Побудова таблиць. Редактор формул

Дата добавления: 2015-09-19; просмотров: 424

Предпринятый Реформацией штурм образов буквально пробил брешь в защитной стене священных символов. С тех пор они рушатся один за другим. Они сталкиваются, отвергаются пробужденным разу­мом. К тому же их значение давно забыто. Впрочем, забыто ли? Может быть вообще никогда не было известно, что они означали, и лишь в Но­вое время протестантское человечество стало поражаться тому, что ни­чего не знает о смысле непорочного зачатия, о божественности Христа или о сложностях догмата о троичности? Может даже показаться, что эти образы принимались без сомнений и рефлексии, что люди относи­лись к ним так же, как к украшению рождественской елки или краше­ным пасхальным яйцам — совершенно не понимая, что означают эти обычаи. На деле люди как раз потому почти никогда не задаются воп­росом о значении архетипических образов, что эти образы полны смысла. Боги умирают время от времени потому, что люди вдруг обна­руживают, что их боги ничего не значат, сделаны человеческой рукой из дерева и камня и совершенно бесполезны. На самом деле обнаружи­вается лишь то, что человек ранее совершенно не задумывался об этих образах. А когда он начинает о них думать, он прибегает к помощи то­го, что сам он называет «разумом», но что в действительности пред­ставляет собой только сумму его близорукости и предрассудков.

История развития протестантизма является хроникой штурма обра­зов. Одна стена падала за другой. Да и разрушать было не слишком трудно после того, как был подорван авторитет церкви. Большие и ма­лые, всеобщие и единичные, образы разбивались один за другим, пока наконец не пришла царствующая ныне ужасающая символическая ни­щета. Тем самым ослабились и силы церкви: она превратилась в твер­дыню без бастионов и казематов, в дом с рухнувшими стенами, в кото­рый ворвались все ветры и все невзгоды мира. Прискорбное для исто­рического чувства крушение самого протестантизма, разбившегося на сотни деноминаций, является верным признаком того, что этот тре­вожный процесс продолжается. Протестантское человечество вытолк­нуто за пределы охранительных стен и оказалось в положении, кото­рое ужаснуло бы любого естественно живущего человека, но просве­щенное сознание не желает ничего об этом знать, и в результате по­всюду ищет то, что утратило в Европе. Изыскиваются образы и формы созерцания, способные действовать, способные успокоить сердце и уто­лить духовную жажду, — и сокровища находятся на Востоке. Само по себе это не вызывает каких-либо возражений. Никто не принуждал римлян импортировать в виде ширпотреба азиатские культуры. Если бы германские народы не прониклись до глубины души христианством, называемым сегодня «чужеродным» , то им легко было бы его отбро­сить, когда поблек престиж римских легионов. Но христианство оста­лось, ибо соответствовало имевшимся архетипическим образам. С ходом тысячелетий оно стало таким, что немало удивило бы своего осно­вателя, если б он был жив; христианство у негров или индейцев дает повод для исторических размышлений. Почему бы Западу действи­тельно не ассимилировать восточные формы? Ведь римляне отправля­лись ради посвящения в Элевсин, Самофракию и Египет. В Египет с подобными целями совершались самые настоящие туристические воя­жи. Боги Эллады и Рима гибли от той же болезни, что и наши христиан­ские символы. Как и сегодня, люди тогда обнаружили, что ранее со­всем не задумывались о своих богах. Чужие боги, напротив, обладали нерастраченной мана. Их имена были необычны и непонятны, деяния темны в отличие от хорошо известной скандальной хроники Олимпа. Азиатские символы были недоступны пониманию, а потому не каза­лись банальными в отличие от собственных состарившихся богов. Без­оглядное принятие нового и отбрасывание старого не превращались тогда в проблему.

Является ли это проблемой сегодня? Можем ли мы облечься, как в новое платье, в готовые символы, выросшие на азиатской экзотической почве, пропитанные чужой кровью, воспетые на чуждых языках, вскормленные чужими культами, развивавшиеся по ходу чужой исто­рии? Нищий, нарядившийся в княжеское одеяние, или князь в нищен­ских лохмотьях? Конечно, и это возможно, хотя может быть в нас са­мих еще жив наказ — не устраивать маскарад, а шить самим свою одежду.

Я убежден в том, что растущая скудость символов не лишена смыс­ла. Подобное развитие обладает внутренней последовательностью. Те­ряется все то, о чем не задумываются, что тем самым не вступает в ос­мысленное отношение с развивающимся сознанием. Тот, кто сегодня пытается, подобно теософам, прикрыть собственную наготу роскошью восточных одежд , просто не верен своей истории. Сначала приложили все усилия, чтобы стать нищими изнутри, а потом позируют в виде те­атрального индийского царя. Мне кажется, что лучше уж признаться в собственной духовной нищете и утрате символов, чем претендовать на владение богатствами, законными наследниками которых мы ни в коем случае не являемся. Нам по праву принадлежит наследство хри­стианской символики, только мы его где-то растратили. Мы дали пасть построенному нашими отцами дому, а теперь пытаемся влезть в вос­точные дворцы, о которых наши предки не имели ни малейшего поня­тия. Тот, кто лишился исторических символов и не способен удовлет­вориться «эрзацем», оказывается сегодня в тяжелом положении. Перед ним зияет ничто, от которого он в страхе отворачивается. Хуже того, вакуум заполняется абсурдными политическими и социальными идея­ми, отличительным признаком которых является духовная опустошен­ность. Не удовлетворяющийся школьным всезнайством вынужден честно признаться, что у него осталось лишь так называемое доверие к Богу. Тем самым выявляется — еще более отчетливо — растущее чув­ство страха. И не без оснований — чем ближе Бог, тем большей кажет­ся опасность. Признаваться в собственной духовной бедности не менее опасно: кто беден, тот полон желаний, а желающий навлекает на себя судьбу. Как верно гласит швейцарская поговорка: «За богатым стоит один дьявол, за бедняком — два». Подобно тому как в христианстве обет мирской бедности применим по отношению к благам мира сего, духовная бедность означает отречение от фальшивых богатств духа — не только от скудных остатков великого прошлого, именуемых сегодня «протестантской церковью», но также от всех экзотических соблазнов. Она необходима, чтобы в холодном свете сознания возникла картина оголенного мира. Эту бедность мы унаследовали уже от наших отцов. Мне вспоминается подготовка к конфирмации, которую проводил мой собственный отец. Катехизис был невыразимо скучен. Я перелистал как-то эту книжечку, чтобы найти хоть что-то интересное, и мой взгляд упал на параграфы о троичности. Это заинтересовало меня, и я с нетерпением стал дожидаться, когда мы дойдем на уроках до этого раздела. Когда же пришел этот долгожданный час, мой отец сказал: «Данный раздел мы пропустим, я тут сам ничего не понимаю». Так бы­ла похоронена моя последняя надежда. Хотя я удивился честности мое­го отца, это не помешало мне с той поры смертельно скучать, слушая все толки о религии.

