали и над этой возмущенной дурой.

Впрочем, возможно, все было подстроено.

Дуру, полагаю, не так уж трудно подстроить, зато эффект от подстроенной дуры бывает ошеломляющим.

Треснул Додьку своим инструментом и другой брат. Инструмент раскололся, другой брат, увидев это, пришел в совершенную ярость, стал колотить Додьку об& ломком, потом швырнул инструмент на пол и совсем растоптал ногами. Спереди сцены стояли какие&то электрические ящики — усилители или динамики, эти ящики стали хрипеть (впрочем, мелодия, та самая — жалостливая — все еще про& должалась). Один из братьев подскочил к ящикам и стал ногами колотить и их. Некий ящик полетел в первый ряд. Но не долетел и повис на проводе. Братьям же теперь было не до ящиков.

Они повалили Додьку и стали натурально избивать его.

Вдруг в промежутке сей потасовки высунулось крыло (то есть, пардон, рука) Додьки: тот, растоптанный да униженный, все еще норовил быть лебедем.

Я видел Додькину кровь.

Додька&лебедь хрипел, братья катались по Додьке, наконец тот затих, успокои& лись и братья. Они поднялись на ноги, растрепанные, тяжело дышащие, и покло& нились зрителям.

— Лебедушка сдохла, — объявил Илья.

— Совсем окочурилась, — прибавил Оскарик.

Зрители ответили артистам стоном веселого восторга.

— Пошли! — вдруг подхватилась тощая.

Олег Олегович бурчал что&то невразумительное. Он не понимал, что у тощей на уме и для чего мы вышли из зала.

— Служебный вход. Во дворе, — бросила тощая.

Из зала доносился жидковатый гул аплодисментов. Мы стали спускаться по лестнице.

— Зачем мы уходим? — засомневался я.

— Надо, — бросила наша провожатая.

На проспекте она затащила нас под арку и дальше во двор. Тут мы стали ждать. Тощая закурила, Олег Олегович спросил у нее сигарету и закурил тоже. Я глядел на них обоих каким&то брезгливым бергамотом.

Ждали мы минуты три, наверное. Или — восемнадцать. Из дома, галдя и пере& смеиваясь, выходили те, кто сидел с нами в зале.

И тут из дома вышел Додька.

Никакой крови на Додьке не было, да и сам он оказался вовсе не таким, каким выглядел на сцене. В лице его не было ничего шутовского, скоморошьего, птичьего, напротив: проступал даже некоторый неожиданный трагизм.

Додька закурил, накинул капюшон на чернявую свою голову и шагнул мимо нас.

Разрыв

— Давид, — негромко сказала тощая.

— Нет, это не я, — мгновенно отозвался тот.

НЕВА 12’2014

88 / Проза и поэзия

— Ты, ты! Мы ж видим, — сказал Олег Олегович.

— Мы ваши поклонники, Давид! Замечательное выступление!

— Да&да, я передам Додику, — бросил тот. И собрался уходить.

— А сестру его знаешь? — буркнул Олег Олегович.

— Что еще за сестру?

— Его сестру.

— А кто он? — пожал плечами Давид.

— Ну да, конечно. Теперь мы будем говорить: «А кто он?» — сварливо сказал Олег Олегович.

— Давид, — вмешалась тощая. — Может, это звучит странно, но мы хотели уз& нать: имя Вера вам о чем&нибудь говорит?

— Не знаю никакой Веры, — бросил Додька, улепетывая от нас под арку.

— Сочкина Вера, — сказал Олег Олегович.

— Хоть Сочкина, хоть Носочкина!

— Никакая не Носочкина! — крикнул я. Носочкину я не знал. Мне и дела до нее не было.

— Да, не Носочкина, — весомо сказал мой товарищ.

Мысль о Носочкиной, кажется, и для него была нестерпима. Или все&таки он был готов примириться и с Носочкиной?

Впрочем, он — коллаборационист, как мы уже выяснили, а эта публика готова примириться с чем угодно.

— Давид, давайте поговорим! — увещевала Додьку Лизавета Вилевна. Но тот уж был на проспекте. Он юркнул в народишко, во всю эту дрянь, пакость и гангрену, что заполняла проспект. Народ! Тьфу&тьфу&тьфу! Что может быть гадостней!

— За ним! — шепнула нам тощая. И шмыгнула, как какая&то гончая псина.

Мы устремились за Додькой.

Хотя зачем, собственно? Чтоб говорить с ним о Носочкиной? О Носочкиной я говорить не хотел.

Мы разделились, шли, будто шпионы. Я шел по одной стороне тротуара, то& щая — по другой. Олег Олегович хотел и вовсе перебежать на другую сторону про& спекта и идти там, но тут Додька повернул в другую улицу, и Олегу Олеговичу при& шлось отказаться от его плана.

Додька обернулся по дороге и прибавил шаг.

На новой улице незаметно преследовать Додьку было сложнее, и мы приотста& ли. Здесь ходил трамвай и ехало множество автомобилей.

Додька шмыгнул под арку одного дома. Мы тоже туда шмыгнули. Додька щетинисто обернулся и крикнул с угрозой:

— Что вы за мной таскаетесь?!