Наш интеллект неслыханно обогатился вместе с разрушением наше­го духовного дома. Мы убедились к настоящему времени, что даже с постройкой самого большого телескопа в Америке мы не откроем за звездными туманностями эмпирей, что наш взгляд обречен на блужда­ние в мертвой пустоте неизмеримых пространств. Не будет нам лучше и от того, что откроет математическая физика в мире бесконечно мало­го. Наконец, мы обращаемся к мудрости всех времен и всех народов и обнаруживаем, что все по-настоящему ценное уже давно было выска­зано на самом прекрасном языке. Подобно жадным детям мы протяги­ваем руку к этим сокровищам мудрости и думаем, что если нам удаст­ся их схватить, то они уже наши. Но мы не способны оценить то, что хватаем, руки устают, а сокровища все время ускользают. Они перед нами, повсюду, насколько хватает глаз. Все богатства превращаются в воду, как у того ученика чародея, который тонет в им самим вызванных водах . Ученик чародея придерживается спасительного заблужде­ния, согласно которому одна мудрость хороша, а другая плоха. Из та­кого рода учеников выходят беспокойные больные, верующие в собст­венную пророческую миссию. Искусственное разделение истинной и ложной мудрости ведет к такому напряжению в душе, что из него рож­даются одиночество и мания, подобные тем, что характерны для мор­финистов, мечтающих найти сотоварищей по пороку.

Когда улетучивается принадлежащее нам по праву родства наслед­ство, тогда мы можем сказать вместе с Гераклитом, что наш дух спу­скается со своих огненных высот. Обретая тяжесть, дух превращается в воду, а интеллект с его люциферовской гордыней овладевает престо­лом духа. Отеческую власть над душой может себе позволить дух, но ни­как не земнорожденный интеллект, являющийся мечом или молотом в руках человека, но не творцом его духовного мира, отцом души. Это хорошо отмечено Клагесом, решительным было восстановление при­оритета духа и у Шелера — оба мыслителя принадлежат к той мировой эпохе, когда дух является уже не свыше, не в виде огня, а пребывает внизу в виде воды. Путь души, ищущей потерянного отца, — подобно Софии, ищущей Бюфос, — ведет к водам, к этому темному зеркалу, лежащему в основании души. Избравший себе в удел духовную бед­ность (подлинное наследие пережитого до конца протестантизма) вступает на путь души, ведущий к водам. Вода — это не прием мета­форической речи, но жизненный символ пребывающей во тьме души. Лучше проиллюстрировать это на конкретном примере (на месте этого человека могли бы оказаться многие другие).

Протестантскому теологу часто снился один и тот же сон: он стоит на склоне, внизу лежит глубокая долина, а в ней темное озеро. Во сне он знает, что до сего момента что-то препятствовало ему приблизиться к озеру. На этот раз он решается подойти к воде. Когда он приближает­ся к берегу, становится темно и тревожно, и вдруг порыв ветра пробе­гает по поверхности воды. Тут его охватывает панический страх, и он просыпается.

Этот сон содержит природную символику. Сновидец нисходит к соб­ственным глубинам, и путь его ведет к таинственной воде. И здесь со­вершается чудо купальни Вифезда : спускается ангел и возмущает воды, которые тем самым становятся исцеляющими. Во сне это ветер, Пневма, дующий туда, куда пожелает. Требуется нисхождение чело­века к воде, чтобы вызвать чудо оживления вод. Дуновение духа, про­скользнувшее по темной воде, является страшным, как и все то, при­чиной чего не выступает сам человек, либо причину чего он не знает. Это указание на невидимое присутствие, на нумен. Ни человеческое ожидание, ни волевые усилия не могут даровать ему жизни. Дух живет у самого себя, и дрожь охватывает человека, если дух для него до той поры сводился к тому, во что верят, что сами делают, о чем написано в книгах или о чем говорят другие люди. Когда же дух спонтанно явля­ется, то его принимают за привидение, и примитивный страх овладева­ет рассудком. Так описали мне деяния ночных богов старики племени Элгоньи в Кении, называя их «делателями страха». «Он приходит к те­бе, — говорят они, — как холодный порыв ветра. И ты дрожишь, а он кружится и насвистывает в высокой траве». Таков африканский Пан, бродящий с тростниковой флейтой и пугающий пастухов.

Но точно так же пугало во сне дуновение духа и нашего пастора, па­стуха стад, подошедшего в сумерках к поросшему тростником берегу, к водам, лежащим в глубокой долине души. К природе, к деревьям, ска­лам и источникам вод спускается некогда огненный дух, подобно тому старцу в «Заратустре» Ницше, что устал от человечества и удалился в лес, чтобы вместе с медведями бурчанием приветствовать творца. Ви­димо, нужно вступить на ведущий всегда вниз путь вод, чтобы поднять вверх клад, драгоценное наследие отцов. В гностическом гимне о душе сын посылается родителями искать жемчужину, утерянную из короны его отца-короля. Она покоится на дне охраняемого драконом глубокого колодца, расположенного в Египте — земле сладострастия и опьяне­ния, физического и духовного изобилия. Сын и наследник отправляет­ся, чтобы вернуть драгоценность, но забывает о своей задаче, о самом себе, предается мирской жизни Египта, чувственным оргиям, пока письмо отца не напоминает ему, в чем состоит его долг. Он собирается в путь к водам, погружается в темную глубину колодца, на дне которо­го находит жемчужину. Она приводит его в конце концов к высшему блаженству.

Упр. Путешествие к воде и ныряние за кладом.

Этот приписываемый Бардесану гимн принадлежит временам, кото­рые во многом подобны нашему времени. Человечество искало и жда­ло, и была рыба — Levatus de profundo* — из источника, ставшего сим­волом исцеления . Пока я писал эти строки, мне пришло письмо из Ванкувера, написанное рукой неизвестного мне человека. Он дивился собственным сновидениям, в которых он постоянно имеет дело с водой: «Почти все время мне снится вода: либо я принимаю ванну, либо вода переполняет ватерклозет, либо лопается труба, либо мой дом сдвигает­ся к краю воды, либо кто-то из знакомых тонет, либо я сам стараюсь выбраться из воды, либо я принимаю ванну, а она переполнена» и т.д.

Вода является чаще всего встречающимся символом бессознательно­го. Покоящееся в низинах море — это лежащее ниже уровня сознания бессознательное. По этой причине оно часто обозначается как «подсоз­нательное», нередко с неприятным привкусом неполноценного созна­ния. Вода есть «дух дольний», водяной дракон даосизма, природа кото­рого подобна воде, Ян, принятый в лоно Инь. Психологически вода оз­начает ставший бессознательным дух.Поэтому сон теолога говорил ему, что в водах он может почувствовать действие животворного духа, исцеляющего подобно купальне Вифезда. Погружение в глубины всег­да предшествует подъему. Так, другому теологу ( Нет ничего удивительного в том, что мы вновь встречаемся со сновидением теоло­га, поскольку священник по самой своей профессии имеет дело с мотивом восхождения.) Он должен настолько часто говорить о нем, что напрашивается вопрос о его собственном духовном восхожденииснилось, что он уви­дел на горе замок Св. Грааля . Он идет по дороге, подводящей, кажется, к самому подножию горы, к началу подъема. Приблизившись к го­ре, он обнаруживает, к своему величайшему удивлению, что от горы его отделяет пропасть, узкий и глубокий обрыв, далеко внизу шумят подземные воды. Но к этим глубинам по круче спускается тропинка, которая вьется вверх и по другой стороне. Тут видение померкло, и спящий проснулся. И в данном случае сон говорит о стремлении под­няться к сверкающей вершине и о необходимости сначала погрузиться в темные глубины, снять с них покров, что является непременным ус­ловием восхождения. В этих глубинах таится опасность; благоразум­ный избегает опасности, но тем самым теряет и то благо, добиться ко­торого невозможно без смелости и риска.

Истолкование сновидений сталкивается с сильным сопротивлением со стороны сознания, знающего «дух» только как нечто пребывающее в вышине. По видимости «дух» всегда нисходит сверху, а снизу поднима­ется все мутное и дурное. При таком понимании «дух» означает вы­сшую свободу, парение над глубинами, выход из темницы хтонического. Такое понимание оказывается убежищем для всех страшащихся «становления». Вода, напротив, по земному осязаема, она является те­кучестью тел, над которыми господствуют влечения, это кровь и кро­вожадность, животный запах и отягченность телесной страстью. Бес­сознательна та душа, которая скрывается от дневного света созна­ния — духовно и морально ясного — в той части нервной системы, ко­торая с давних времен называется Sympathicus. В отличие от цереброс­пинальной системы, поддерживающей восприятие и мускульную дея­тельность, дающей власть над окружающим пространством, симпати­ческая система, не имея специальных органов чувств, сохраняет жиз­ненное равновесие. Через возбуждение этой системы пролегает таинст­венный путь не только к вестям о внутренней сущности чужой жизни, но и к деятельности, изучаемой ею. Симпатическая система является наружной частью коллективной жизни и подлинным основанием participation mystique, тогда как цереброспинальная функция возвы­шается над нею в виде множества обособленных «Я». Поэтому она уло­вима только посредством того, что имеет пространственную поверх­ность, внешность. В последней все переживается как внешнее, в пер­вой — как внутреннее. Бессознательное обычно считают чем-то вроде футляра, в котором заключено интимно-личностное, т.е. примерно тем, что Библия называет «сердцем», и что, помимо всего прочего, со­держит и все дурные помыслы. В камерах сердца обитают злые духи крови, внезапного гнева и чувственных пристрастий. Так выглядит бессознательное с точки зрения сознания. Но сознание, по своей сущ­ности, является родом деятельности большого головного мозга; оно раскладывает все на составные части и способно видеть все лишь в ин­дивидуальном обличье. Не исключая и бессознательного, которое

трактуется им как мое бессознательное. Тем самым погружение в бес­сознательное понимается как спуск в полные влечении теснины эго­центрической субъективности. Мы оказываемся в тупике, хотя дума­ем, что освобождаемся, занимаясь ловлей всех тех злых зверей, что на­селяют пещеру подземного мира души.

Тот, кто смотрит в зеркало вод, видит прежде всего собственное от­ражение. Идущий к самому себе рискует с самим собой встретиться. Зеркало не льстит, оно верно отображает то лицо, которое мы никогда не показываем миру, скрывая его за Персоной, за актерской личиной. Зеркало указывает на наше подлинное лицо. Такова проверка мужест­ва на пути вглубь, проба, которой достаточно для большинства, чтобы отшатнуться, так как встреча с самим собой принадлежит к самым не­приятным.

Упр. Посмотреть в настоящее зеркало вод.

Обычно все негативное проецируется на других, на внеш­ний мир. Если человек в состоянии увидеть собственную Тень и выне­сти это знание о ней, задача, хотя и в незначительной части, решена: уловлено по крайней мере личностное бессознательное. Тень являет­ся жизненной частью личностного существования, она в той или иной форме может переживаться. Устранить ее безболезненно — с помощью доказательств либо разъяснений — невозможно. Подойти к пережива­нию Тени необычайно трудно, так как на первом плане оказывается уже не человек в его целостности; Тень напоминает о его беспомощно­сти и бессилии. Сильные натуры (не стоит ли их назвать скорее слабы­ми?) не любят таких отображений и выдумывают для себя какие-ни­будь героические «по ту сторону добра и зла», разрубают гордиевы уз­лы вместо того, чтобы их развязать. Но раньше или позже результат будет тем же самым. Необходимо ясно осознать: имеются проблемы, которые просто невозможно решить собственными средствами. Такое признание имеет достоинство честности, истинности и действительно­сти, а потому закладывает основание для компенсаторной реакции коллективного бессознательного. Иначе говоря, появляется способ­ность услышать мысль, готовую прийти на помощь, воспринять то, че­му ранее не дано было выразиться в слове. Тогда мы начинаем обра­щать внимание на сновидения, возникающие в такие жизненные мо­менты, обдумывать события, которые как раз в это время начинают с нами происходить. Если имеется подобная установка, то могут пробу­диться и вмешаться силы, которые дремлют в глубинной природе чело­века и готовы прийти к нему на помощь. Беспомощность и слабость яв­ляются вечными переживаниями и вечными вопросами человечества, а потому имеется и совечный им ответ, иначе человек давно бы уже ис­чез с лица земли. Когда уже сделано все, что было возможно, остается нечто сверх того, что можно было бы сделать, если б было знание. Но много ли человек знает о самом себе? Судя по всему имеющемуся у не­го опыту, очень немного. Для бессознательного остается вполне достаточно пространства. Молитва требует, как известно, сходной установ­ки, а потому и приводит к соответствующим эффектам.

Необходимая реакция коллективного бессознательного выражается в архетипически оформленных представлениях. Встреча с самим собой означает прежде всего встречу с собственной Тенью. Это теснина, уз­кий вход, и тот, кто погружается в глубокий источник, не может оста­ваться в этой болезненной узости. Необходимо познать самого себя, чтобы тем самым знать, кто ты есть, — поэтому за узкой дверью он неожиданно обнаруживает безграничную ширь, неслыханно неоп­ределенную, где нет внутреннего и внешнего, верха и низа, здесь или там, моего и твоего, нет добра и зла. Таков мир вод, в котором свободно возвышается все живое. Здесь начинается царство «Sympaticus», души всего живого, где «Я» нераздельно есть и то, и это, где «Я» переживаю другого во мне, а другой переживает меня в себе. Коллективное бессоз­нательное менее всего сходно с закрытой личностной системой, это от­крытая миру и равная ему по широте объективность. «Я» есть здесь объект всех субъектов, т.е. все полностью перевернуто в сравнении с моим обычным сознанием, где «Я» являюсь субъектом и имею объекты. Здесь же «Я» нахожусь в самой непосредственной связи со всем ми­ром — такой, что мне легко забыть, кто же «Я» в действительности. «Я потерял самого себя» — это хорошее выражение для обозначения тако­го состояния. Эта Самость (das Selbst) является миром или становится таковым, когда его может увидеть какое-нибудь сознание. Для этого необходимо знать, кто ты есть. Едва соприкоснувшись с бессознатель­ным, мы перестаем осознавать самих себя. В этом главная опасность, инстинктивно ощущаемая дикарем, находящимся еще столь близко к этой плероме, от которой он испытывает ужас. Его неуверенное в себе сознание стоит еще на слабых ногах; оно является еще детским, всплы­вающим из первоначальных вод. Волна бессознательного легко может его захлестнуть, и тогда он забывает о себе и делает вещи, в которых не узнает самого себя. Дикари поэтому боятся несдерживаемых эффек­тов — сознание тогда слишком легко уступает место одержимости. Все стремления человечества направлялись на укрепление сознания. Этой цели служили ритуалы «repr6sentations collectives», догматы; они были плотинами и стенами, воздвигнутыми против опасностей бессознатель­ного, этих perils of the soul. Первобытный ритуал не зря включал в себя изгнание духов, освобождение от чар, предотвращение недобрых пред­знаменований, искупление, очищение и аналогичные им, т.е. магиче­ские действия.