— Давид, — увещевающее сказала тощая, — мы только хотели узнать у вас что& нибудь о Вере Сочкиной.

— Да&да, о Вере, — важно подтвердил Олег Олегович.

— Да пошли вы вместе с вашей Веркой! — крикнул вдруг Давид. — С...!

Этого уж я не мог выдержать. Я с силой толкнул Додьку, тот отлетел на стену и ударился головой.

Додька ойкнул, стиснул зубы, тут же размахнулся, я думал, что он мне вмажет ответно, но Додька — дурак! — отчего&то вмазал Олегу Олеговичу. Он тоже ойкнул, оступился и рухнул на бок.

Додька рванулся в сторону парадного. Тощая устремилась за Додькой. Она ухва& тила того за рукав.

Додька распахнул дверь.

— Давид, — шептала Лизавета Вилевна, — мы не хотим драться и вообще не

НЕВА 12’2014

Станислав Шуляк. Без сестры / 89

сделаем ничего плохого! Просто скажите, где Вера! Где она, с кем — скажите хоть что&то!

— Пусти! — крикнул Додька, протискиваясь в парадное.

Он с силой потянул дверь, тощая отдернула руку, иначе Додька бы ее придавил. Дверь захлопнулась, щелкнуло запорное устройство, и мы все трое остались, мож& но сказать, с носом.

И такая меня вдруг оттого охватила обида, что у меня даже сердце остановилось. Проклятый Додька! Он не только о моей сестре выразился невозможно и недосто& верно, но и еще по его, Додькиной, милости я остался с носом. В глазах у меня потем& нело, я стал ловить ртом воздух, какой&то птицеголовый штокхаузен зазвенел у меня

в ушах, в глазах же мелькнуло какое&то нелепое, несуразное, тонконогое пикассо, я подумал, что еще немного — и я умру, и тогда в ярости и бессилии треснул кулаком в дверь, подле которой стоял, и тут сердце мое стало биться сызнова.

Должно быть, на мне лица не было. Тощая смотрела на меня испуганно.

И тут во мне что&то оборвалось. Где&то между сердцем и щиколоткой. Или меж& ду подмышкой и темечком.

— Идите! — глухо сказал я.

— Что? — сказал Олег Олегович.

— Идите! Оба. Совсем. Навсегда, — выпалил я. Медленно как&то так выпалил, с чудовищной, нестерпимой расстановкой. Но зато и с непреклонностью.

— Да пошел ты! — бросила вдруг тощая. Повернулась и пошла прочь со двора. Задержалась на мгновение и процедила:

— Я думала… мы сегодня… а ты!..

Товарищ мой захлопотал, заметался. Бросился было за женщиной, потом вер& нулся, потом снова бросился.

— Что ты! — забормотал он. — Лиза, Лизанька!

— Беги за своей Лизанькой! — сказал ему я. — Чтоб я тебя больше не видел! От вас никакого толка!

Олег Олегович сгорбился, опустил плечи, разом даже как&то постарел и пошел вслед за тощей.

— Лизанька, я провожу, — пробормотал Олег Олегович совсем уж потерянно. Они оба исчезли на улице, где несметными потоками разъезжали автомобили,

подлые колымаги, коими вы все, человеки, так гордитесь, когда обладаете оными. Теперь моя жизнь переменится. Теперь у меня не будет котельной Олега Оле& говича (не говоря уж о его подвале, но подвала теперь вовсе не было — подвал

сгорел).

Зато я буду искать сестру в одиночестве. Я не стану делиться ни своими горес& тями, ни своей радостью ни с тощей, ни с Олегом Олеговичем, да и вообще ни с кем. А зато когда я найду сестру, встречу случайно на улице или отыщу ее в резуль& тате какой&нибудь хитроумной логической комбинации, когда свершится это чудо, тогда у меня появятся ритм, стиль, смысл, язык, напор, поступь, осанка, алебастр, купорос, пиетет, глубина, самомнение. Я более не стану смотреть на человеков ни Хаубенштоком&Рамати, ни Бойлем&Мариоттом, ни Немировичем&Данченко.

А чего тощая от меня хотела? Что она имела в виду, когда говорила: «Я думала… мы сегодня…»? Может, она надеялась, что я снова поеду к ней? Что я буду разде& ваться и ходить перед ней голый? Что я лягу на нее или она ляжет на меня, и мы будем вместе кричать, как кричали в тот раз? А хочу ли я, чтобы это снова про& изошло? Возможно, и да. Но это не важно. Вернее, важно, но не важнее сестры. Мо& жет, если бы я мог объяснить это ей, то она бы не так обозлилась.

В Додькином дворе два парадного, Додькино и еще одно. Не Додькино меня, ра&

НЕВА 12’2014

90 / Проза и поэзия

зумеется, не интересовало. Интересовало Додькино. Я решился, я теперь я буду жить на Додькиной лестнице.

Я буду терпелив, Додька станет ходить мимо меня, в конце концов он сжалится

и расскажет мне все.

Я стоял и смотрел на дверь Додькиного парадного.

И тут из нее вышел… сам Додька. Он был в куртке, в спортивных тапках и спортивных штанах. И еще на поводке он вел гнусного собачьего кабыздоха.