С тех древнейших времен воздвигались стены, позднее ставшие фундаментом церкви. Стены обрушились, когда от старости ослабели символы. Воды поднялись выше, и, подобные бушующим волнам, ка­тастрофы накатываются на человечество. Религиозный вождь индейцев из Таоспуэбло, именуемый Локо Тененте Гобернадор, однажды сказал мне: «Американцам стоило бы перестать теснить нашу рели­гию, потому что когда она исчезнет, когда мы больше не сможем помо­гать нашему Отцу-Солнцу двигаться по небу, то и американцы, и весь мир через десять лет увидят, как перестанет всходить Солнце». Это значит, что настанет ночь, погаснет свет сознания, прорвется темное море бессознательного. Первобытное или нет, человечество всегда сто­ит на пограничье с теми вещами, которые действуют самостоятельно и нами не управляемы. Весь мир хочет мира, и все снаряжаются к войне согласно аксиоме: si vis pacem — para bellum — возьмем только один пример. Человечество ничего не может поделать с самим собой, и боги, как и прежде, определяют его судьбы. Сегодня мы именуем богов «факторами», от facere — «делать». Делатель стоит за кулисами миро­вого театра, как в больших, так и в малых делах. В нашем сознании мы господа над самими собой; нам кажется, будто мы и есть «факторы». Но стоит только шагнуть сквозь дверь Тени, и мы с ужасом обнаружи­ваем, что мы сами есть объект влияния каких-то «факторов». Знать об этом в высшей степени малоприятно: ничто так не разочаровывает, как обнаружение собственной недостаточности. Возникает даже повод для примитивной паники, поскольку пробуждается опасное сомнение относительно тревожно сберегавшейся веры в превосходство сознания. Действительно, сознание было тайной для всех человеческих сверше­ний. Но незнание не укрепляет безопасности, оно, напротив, увеличи­вает опасность — так что лучше уж знать, несмотря на все страхи, о том, что нам угрожает. Правильная постановка вопроса означает напо­ловину решенную проблему. Самая большая опасность для нас про­истекает из необозримости психических реакций. С древнейших вре­мен наиболее рассудительные люди понимали, что любого рода внеш­ние исторические условия — лишь повод для действительно грозных опасностей, а именно социально-политических безумий, которые не представляют каузально необходимых следствий внешних условий, но в главном были порождены бессознательным.

Эта проблематика является новой, поскольку во все предшествую­щие времена люди в той или иной форме верили в богов. Потребова­лось беспримерное обеднение символики, чтобы боги стали открывать­ся как психические факторы, а именно как архетипы бессознательно­го. Это открытие кажется пока недостоверным. Для убеждения нужен опыт вроде того, что в виде наброска присутствовал в сновиденьях тео­лога. Только тогда будет испытан дух в его кружении над водами. С тех пор как звезды пали с небес и поблекли наши высшие символы, со­кровенная жизнь пребывает в бессознательном. Поэтому сегодня мы имеем психологию и говорим о бессознательном.Все это было и явля­ется излишним для тех времен и культурных форм, которые обладают символами. Тогда это символы горнего духа, и дух тогда пребывает свыше. Людям тех времен попытки вживаться в бессознательное или стремление его исследовать показались бы безумным или бессмыслен­ным предприятием. Для них в бессознательном не было ничего, кроме спокойного и ничем не затронутого господства природы. Но наше бес­сознательное скрывает живую воду, т.е. ставший природой дух. Тем самым была повреждена и природа. Небеса превратились в физикалистское мировое пространство, а божественный эмпирей стал лишь пре­красным воспоминанием о былом. Наше «но сердце пылает», наше тай­ное беспокойство гложут корни нашего бытия. Вместе с Вёлюспой мы можем спросить:

О чем шепчется Вотан с черепом Мимира?

Уже кипит источник .

Обращение к бессознательному является для нас жизненно важным вопросом. Речь идет о духовном бытии или небытии. Люди, сталкива­ющиеся в сновидениях.с подобным опытом, знают, что сокровище по­коится в глубинах вод, и стремятся поднять его. Но при этом они ни­когда не должны забывать, кем они являются, не должны ни при каких обстоятельствах расставаться с сознанием, тем самым они сохраняют точку опоры на земле; они уподобляются — говоря языком притчи — рыбакам, вылавливающим с помощью крючка и сети все то, что плава­ет в воде. Глупцы бывают полные и не полные. Если есть и такие глуп­цы, что не понимают действий рыбаков, то уж сами-то они не ошибут­ся по поводу мирского смысла своей деятельности. Однако ее символи­ка на много столетий старше, чем, скажем, неувядаемая весть о Свя­том Граале. Не каждый ловец рыбы является рыбаком. Часто эта фигу­ра предстает на инстинктивном уровне, и тогда ловец оказывается вы­дрой, как нам это известно, например, по сказкам о выдрах Оскара А.Х. Шмитца.

Смотрящий в воду видит, конечно, собственное лицо, но вскоре на поверхность начинают выходить и живые существа; да, ими могут быть и рыбы, безвредные обитатели глубин. Но озеро полно призраков, водяных существ особого рода. Часто в сети рыбаков попадают русал­ки, женственные полурыбы-полулюди. Русалки зачаровывают:

«Она наполовину всунулась из воды, он наполовину погрузился, и больше их не видели».

Русалки представляют собой еще инстинктивную первую ступень этого колдовского женского существа, которое мы называем Анимой. Известны также сирены, мелюзины, феи, ундины, дочери лесного ко­роля, ламии, суккубы, заманивающие юношей и высасывающие из них жизнь. Морализирующие критики сказали бы, что эти фигуры яв­ляются проекциями чувственных влечений и предосудительных фан­тазий. У них есть известное право для подобных утверждений. Но разве это вся правда? Подобные существа появляются в древнейшие вре­мена, когда сумеречное сознание человека еще было вполне природ­ным. Духи лесов, полей и вод существовали задолго до появления воп­роса о моральной совести. Кроме того, боялись этих существ настоль­ко, что даже их впечатляющие эротические повадки не считались главной их характеристикой. Сознание тогда было намного проще, его владения смехотворно малы. Огромная доля того, что воспринимается нами сегодня как часть нашей собственной психики, жизнерадостно проецировалась дикарем на более широкое поле.