Увидев меня, Додька вздрогнул. Хотел было поворотить обратно, но удержался.

— А&а, это ты, троглодит! — нагло сказал он, заметив отсутствие тощей и Олега Олеговича.

— Вера, — глухо сказал я.

— И что — Вера?

— Где Вера?

— Я ей не сторож.

— Я знаю, и все же вы скажите мне, где может быть Вера, и тогда я уйду.

— Я сейчас выведу Барсика, и чтоб, когда я вернусь, тебя уже не было, — возра& зил Додька. — Потом зову полицаев.

— Полицаи меня видели и даже несколько раз били, но это ничего, я потом все равно вернусь, потому что мне надо, — пообещал я. И шагнул в сторону Додьки.

— Взять! — крикнул он своему кабыздоху.

Мгновением раньше сонный и даже как будто пришибленный кабыздох стал обрывать поводок, громко и визгливо тявкая и бросаясь мне в ноги. Я хотел пнуть эту злобную тварь, но промахнулся. Кабыздох отступил, но вдруг совсем озверел, зарычал и снова бросился на меня.

Они достигли меня одновременно: Додька и его кабыздох. Мелкая шерстистая тварь вцепилась мне в ногу, Додька же двинул меня по зубам. Как двинул недавно Олега Олеговича. Додька, должно быть, любит людям давать по зубам — таков его коронный прием.

Мерзкая Додькина собачонка еще раз тяпнула меня за икру, потом, вертя хвос& том, как старая собачья шлюха, отошла в сторону, задрала ножку и поссала на стену дома.

Да, когда сильно ссать хочется, много не навоюешь. Додьку я схватил за куртку. Тот тоже схватил меня.

— Вера! — крикнул я.

На самом деле я просто хотел сказать, что я не то чтобы злой или, напротив, добрый, не то чтобы плохой или, там, к примеру, хороший, я, пожалуй, скорее обыч& ный… хотя, нет: обычным меня тоже не назовешь… Я хотел сказать ему, что он хоть и подлый Додька, но он может совершенно спокойно сообщить мне про мою сестру, если он что&нибудь про нее знает, а он что&то знает, теперь я в этом не сомневался.

Все это бесполезное, дубинноголовое скопище слов вдруг восстало во мне, я хо& тел было выговорить еще многое, но ничего этого я не выговорил, потому что Додька пихнул меня и тут же заехал по правой щеке. Я хотел было подставить ему другую щеку (левую или еще какую&нибудь), чтобы он и по ней заехал тоже (если Додька заедет мне еще по какой&нибудь щеке, так он, возможно, станет добрее, по& думал я, и расскажет мне про сестру), но не успел сделать и этого.

Додька пихнул меня снова. Собачонка же смотрела на меня со всею своей соба& чьею наглостью. Ссать же на стену она все еще продолжала.

Ссать — так уж ссать до конца, перерывы в этом деле нежелательны.

Тут в голове моей что&то помешалось. И я, не отпуская Додьку, с силой толк& нул его.

Додька рухнул на асфальт, увлекая меня за собой. Как&то так нехорошо рухнул,

НЕВА 12’2014

Станислав Шуляк. Без сестры / 91

по&додькиному рухнул, сразу почувствовал я. Он совершенно не сложился и трес& нулся затылком.

Хватка его сразу ослабла. Он лежал подо мною, будто куль. Тогда я приподнял его и снова треснул затылком об асфальт.

— Вера, — сказал я.

У Додьки изо рта пошла кровь. И из ушей тоже. Тут кабыздох вцепился мне в скулу.

Я заорал, сбросил с себя эту сволочь и вскочил с Додьки, на коем сидел. Додька не шевелился.

Я ужаснулся делу рук своих. Кабыздох тявкал и наскакивал на меня, в голове моей шумело, дышал я тяжело и потому не расслышал шаги за дверью парадного.

И только тогда спохватился, когда дверь стала раскрываться и оттуда выперлась какая&то мадам постыдного летоисчисления.

Тут я, в ужасе обхватив голову, как на чьей&то там картине, бросился прочь со двора.

Под аркою дома чуть не сшиб дядьку в пальто.

Додька, Додька! Что же я натворил! Разве я хотел этого? Разве я этого жаждал? Почему Макухин был так несговорчив, и почему я был так ожесточен? Ведь я по натуре человек мирный, да нет же — я попросту человеческая рассолода, уличный увалень, муторная меланхолическая бестия.

Как много во мне патологической неприветливости!

Я убил Додьку? Я укокошил одного из Макухиных?

Додька и дядька — могут ли быть как&то связаны между собой? Или про& сто оказались в одно время почти в одном месте: Додька во дворе, дядька под аркой?

Я бежал по улице, машины здесь столпились в бесконечной непристойной пробке. Все гудело и чадило. Зубы мои стучали, я бормотал что&то про Додьку, и про дядьку, и еще про сестру мою.

Я боялся заблудиться и потому старался бежать прежней Додькиной дорогой. Олег Олегович — старый товарищ мой! И тощая — добрая подруга моя (впро&

чем, вряд ли она мне какая&то там подруга)… и вот же их теперь со мной не было, и я сразу попал в этакую вот беду! Слишком слабо я разбираюсь в обыденном, слиш& ком мало смыслю в вашем мире и в вашей жизни, сколь бы заурядными, сколь бы пустопорожними ни казались они.