Слово «проекция» даже не вполне подходит, так как ничто из души не выбрасывается за ее пределы. Скорее, наоборот, сложность души — а мы знаем ее таковой сегодня — является результатом ряда актов интроекции. Сложность души росла пропорционально потере одухотво­ренности природы. Жуткая Хульдин из Анно называется сегодня «эро­тической фантазией», которая болезненна и осложняет нашу жизнь. Но ту же фантазию мы ничуть не реже встречаем в виде русалки; она предстает и как суккуб, в многочисленных ведьмовских образах. Она вообще постоянно дает знать о своей невыносимой для нас самостоя­тельности — психическое содержание приходит не по его собственным законам. Иногда оно вызывает очарованность, которую можно принять за самое настоящее колдовство; иногда ведет к состояниям страха, та­кого, что может соперничать со страхом дьявола. Дразнящее женское существо появляется у нас на пути в различных превращениях и одея­ниях, разыгрывает, вызывает блаженные и пагубные заблуждения, де­прессии, экстазы, неуправляемые эффекты и т.д. Даже в виде перера­ботанных разумом интроекций русалка не теряет своей шутовской природы. Ведьма беспрестанно замешивает свои нечистые приворот­ные и смертельные зелья, но ее магический дар направлен своим ост­рием на интригу и самообман. Хотя он не так заметен, но не становит­ся от этого менее опасным.

Откуда у нас смелость называть этот эльфический дух «Анимой»? Ведь «Анимой» называют душу, обозначая тем самым нечто чудесное и бессмертное. Однако так было не всегда. Не нужно забывать, что это догматическое представление о душе, целью которого является улов­ление и заклятие чего-то необычайно самодеятельного и жизненного. Немецкое слово «душа», Seele, через свою готическую форму Saiwalo состоит в близком родстве с греческим aioXoa, что значит «подвиж­ный», «переливчатый» — нечто вроде бабочки (греческое ^v^), пере­летающий с цветка на цветок, живущей медом и любовью. В гностиче­ской типологии av&pconot i/siyi/cos (душевный человек) стоит между nvev/лапкбо (духовным) и, наконец, теми низкими душами, которые должны всю вечность поджариваться в аду. Даже совсем безвинная ду­ша некрещеного новорожденного, по крайней мере, лишена видения

Бога. Для дикарей душа является магическим дуновением жизни (от­сюда — «anima») или пламенем. Соответствуют этому и неканонизи­рованные «речения Иисуса»: «Кто приближается ко мне, приближает­ся к огню». По Гераклиту, на высших уровнях душа огненна и суха, так что y>v%ii близкородственно «холодному сухому дыханию» — tyvyf.iv значит «дышать», yvypos — это холод, а y>v%os — сухость.

Жизненна одушевленная сущность. Душа является жизненным на­чалом в человеке, тем, что живет из самого себя и вызывает жизнь. За­тем вдувает Бог Адаму дыхание жизни, чтобы он стал душою живою. Своей хитроумной игрою душа приводит к жизни пассивное и совсем к ней не стремящееся вещество. Чтобы возникшая жизнь не исчезла, ду­ша убеждает ее в самых невероятных вещах. Она ставит западни и капканы, чтобы человек пал, спустился на землю, жил на ней и был к ней привязан; уже Ева в раю не могла не уговорить Адама вкусить от запретного плода. Не будь этой переливчатой подвижности души, при всем своем хитроумии и великих стремлениях человек пришел бы к мертвому покою*. Своеобразная разумность является ее поверенным, своеобразная мораль дает ей благословение. Иметь душу значит под­вергаться риску жизни, ведь душа есть демон — податель жизни, эль-фическая игра которого со всех сторон окружает человека. Поэтому в догмах этот демон наказуется проклятиями и искупается благослове­ниями, далеко выходящими за пределы человечески возможного.

Небеса и ад — вот судьба души, а не человека как гражданского ли­ца, который в своей слабости и тупоумии не представляет себе никако­го небесного Иерусалима.

Анима — это не душа догматов, не anima rationalis, т.е. философ­ское понятие, но природный архетип. Только он способен удовлетвори­тельным образом свести воедино все проявления бессознательного, примитивных духов, историю языка и религии. Анима — это «фактор» в подлинном смысле этого слова. С нею ничего нельзя поделать; она всегда есть a priori настроений, реакций, импульсов, всего того, что психически спонтанно. Она живет из самой себя и делает нас живущи­ми. Это жизнь под сознанием, которое не способно ее интегрировать — напротив, оно само всегда проистекает из жизни. Психическая жизнь по большей части бессознательна, охватывает сознание со всех сторон. Если отдавать себе отчет хотя бы в этом, то очевидна, например, необ­ходимость бессознательной готовности для того, чтобы мы могли уз­нать то или иное чувственное впечатление.

Может показаться, что в Аниме заключается вся полнота бессозна­тельной душевной жизни, но это лишь один архетип среди многих, да­же не самый характерный для бессознательного, один из его аспектов.

Это видно уже по его женственной природе. То, что не принадлежит «Я» (а именно мужскому «Я»), является, по всей видимости, женским. Так как «не-Я» не принадлежит «Я» и преднаходится как нечто внеш­нее, то образ Анимы, как правило, проецируется на женщин. Каждому полу внутренне присущи и определенные черты противоположного по­ла. Из огромного числа генов мужчины лишь один имеет решающее значение для его мужественности. Небольшое количество женских ге­нов, видимо, образует у него и женский характер, остающийся обычно бессознательным.

Вместе с архетипом Анимы мы вступаем в царство богов, ту сферу, которую оставляет за собой метафизика. Все относящееся к Аниме ну-минозно, т.е. безусловно значимо, опасно, Табуированно, магично. Это змей-искуситель в раю тех безобидных людей, что переполнены благи­ми намерениями и помыслами. Им он предоставляет и самые убеди­тельные основания против занятий бессознательным. Вроде того, что они разрушают моральные предписания и будят те силы, которым луч­ше было бы оставаться в бессознательном. Причем нередко в этом есть доля истины, хотя бы потому, что жизнь сама по себе не есть благо, она также является и злом. Желая жизни, Анима желает и добра, и зла. В эльфической жизненной сфере такие категории просто отсутст­вуют. И телесная, и душевная жизнь лишены скромности, обходятся без конвенциональной морали, и от этого становятся только более здо­ровыми. Анима верит в каХои кауссдоЪ , а это первобытное состояние, возникающее задолго до всех противопоставлений эстетики и морали. Понадобилось длительное христианское дифференцирование для про­яснения того, что добро не всегда прекрасно, а красота совсем не обяза­тельно добра. Парадоксальности соотношений этой супружеской пары понятий древние уделяли столь же мало внимания, как и представите­ли первобытного стада. Анима консервативна, она в целостности со­храняет в себе древнее человечество. Поэтому она охотно выступает в исторических одеждах — с особой склонностью к нарядам Греции и Египта.

Можно сопоставить вышесказанное с тем, что писали такие «класси­ки», как Райдер Хаггард и Пьер Бенуа. Ренессансное сновидение, Ipnerotomacchia Полифило* и «Фауст» Гёте равным образом глубоко удивили, если так можно сказать, античность. Первого обременила ца­рица Венера, второго — троянская Елена. Полный жизни эскиз Анимы в мире бидермайера и романтиков дала Аниела Яффе**. Мы не станем приумножать число несомненных свидетельств, хотя именно они дают нам достаточно материала и подлинной, невымышленной символики,

* См.: Rochefoucauld F. deLa. Pensces. LIV.