Это меня следовало бы водить на поводке, как какого&нибудь бессмысленного человеческого кабыздоха!

Я уж собирался поворачивать на тот проспект, что был недалеко от вокзала, как вдруг меня кто&то схватил за плечо.

— Побегал, и хватит — ехать пора! — сказали мне сзади.

— Чего?! — встрепенулся я.

За плечо меня держал тот самый дядька в пальто. И еще нас нагонял парень. Ко& торый был явно заодно с дядькой.

Тут нас нагнал и синий фургон, дверь его открылась, и парень с дядькой втолк& нули меня внутрь.

Мир шоу+бизнеса

— Я не хотел, — забормотал я. — Он первый начал. Я не сдержался, и все&таки я совсем немного, просто раз&другой, или шесть, правда, головой, да, это было на& прасно, я понимаю. Я хотел узнать про сестру, ну, в смысле, про Веру… Разве он мне не мог сказать сразу?

НЕВА 12’2014

92 / Проза и поэзия

— Помолчи немного, — неприязненно сказал другой дядька, с бритой головой, с бычьей шеей и наушником в ухе.

Я замолчал и стал смотреть на дядек в фургоне пришибленно. Дядька в пальто достал телефон из кармана и стал кому&то звонить.

— Уже везем, но он весь покорябанный, — сказал он. Потом послушал немного и прибавил виноватым тоном: — Я понимаю, что прямой эфир. Леночка, конечно, поработает, но у него скула распухла, это не замажешь. Хорошо бы, конечно, льда приложить, но льда у нас нет.

Леночка была такая вся из себя фифа со сногсшибательным маникюром, кажет& ся, вроде тощей, но только помоложе и пофифистей.

— Кто вы такие? — крикнул я.

— Кто надо, — примирительно отозвался парень.

— Это огромное доверие со стороны Петра Петровича, — сказал дядька в пальто.

— Не знаю такого!

— Как можно не знать Петра Петровича? — развел руками в удивлении парень.

— Петра Петровича все знают, — подтвердил дядька.

Фургон ехал медленно, останавливался. Фифа подступилась ко мне. Она умыла меня, где&то промокнула кровь, потом стала что&то рисовать кисточками прямо у меня на лице.

Я сидел, вцепившись обеими руками в берет.

— Убери руки! — сказал мне бритоголовый. Пришлось их убрать.

— Ничего&ничего, я не трону берет, — пообещала фифа. Я немного расслабился.

— Тебя звать&то как? — спросил меня дядька в пальто.

— Я не знаю точно.

— Имени своего не знаешь? — удивился тот.

— Имя — не то, оно не важно, есть несколько слов, вроде имени. Ну, то есть, например, я так сижу и произношу эти слова, и они вроде моего имени, и значит — они и есть мое имя, ведь верно? Я чувствую, что во мне что&то откли& кается…

— А что за слова? — спросила фифа.

— Альгуазил, — сказал я. Потом подумал и прибавил: — Еще Саддукей и Арис& тарх. Есть и еще слова, но они, возможно, не совсем мои имена.

— Вот так и будешь говорить, как сейчас, — сказал дядька в пальто.

— Что?

— Тебя будут снимать — прямой эфир, и ты должен не просто, как истукан, си& деть, а все время что&то говорить, когда тебя спросят. Понял?

— Не надо меня снимать, надо других снимать… я не знаю кого. Но вот и Олега Олеговича тоже не стоит снимать, хотя он почти артист. Вот разве что — тощую, Лизавету Вилевну, ее можно снимать, ее и так иногда в кино снимают, хотя нет, ее тоже, пожалуй, снимать не стоит, — забормотал я.

— Ну да, вот так примерно, — одобрил дядька. — Только не бормочи и не мям& ли, говори отчетливо и громко. Можешь даже кричать, но не размахивай руками! Все понял?

— Аристарх, говоришь? — хмыкнул парень.

— И еще Саддукей и Альгуазил, — угрюмо согласился я.

— Ты хоть знаешь, что это такое? — спросил снова дядька.

— Нет. Но имена могут ничего и не значить.

— Не вертитесь, — сказала мне Леночка. — Вы мне мешаете.

— Приехали, — сказал парень.

НЕВА 12’2014

Станислав Шуляк. Без сестры / 93

— Все, — сказала Леночка, довольно разглядывая дело рук своих. — В такого можно влюбиться.

Мы вылезли из фургона, места этого я не знал вовсе. Поднялись по лестнице, Леночка куда&то делась, парень тоже. Я уж понемногу стал к ним привыкать (хотя

к человекам привыкать нельзя). Потом меня посадили в комнате, где были зерка& ло в полстены, стол и еще афиши. Но я их не рассматривал. Дурак я, что ли, чтобы всякие там афиши рассматривать!

Тут пришел кто&то, я сразу понял, что это Петр Петрович.

Он поглядел на меня, всего секунды три (или двадцать одну) и бросил:

— Хорош!

Это я, стало быть, «хорош», по его мнению?

— Вам уже объяснили, как все будет происходить? — спросил у меня пришелец.

— Ничего мне не объяснили! — крикнул я.

— Конечно, объяснили, — сказал дядька в пальто.

Я хотел было крикнуть еще что&то, но тут бритоголовый взглянул на меня так, что я прикусил язык.

Ну, объяснили — так объяснили. Им же хуже, если я чего&то теперь недопонял.

— Ничего, — сказал Петр Петрович. — Многие у нас поначалу волнуются. По& мните, что это всего лишь игра, забава, ток&шоу. Евгений Лукич хорошо отзывался

о вас, потому я уверен, что все хорошо получится. Готовьтесь! — бросил еще он и стремительно вышел.

Вышел и дядька в пальто. Остались лишь я да бритоголовый с наушником в ухе. Вошел на минуту парень из фургона и прицепил мне какую&то заклепку на ворот.

— Скажите: раз&раз&раз! — бросил он.

Я сказал ему его дурацкие «раз&раз&раз!» — мне не жалко.

— Нормально, — бросил он и исчез.

— Евгений Лукич — большой человек, — глухо сказал бритоголовый. — Ты понял?

— Да.

— А Петр Петрович — еще больше. В своем деле, конечно. Ты снова все понял?

— Понял.

— И поэтому… — медленно сказал мой собеседник, — если ты сегодня сорвешь передачу и Петр Петрович будет тобой недоволен, я отделаю тебя так, что ты даже маму родную узнавать перестанешь! Ты ведь понял и это, не так ли?

— Да.

— Пошли, — буркнул бритоголовый.

Зрители сидели в зале. Петр Петрович ходил с микрофоном посередине и громко говорил. На нем был пиджак с блестками. Блестки сверкали так, что глаза резало.

Петр Петрович вещал что есть мочи, но мы были в отдалении, и выходило: бу& бу&бу!.. И тут он вдруг вскричал лучезарно и победоносно: «Встречайте!» — и тут я наконец стал все слышать, загремели аплодисменты, бритоголовый подтолкнул меня, и мы вышли в блестки и в сверкание, сделалось жарко, и я мигом вспотел, мой провожатый поддерживал меня.

— А правда, — шепнул он мне, — что за тобой тыща человек ходит?

— Иногда и больше! — шепнул я.

Бритоголовый подтолкнул меня, и я плюхнулся на указанный мне пуфик. Дураки! Оказывается, они мне аплодировали!

— Дорогие друзья! — крикнул Петр Петрович. — У нас в студии сегодня стран& ный гость! Быть может, самый странный из всех наших гостей. Человек простой, простодушный, человек, который не пишет картин маслом, не сочиняет великих

НЕВА 12’2014

94 / Проза и поэзия

симфоний, не интеллектуал, не философ. Человек, совершенно непохожий на дру& гих людей. Вот он сидит и смотрит на нас взглядом куклы вуду. Мы не знаем его имени, он и сам его, кажется, не знает. И занят он только тем, что ищет сестру. Все& го&навсего. В эти поиски неожиданно включились другие люди, сотни, тысячи дру& гих людей. Хотя они не ищут его сестру, они скорее ищут его самого. Его ищут так, как Диоген искал человека. И вот — главный вопрос нашей передачи: кто он? Су& масшедший или мессия? И в конце передачи, а может, и раньше мы получим ответ на этот вопрос, — тут он несколько оборотился ко мне. — Итак, вы ищете сестру?

— Ищу.

— Как вы ее ищете?

— Хожу, смотрю, спрашиваю, думаю, еще Олег Олегович помогает. И другие тоже. Вернее, помогал.

— Великолепно! «Хожу, смотрю, спрашиваю!..»

— Еще думаю, — напомнил я.

Бритоголовый велел мне говорить, вот я и говорил.

— Да&да, «думаю»! Это еще лучше!

— Это мало, я понимаю, — смутился я.

— Отчего же? Язык до Киева доведет. И если ходить, смотреть, спрашивать, так он, наверное, когда&нибудь доведет и до сестры.

— Еще мы к художнику Жмакину ездили. В Бернгардовку. Есть такой худож& ник — Жмакин. Вернее, был. Он мог знать что&то про сестру. Мы поехали к нему, а он повесился.

— Может, он повесился из&за вас? — невозмутимо спросил Петр Петрович.

— Чего из&за нас вешаться? — запнулся я. — К тому же он раньше повесился.

— А может, он повесился из&за сестры? — спросил Петр Петрович.

Тут я запнулся более прежнего. Так, будто мне дали пощечину.

— Как можно повеситься из&за сестры? — глухо сказал я.

— Мало ли! Жмакин мертв, мы не можем знать его мотивов. Может, он пове& сился оттого, что подсознательно ожидал, что кто&то приедет и станет спрашивать его о вашей сестре. Это возможно?

— Может быть, — задумчиво сказал я.

— Слово нашим уважаемым зрителям! — прервал меня ведущий.

Я повернулся в сторону зрителей, некоторые из них тянули руки. Как в школе. Микрофон поднесли полненькой рыбоглазой девушке, она тянула руку слишком уж увлеченно.

«Зачем она это делает? — подумал я. — Может, она хочет, чтобы все получше увидели ее рыбоглазость? Да, такие люди бывают. Особенно — девушки».