* Ср. Linda Fierz — David. Der Liebestraum des Poliphilo. 1947.

** Bilder imd Symbole aus E.T.A. Hoffmans Marchen «Der goldene Topf» // Gestalhmgen des UnbewuBten. 1950. S.239 ff.

г

чтобы сделать плодотворными наши размышления. Например, когда возникает вопрос о проявлениях Анимы в современном обществе, я мо­гу порекомендовать «Троянскую Елену» Эрскинса. Она не без глуби­ны — ведь на всем действительно жизненном пребывает дыхание веч­ности. Анима есть жизнь по ту сторону всех категорий, поэтому она способна представать и в похвальном, и в позорном виде. Жить выпа­дает и царице небесной, и гусыне. Обращалось ли внимание на то, сколь несчастен жребий в легенде о Марии, оказавшейся среди божест­венных звезд?

Жизнь без смысла и без правил, жизнь, которой никогда не хватает ее собственной полноты, постоянно противостоит страхам и оборони­тельным линиям человека, упорядоченного цивилизацией. Нельзя не отдать ему должного, так как он не отгораживается от матери всех бе­зумств и всякой трагедии. Живущий на Земле человек, наделенный животным инстинктом самосохранения, с самого начала своего суще­ствования находится в борьбе с собственной душой и ее демонизмом. Но слишком просто было бы отнести ее однозначно к миру мрака. К со­жалению, это не так, ибо та же Анима может предстать и как ангел света, как «психопомп», явиться ведущей к высшему смыслу, о чем свидетельствует хотя бы Фауст.

Если истолкование Тени есть дело подмастерья, то прояснение Ани­мы — дело мастера. Связь с Анимой является пробой мужества и ог­ненной ордалией для духовных и моральных сил мужчины. Не нужно забывать, что речь идет об Аниме как факте внутренней жизни, а в та­ком виде она никогда не представала перед человеком, всегда проеци­ровалась за пределы собственно психической сферы и пребывала вов­не. Для сына в первые годы жизни Анима сливается с всесильной ма­терью, что затем накладывает отпечаток на всю его судьбу. На протя­жении всей жизни сохраняется эта сентиментальная связь, которая ли­бо сильно препятствует ему, либо, наоборот, дает мужество для самых смелых деяний. Античному человеку Анима являлась либо как богиня, либо как ведьма; средневековый человек заменил богиню небесной гос­пожой или церковью. Десимволизированный мир протестанта привел сначала к нездоровой сентиментальности, а потом к обострению мо­ральных конфликтов, что логически вело к ницшеанскому «по ту сто­рону добра и зла» — именно вследствие непереносимости конфликта. В цивилизованном мире это положение ведет, помимо всего прочего, к ненадежности семейной жизни. Американский уровень разводов уже достигнут, если не превзойден во многих европейских центрах, а это означает, что Анима обнаруживается преимущественно в проекциях на противоположный пол, отношения с которым становятся магически усложненными. Данная ситуация или по крайней мере ее патологиче­ские последствия способствовали возникновению современной психо-

логии в ее фрейдовской форме — она присягает на верность тому мне­нию, будто основанием всех нарушений является сексуальность: точка зрения, способная лишь обострить уже имеющиеся конфликты. Здесь спутаны причина и следствие. Сексуальные нарушения никоим обра­зом не представляют собой причины невротических кризисов; послед­ние являются одним из патологических последствий плохой сознатель­ной приспособленности. Сознание сталкивается с ситуацией, с задача­ми, до которых оно еще не доросло. Оно не понимает того, что его мир изменился, что оно должно себя перенастроить, чтобы вновь приспосо­биться к миру. «Народ несет печать зимы, она неизъяснима», — гласит перевод надписи на корейской стеле.

И в случае Тени, и в случае Анимы недостаточно иметь о них поня­тийное знание или размышлять о них. Невозможно пережить их содер­жание через вчувствование или восприятие. Бесполезно заучивать на­изусть список названий архетипов. Они являются комплексами пере­живаний, вступающих в нашу личностную жизнь и воздействующих на нее как судьба. Анима выступает теперь не как богиня, но проявля­ется то как недоразумение в личностной области, то как наше собст­венное рискованное предприятие. К примеру, когда старый и заслу­женно уважаемый ученый семидесяти лет бросает семью и женится на рыжей двадцатилетней актрисе, то мы знаем, что боги нашли еще одну жертву. Так обнаруживается всесилие демонического в нашем мире — ведь еще не так давно эту молодую даму легко было бы объявить ведь­мой.

Судя по моему опыту, имеется немало людей определенного уровня интеллектуальной одаренности и образования, которые без труда улавливают идею Анимы и ее относительной автономности (а также Анимуса у женщин). Значительно большие трудности приходится пре­одолевать психологам — пока они прямо не столкнутся с теми сложны­ми феноменами, которые психология относит к сфере бессознательно­го. Если же психологи одновременно и практикующие врачи, то у них на пути стоит соматопсихологическое мышление, пытающееся изобра­жать психические процессы при помощи интеллектуальных, биологи­ческих или физиологических понятий. Но психология не является ни биологией, ни физиологией, ни какой-либо иной наукой вообще, но только наукой, дающей знания о душе.

Данная нами картина неполна. Она проявляется прежде всего как хаотическое жизненное влечение, но в ней есть и нечто от тайного зна­ния и сокровенной мудрости — в достойной удивления противополож­ности ее иррационально-эльфической природе. Я хотел бы здесь вер­нуться к ранее процитированным авторам. «Она» Райдера Хаггарда на­звана им «Дочерью Мудрости»; у Бенуа царица Атлантиды владеет за­мечательной библиотекой, в которой есть даже утраченная книга Платона. Троянская Елена в своем перевоплощении изымается мудрым Симоном-магом из борделя в Тире и сопровождает его в странствиях. Я не зря сначала упомянул об этом весьма характерном аспекте Анимы, поскольку при первой встрече с нею она может показаться всем чем угодно, только не мудростью*. Как мудрость она является только тому, кто находится в постоянном общении с нею и в результате тяжкого труда готов признать**, что за всей мрачной игрой человеческой судь­бы виднеется некий скрытый смысл, соответствующий высшему позна­нию законов жизни. Даже то, что первоначально выглядело слепой не­ожиданностью, теряет покров тревожной хаотичности и указывает на глубинный смысл. Чем больше он познан, тем быстрее теряет Анима характер слепого влечения и стремления. На пути хаотичного потока вырастают дамбы; осмысленное отделяется от бессмысленного, а когда они более не идентичны, уменьшается и сила хаоса — смысл теперь во­оружается силою осмысленного, бессмыслица — силою лишенного смысла. Возникает новый космос. Сказанное является не каким-то но­вым открытием медицинской психологии, а древнейшей истиной о том, что из полноты духовного опыта рождается то учение, которое пе­редается из поколения в поколение***.

Мудрость и глупость в эльфическом существе не только кажутся од­ним и тем же, они суть одно и то же, пока представлены одной Анимой. Жизнь и глупа, и наделена смыслом. Если не смеяться над первым и не размышлять над вторым, то жизнь становится банальной. Все тогда приобретает до предела уменьшенный размер: и смысл, и бессмыслица. В сущности, жизнь ничего не означает, пока нет мыслящего человека, который мог бы истолковать ее явления. Объяснить нужно тому, кто не понимает. Значением обладает лишь непостигнутое. Человек пробуж­дается в мире, которого не понимает, вследствие чего он и стремится его истолковать.

Анима и тем самым жизнь лишены значимости, к ним неприложи-мы объяснения. Однако у них имеется доступная истолкованию сущ­ность, ибо в любом хаосе есть космос и в любом беспорядке скрытый порядок, во всяком произволе непрерывность закона, так как все су­щее покоится на собственной противоположности. Для познания этого требуется разрешающий все в антиномических суждениях разум. Об­ратившись к Аниме, он видит в хаотическом произволе повод для дога­док о скрытом порядке, т.е. о сущности, устройстве, смысле. Возникает даже искушение сказать, что он их «постулирует», но это не соответст-

* Я ссылаюсь здесь только на общедоступные литературные примеры вместо клини­ческого материала. Для наших целей литературных примеров вполне достаточно.

** Имеется в виду вообще встреча с содержаниями бессознательного. Она представля­ет собой главную задачу процесса интеграции.

*** Хорошим примером может служить маленькая книжечка: Schmalz С. Ostliche Weisheit und westliche Psychotherapie. 1951.

вовало бы истине. Поначалу человек совсем ,не располагал холодным рассудком, ему не помогали наука и философия, а его традиционные религиозные учения для такой цели пригодны лишь весьма ограничен­но. Он запутан и смущен бесконечностью своих переживаний, сужде­ния со всеми их категориями оказываются тут бессильными. Человече­ские объяснения отказываются служить, так как переживания возни­кают по поводу столь бурных жизненных ситуаций, что к ним не под­ходят никакие истолкования. Это момент крушения, момент погруже­ния к последним глубинам, как верно заметил Апулей, ad instar voluntariae mentis . Здесь не до искусного выбора подходящих средств; происходит вынужденный отказ от собственных усилий, природное принуждение. Не морально принаряженное подчинение и смирение по своей воле, а полное, недвусмысленное поражение, сопровождаемое страхом и деморализацией. Когда рушатся все основания и подпоры, нет ни малейшего укрытия, страховки, только тогда возникает воз­можность переживания архетипа, ранее скрытого в недоступной истол­кованию бессмысленности Анимы. Это архетип смысла, подобно то­му как Анима представляет архетип жизни. Смысл кажется нам чем-то поздним, поскольку мы не без оснований считаем, что сами придаем смысл чему-нибудь, и с полным на то правом верим, что огромный мир может существовать и без нашего истолкования.

Но каким образом мы придаем смысл? Откуда мы его в конечном счете берем? Формами придания смысла нам служат исторически воз­никшие категории, восходящие к туманной древности, в чем обычно не отдают себе отчета. Придавая смысл, мы пользуемся языковыми мат­рицами, происходящими, в свою очередь, от первоначальных образов. С какой бы стороны мы ни брались за этот вопрос, в любом случае не­обходимо обратиться к истории языка и мотивов, а она ведет прямо к первобытному миру чуда. Возьмем для примера слово «идея». Оно вос­ходит к платоновскому понятию eidos, а вечные идеи — первообразы; к sv vTtspovpavia) romp (занебесному месту), в котором пребывают транс­цендентные формы. Они предстают перед нашими глазами как imagines et lares или как образы сновидений и откровений. Возьмем, например, понятие «энергия», означающее физическое событие, и об­наружим, что ранее тем же самым был огонь алхимиков, флогистон — присущая самому веществу тегоюносная сила, подобная стоическому первотеплу или гераклитовскому itvp &el £coov (вечно живому огню), стоящему уже совсем близко к первобытному воззрению, согласно ко­торому во всем пребывает всеоживляющая сила, сила произрастания и магического исцеления, обычно называемая mana.

Не стоит нагромождать примеры. Достаточно знать, что нет ни од­ной существенной идеи либо воззрения без их исторических прообра­зов. Все они восходят в конечном счете к лежащим в основании архе-

типическим праформам, образы которых возникли в то время, когда сознание еще не думало, а воспринимало. Мысль была объектом внут­реннего восприятия, она не думалась, но обнаруживалась в своей яв-ленности, так сказать, виделась и слышалась. Мысль была, по сущест­ву, откровением, не чем-то искомым, а навязанным, убедительным в своей непосредственной данности. Мышление предшествует первобыт­ному «сознанию Я», являясь скорее объектом, нежели субъектом. По­следняя вершина сознательности еще не достигнута, и мы имеем дело с предсуществующим мышлением, которое, впрочем, никогда не обна­руживалось как нечто внутреннее, пока человек был защищен симво­лами. На языке сновидений: пока не умер отец или король.

Я хотел бы показать на одном примере, как «думает» и подготавли­вает решения бессознательное. Речь пойдет о молодом студенте-теоло­ге, которого я лично не знаю. У него были затруднения, связанные с его религиозными убеждениями, и в это время ему приснился следую­щий сон*.

Он стоит перед прекрасным старцем, одетым во все черное. Но зна­ет, что магия у него белая. Маг долго говорит ему о чем-то, спящий уже не может припомнить, о чем именно. Только заключительные сло­ва удержались в памяти: «А для этого нам нужна помощь черного ма­га». В этот миг открывается дверь и входит очень похожий старец, только одетый в белое. Он говорит белому магу: «Мне необходим твой совет», бросив при этом вопрошающий взгляд на спящего. На что бе­лый маг ответил: «Ты можешь говорить спокойно, на нем нет вины». И тогда черный маг начинает рассказывать свою историю.

Он пришел из далекой страны, в которой произошло нечто чудесное. А именно, земля управлялась старым королем, чувствовавшим при­ближение собственной смерти. Король стал выбирать себе надгробный памятник. В той земле было много надгробий древних времен, и самый прекрасный был выбран королем. По преданию, здесь была похоронена девушка. Король приказал открыть могилу, чтобы перенести памят­ник. Но когда захороненные там останки оказались на поверхности, они вдруг ожили, превратились в черного коня, тут же ускакавшего и растворившегося в пустыне. Он — черный маг — прослышал об этой истории и сразу собрался в путь и пошел по следам коня. Много дней он шел, пересек всю пустыню, дойдя до другого ее края, где снова на­чинались луга. Там он обнаружил пасущегося коня и там же совершил находку, по поводу которой он и обращается за советом к белому магу. Ибо он нашел ключи от рая и не знает, что теперь должно случиться. В этот увлекательный момент спящий пробуждается.

В свете вышеизложенного нетрудно разгадать смысл сновидения: старый король является царственным символом. Он хочет отойти к вечному покою, причем на том месте, где уже погребены сходные «до­минанты». Его выбор пал на могилу Анимы, которая, подобно спящей красавице, спит мертвым сном, пока жизнь регулируется законным принципом (принц или princeps). Но когда королю приходит конец*, жизнь пробуждается и превращается в черного коня, который еще в платоновской притче служил для изображения несдержанности страст­ной натуры. Тот, кто следует за конем, приходит в пустыню, т.е. в ди­кую, удаленную от человека землю, образ духовного и морального одиночества. Но где-то там лежат ключи от рая.