Прочие же рыбоглазости стыдятся.

Одни рыбы не стыдятся своей рыбоглазости.

— Я не хочу говорить о нем, — быстро заговорила та. — Не хочу говорить о его сестре. Я не уверена даже, что она существует. И в этом, похоже, никто не уверен. Он

и сам в этом не уверен. Я хочу поговорить о другом: о деградации вашей уважае& мой передачи!

Я взглянул на Петра Петровича, тот и бровью не повел.

— Раньше гостями передачи были известные артисты, художники, политики, писатели, и мы тогда были свидетелями интеллектуальных поединков. А сейчас кто? Идиот? Вы знаете, что вы идиот? — обратилась рыбоглазая ко мне.

— Ну&ну&ну! — вступился за меня Петр Петрович. — У нас прямой эфир, давайте будем уважительно относиться друг к другу и выбирать выражения.

— Да, идиот, — согбенно сказал я.

— Признаете? — обрадовалась рыбоглазая.

НЕВА 12’2014

Станислав Шуляк. Без сестры / 95

— П&признаю, — дрогнувшим голосом сказал я.

— И признаете, что занимаете чужое место? Какого&нибудь артиста, какой&ни& будь крупной, незаурядной личности?

— Я отказывался, меня затащили, а я не хотел! Я бы ушел, но мне сказали, что нельзя уходить.

— У меня нет к вам претензий, — сжалилась надо мной девица. — Вы такой, ка& кой есть. Мои замечания адресованы телепередаче и каналу, организовавшему эту передачу.

— Еще мнение! — коротко бросил ведущий.

Тут микрофон поднесли парнишке в очках, по виду — студенту.

— Понятия сумасшедший и мессия не образуют точную дихотомическую сцеп& ку. Эта сцепка возникла бы, если бы противопоставлялись сумасшедший и здраво& мыслящий. Такая нечеткость может запутать процесс голосования.

— Мы сегодня под перекрестным огнем критики, — ядовито молвил Петр Пет& рович. — А вы, — обратился он к студенту, — при условии, что вопрос поставлен именно так, проголосовали бы за сумасшедшего или за мессию?

— Голосование у нас тайное… И все же… разумеется, сумасшедший!

Зрители зааплодировали, я тоже поначалу похлопал, но потом сообразил, чему они все хлопают, и перестал. Хотя, с другой стороны, отчего бы не аплодировать тому, что я — сумасшедший?! Я похлопал немного еще. Сумасшедшие любят, когда им хлопают. И сами хлопать они тоже любят.

— А вот и первые результаты голосования! — воскликнул ведущий. — Тридцать пять… сорок… сорок пять… пятьдесят… Семьдесят за сумасшедшего! За мессию же пока ноль! Ноль! Пять! Уже пять! По&прежнему пять! Кто больше? А вот… уже де& сять! Десять — раз! Десять — два! Пятнадцать! Однако за сумасшедшего уже сто двадцать пять! Сумасшедший лидирует! Но мы продолжаем нашу передачу! Оста& вайтесь с нами!

Тут Петр Петрович ухмыльнулся каким&то наглым моллюском. Блямкнула бод& рая музычка; вроде фанфар. Я почесал нарост под беретом. И прочие тоже зашеве& лились. Все будто усаживались поудобнее. Они были настроены мучить меня еще долго.

— Хорошо, сумасшедший… — сказал Петр Петрович. — А другие мнения есть? Кто&нибудь из сидящих в студии видит в нем мессию? Или здесь собрались одни скептики? Второй ряд справа! Милая дама хочет высказаться!..

Не знаю, что уж в этой даме было такого милого. Мне она сразу не понравилась.

— Мессия? — с надеждой спросил Петр Петрович.

— Нет, я хочу сказать о другом, — сказала «милая дама». — Я хотела сказать о Жмакине… Дело в том, что я немного знала художника Жмакина…

— Вы знали Жмакина? — вскричал ведущий. — Сюрприз!

— Да, знала. Я была огорчена, узнав о его смерти. Значит, когда вы приехали к нему, Жмакин был уже мертв? — спросила она.

— Да, мертв. Его там уже не было, его унесли или как&то так там еще… я не знаю, как это делается. Это лучше у Олега Олеговича спросить, он умный.

— И вы его не видели?

— Не видел.

— И причина самоубийства вам неизвестна?

— На что мне ее знать!

— Но вам хоть было жаль Жмакина?

— Так… мы ведь не из&за Жмакина приехали, а из&за сестры. А сестры там не было, да и Жмакина тоже, а потому чего жалеть Жмакина! Вот сестру жаль… что ее не было.

НЕВА 12’2014

96 / Проза и поэзия

— Двести двадцать за сумасшедшего! — воскликнул ведущий. — Ого! Тридцать пять за мессию. Значит, другие мнения все же присутствуют в студии!

— Жмакин — художник, и вам его не жаль? А сестру жаль? По&вашему, в мире, кроме сестры, ничего ценного больше не существует? — как клещ, впилась в меня «милая дама».

— Не существует.

— Ну а предсмертное письмо или записка были? — снова спросила женщина.

— Записка была. Нам дядька показал, который там был… Что&то про картину… он картину писал… такую большую и везде… еще про Додьку Макухина и про змею какую&то подлую, которая жизнь ему загубила, но про это я не помню… — сказал я.

— Давид Макухин — артист, участник известного трио «Братья Макухины», — невозмутимо вставил Петр Петрович.

— Да, — с некоторым напряжением сказал я. Ибо вспомнил про Додьку.

— Насколько мне известно, — сказала «милая дама», — Жмакин был очень же& нолюбивым человеком. И чем старше он становился, тем более его тянуло на моло& деньких. Как ни странно, он пользовался у них некоторым успехом. Ваша сестра ведь молода?

— Молода, — неприязненно сообщил я. Я уж догадывался, куда она клонила.

— Так, может быть, та самая подлая змея, что загубила жизнь Жмакина, и есть ваша сестра?

— Моя сестра не змея, она — девушка, как она может быть змеей, если она де& вушка?! — закричал я.

— О, это&то как раз запросто! — с усмешкой развела руками та.

— Не змея, не змея, сестра — не змея! — троекратно отчаянно выкрикнул я. Троекратность как&то даже приумножила мое отчаяние. Отчаяние любит при&

умножаться троекратностью.

— Внимание на мониторы! — вдруг скомандовал Петр Петрович.

Все уставились на большие экраны, что были расставлены в студии. Повсюду пригас свет. Экраны же, напротив, вспыхнули.

Прежде всего я увидел дом сестры. Его бы я узнал из тысячи других домов. И еще я увидел толпу. Сборище подлых особей человеческих. Да&да, сборище подле& цов и подлиц. Потом появились мы четверо: я, Олег Олегович, Федор Григорьевич

и Павел Фролович. Потом я остановился, я ел яйцо. Со скорлупой вместе. Троица товарищей моих взирала на то с придыханием. И людишки из толпы взирали на то с придыханием. Как будто они осоловели напрочь, на яйцо, мной поедаемое, глядючи.

Потом кадр переключился, и вот уж мы вчетвером оказались в подвале Олега Олеговича. Мы говорили, мы выпивали, мы закусывали. Потом мы заснули, свечи догорали, и слышался храп. Олег Олегович поднялся со своей лежанки, куда&то от& полз на карачках и после появился сызнова. В руках у него была керосинка, спич& кой он зажег керосин. Тут он стал будить меня, и в этот момент мониторы погасли.

— Простые слова, простые действия, ни малейшей наигранности! — снова за& владел аудиторией Петр Петрович. — Под утро случилась трагедия, пожар, два че& ловека погибли — Федор Григорьевич Бурдяков и Павел Фролович Сполкин, наши камеры, к сожалению, не зафиксировали начала пожара. Сейчас работают дознава& тели, потому и мы не станем спешить с выводами. Наш вопрос остается прежним: сумасшедший или мессия?

Я сидел и преспокойно прикидывался конгломератом. Или не прикидывался, а

и вправду им был. Конгломератом быть непросто. Но у меня получается. Да.

— Сотни, тысячи людей, которые стоят на улице, днем и ночью, чтобы просто посмотреть на этого человека, — продолжил Петр Петрович. — Чтобы коснуться

НЕВА 12’2014

Станислав Шуляк. Без сестры / 97

его. Говорят, были случаи исцелений. Тех, кто коснулся его или кого коснулся он сам. Так, может, картина не столь проста, какой она может показаться с первого взгляда? Скажите, вы умеете исцелять?

— Нет!

— Точно, не умеете? Или стоит все&таки попробовать?

— Говорю же, не умею! — крикнул я с какой&то короткометражною злостью.

— Ну, не умеете — и ладно, — покладисто сказал тот.

— А я думаю, он — страшный индивидуалист, — встрял еще какой&то очкарик. — Для него важны лишь личные мысли и ощущения. Прочее же для него не имеет никакой цены. И еще полагаю, что он вообще ничего не любит. Ни себя, ни других, ни эту страну… Скажите честно, вы ведь не любите страну?

— Да&да, мне больно в ней жить, — с некоторой вазомоторностью кивнул голо& вой я.

Я вдруг вспомнил про гребенку сестры. Мне захотелось коснуться ее, захоте& лось подержать в руках. Я достал гребенку. Для чего я ее достал? Расчесаться ею я не мог — пришлось бы снимать берет. Тогда я просто покрутил немного гребенку и вернул ее обратно в карман.

— Это — гребенка сестры, — сказал я внушительно. И похлопал себя по карману.

— Гребенка? — крикнул кто&то.

— Гребенка, — подтвердил я.

А что же это было, по&вашему, если не гребенка?

Но нет, гребенку никто из них, кажется, не собирался опровергать. Гребенки вообще не из тех предметов, что легко поддаются опровержению.

— Что ж! — фальшиво молвил мой мучитель Петр Петрович. — Самое время взглянуть, как протекает наше голосование. — Ай&ай&ай! Мессия… шестьдесят пять! Сумасшедший — четыреста тридцать. Сумасшедший лидирует, мессия жалко пле& тется в хвосте! Участь всех мессий! Однако же посмотрим, нет ли у нас тузов в ру& каве! — тут он похлопал себя по рукавам — но тузов там вроде не оказалось. — Мес& сия… Кто же здесь числит нашего гостя по данному ведомству? Вы? Вы? — ткнулся он сначала в одного, потом в другого, третьего из зрителей.

Тут встала какая&то девочка, такая вся из себя некрасивая, под мальчика стри& женная, скуластенькая, костлявенькая и филологичненькая. И физиологичненькая.

— Мессия? — с надеждой вопросил Петр Петрович.

— Мессия или нет, я не знаю, — запнулась девушка.

— Значит, не мессия? — разочарованно протянул тот.

— Я была там, где собирались все эти люди. Я была среди них.

— Были? — снова воспрянул ведущий. — И что же?

— Может, и не мессия, но что&то пророческое в нем, кажется, есть.

— В смысле? — насторожился Петр Петрович.

— Он — пророк подспудности и попятности, безнадежности и самоумаления.

— Любопытно.

— Но я хотела сказать о другом. У меня есть сестра, правда, она не Вера, но не& важно… и я теперь хочу потерять ее, по&настоящему… для того, чтобы тоже ее ис& кать.

— Да? А те люди, что ходили за ним, те самые «тысячи»… среди которых, были вы, — кто они?

— Помешанные.

— А вы нет?

— Может, даже помешанней остальных.

— Вернемся к вашей сестре. У вас она есть. Но вы хотите, чтоб ее не было. Так?

А вообще мир безсестрия — каков он, по&вашему? Прекрасен или ужасен?

НЕВА 12’2014

98 / Проза и поэзия

— По&моему, он звенящ, — ответила девочка. — Он звенит от тоски и пустопо& рожности.

— А вы с этим согласны? — поворотился Петр Петрович ко мне.

— С чем? — удивился я.

— С вышесказанным, — ядовито ответствовал тот.

Я лишь пожал плечами.

— Отвечайте же!

Мне и впрямь следовало что&то отвечать. Ибо если бритоголовый накостыляет мне, это, пожалуй, может мне и не понравиться. Мне не нравится, когда мне косты& ляют бритоголовые.

— О чем?

— Можете о сестре. Когда вы ее найдете, что будете делать? — спросил Петр Петрович.

— Умру, — убежденно сказал я.

— Умрете?

— Просветлюсь и взметнусь. И еще преображусь и увековечусь. Обрету новый стиль и неимоверность.

— Да, много всего.

— Еще високосность и биссектрису, — сказал я.

Про биссектрису я, пожалуй, напрасно сказал. С биссектрисой меня могли оце& нить не совсем правильно.

— Сумасшедший — пятьсот пятьдесят, — вставил Петр Петрович. — Мессия… ого! девяносто!

Вдруг раздались аплодисменты. Дураки зрители хлопали дураку мессии, за кое& го отдали девяносто голосов. Я повертел головой (чтоб дурак был позаметнее, а мессия, напротив, стушевался) и тоже немного похлопал.

— У нас сегодня протестное голосование, — сказал ведущий. — Голосуют за мес& сию потому, что убеждения не позволяют голосовать за сумасшедшего. Что за убеждения? Черт его знает! Какой&нибудь ложно понятый гуманизм, какая&то наду& манная деликатность.

— Скорее наоборот, — громко сказала чернокудрая женщина с каустической со& дой во взгляде.

— Поясните, — встрепенулся Петр Петрович.

Той поднесли микрофон.

— Пожалуйста. Сказано: нет пророка в своем отечестве. А вы своим вопросом заставляете публику признать пророком человека, которого она видит впервые. Разумеется, при этом самая естественная реакция — протест, оттого&то голосуют за сумасшедшего. Тем более он и сам подает для этого поводы. Уберите протест, по& звольте пророку процветать в своем отечестве, и голоса, быть может, сравняются. Или почти сравняются.

— Это так? — поворотился ко мне тот.

— Что? — переспросил я.

— В другой жизни он, возможно, был бы каким&нибудь ужасным экстремис& том, — подсказала мне чернокудрая. — Нестерпимым. Его бы, возможно, само ми& роздание боялось.

— Еще лучше, — пристально вперился в меня Петр Петрович.

Я молчал. Пауза делалась гнетущей.

— Есть всякие там буфетчики, — неизвестно для чего начал я. — Они стоят за прилавками и продают пиво. Я вам расскажу про одного… Можно?

— Про буфетчика позже! — прервал меня ведущий. — Главное, не забудьте! А мы немного повернем разговор.

НЕВА 12’2014

Станислав Шуляк. Без сестры / 99

Тут он пошагал немного. Чертовы блестки на его пиджаке совсем распоясались.

— Человек, — стал говорить он, — существо коллективное! Человек раскрывается

в его связях. Не зря говорят: короля играет его свита. В связях разнообразных: обще& ственных, дружеских, любовных… У вас есть любовная связь? — остановился он.

— Что еще за любовная связь? — насторожился я.

— Вы не знаете, что такое любовная связь? — пожал плечами Петр Петрович. — Хорошо: а дружеская?

— Дружеская?

— Она самая! Тысячи человек за вами ходят, и что же, нет хоть одной друже& ской связи? Даже самой завалященькой?