Но что же тогда рай? По-видимому, Сад Эдема с его двуликим дре­вом жизни и познания, четырьмя его реками. В христианской редак­ции это и небесный град Апокалипсиса, который, подобно Саду Эдема, мыслится как мандала. Мандала же является символом индивидуации. Таков же и черный маг, находящий ключи для разрешения обремени­тельных трудностей спящего, связанных с верой. Эти ключи открыва­ют путь к индивидуации. Противоположность пустыня—рай также обозначает другую противоположность: одиночество — индивидуация (или самостановление). Эта часть сновидения одновременно является заслуживающей внимания парафразой «речений Иисуса» (в расши­ренном издании Ханта и Гренфелла), где путь к небесному царству указывается животным и где в виде наставления говорится: «А потому познайте самих себя, ибо вы — град, а град есть царство». Далее встре­чается парафраза райского змея, соблазнившего прародителей на грех, что в дальнейшем привело к спасению рода человеческого Богом-Сы­ном. Данная каузальная связь дала повод офитам отождествить змея с Сотером (спасителем, избавителем). Черный конь и черный маг явля­ются — и это уже оценка в современном духе — как будто злыми нача­лами. Однако на относительность такого противопоставления добру указывает уже обмен одеяниями. Оба мага являют собой две ипостаси старца, высшего мастера и учителя, архетипа духа, который пред­ставляет скрытый в хаотичности жизни предшествующий смысл. Он — отец души, но она чудесным образом является и его матерью-девой, а потому он именовался алхимиками «древним сыном матери». Черный маг и черный конь соответствуют спуску в темноту в ранее упоминав­шемся сновидении.

Насколько трудным был урок для юного студента теологии! К сча­стью для него, он ничего не заметил; того, что с ним во сне говорил отец всех пророков, что он стоял близко к великой тайне. Можно было бы удивиться нецелесообразности этих событий. Зачем такая расточи-

' Ср. Zur Phanomenologie des Geistes im Marchen // Psychologic und Brziehung, 1946.

* Ср. мотив «старого короля» в алхимии.

тельность? По этому поводу могу сказать только, что мы не знаем, как этот сон воздействовал в дальнейшем на жизнь студента теологии. Но добавлю, что мне он сказал об очень многом, и не должен был зате­ряться, даже если сам сновидец ничего в нем не понял.

Хозяин этого сновидения явно стремился к представлению добра и зла в их общей функции; возможно, в ответ на все меньшую разреши­мость морального конфликта в христианской душе. Вместе со своего рода релятивизацией противоположностей происходит известное сбли­жение с восточными идеями. А именно nirvandva индуистской филосо­фии, освобождение от противоположностей, что дает возможность раз­решения конфликта путем примирения. Насколько полна смысла и опасна восточная релятивизация добра и зла, можно судить по мудрой индийской загадке: «Кто дальше от совершенства — тот, кто любит Бо­га, или тот, кто Бога ненавидит?» Ответ звучит так: «Тому, кто любит Бога, нужны семь перерождений, чтобы достигнуть совершенства, а тому, кто ненавидит Бога, нужны только три. Потому что тот, кто не­навидит Его, думает о нем больше, чем тот, кто любит». Освобождение от противоположностей предполагает их функциональную равноцен­ность, что противоречит нашим христианским чувствам. Тем не менее, как показывает наш пример со сновидением, предписанная им коопе­рация моральных противоположностей является естественной исти­ной, которая столь же естественно признается Востоком, на что самым отчетливым образом указывает философия даосизма. Кроме того, и в христианской традиции имеются высказывания, приближающиеся к этой позиции; достаточно вспомнить притчу о неверном хозяине дома (Ungetreuen Haushalter) . Наш сон в этом смысле уникален, посколь­ку тенденция релятивизации противоположностей является очевид­ным свойством бессознательного. Стоит добавить, что вышесказанное относится только к случаям обостренного морального чувства; в иных случаях бессознательное столь же неумолимо указывает на несовме­стимость противоположностей. Позиция бессознательного, как прави­ло, соотносится с сознательной установкой. Можно было бы сказать, что наше сновидение предполагает специфические убеждения и сомне­ния теологического сознания протестантского толка. Это значит, что истолкование должно ограничиваться определенной проблемной обла­стью. Но и в случае такого ограничения сновидение демонстрирует превосходство предлагаемой им точки зрения. Его смысл выражается мнением и голосом белого мага, превосходящего во всех отношениях сознание спящего. Маг — это синоним мудрого старца, восходящего по прямой линии к образу шамана в первобытном обществе. Подобно Аниме, мудрый старец является бессмертным демоном, освещающим хаотическую темноту жизни лучом смысла. Это просветленный, учи­тель и мастер, психопомп (водитель души). Его персонификация — а именно «разбиватель таблиц», не ускользнула от Ницше. Правда, у него водителем души сделался Заратустра, превращенный из великого духа чуть ли не гомеровского века в носителя и глашатая собственного «дионисийского» просветления и восхищения. Хотя Бог для него и умер, но демон мудрости стал олицетворяющим его двойником, когда он говорит:

Единое раздвоилось, и мимо Проходит Заратустра.

Заратустра для Ницше больше, чем поэтическая фигура, он являет­ся непроизвольной исповедью. Так и он сам блуждал во тьме забывшей о боге, раскрестившейся жизни, а потому спасительным источником для его души стал Открывающий и Просветленный. Отсюда иератиче­ский язык «Заратустры», ибо таков стиль этого архетипа.

Переживая этот архетип, современный человек сталкивается в сво­ем опыте с древнейшим типом мышления, автономной деятельностью мышления, объектом которой является он сам. Гермес Трисмегист или Тот герметической литературы, Орфей из «Поимандреса» или родст­венного ему «Poimen» Термы* являются последующими формулиров­ками того же самого опыта . Если бы имя «Люцифер» не обросло вся­кого рода предрассудками, оно полностью подходило бы этому архети­пу24. Я удовлетворился поэтому такими его обозначениями, как «архе­тип старого мудреца» или «архетип смысла». Как и все архетипы, он имеет позитивный и негативный аспекты, в обсуждение которых я не хотел бы здесь вдаваться. Читатель может найти развитие представле­ния о двойственности старого мудреца в моей статье «Феноменология духа в сказках».

Три рассматривавшихся до сих пор архетипа — Тень, Анима и ста­рый мудрец — в непосредственном опыте чаще всего выступают персо­нифицированно. Ранее я попытался обозначить психологические пред­посылки опыта этих архетипов. Однако сказанное является лишь чисто абстрактной рационализацией. Следовало бы дать описание процесса так, как он предстает в непосредственном опыте. По ходу этого процес­са архетипы выступают как действующие персонажи сновидений и фантазий. Сам процесс представлен архетипом иного рода, который можно было бы обозначить как архетип трансформации. Он уже не персонифицирован, но выражен типичными ситуациями, местами, средствами, путями и т.д., символизирующими типы трансформации. Как и персоналии, архетипы трансформации являются подлинными символами. Их нельзя исчерпывающим образом свести ни к знакам, ни к аллегориям. Они ровно настолько являются настоящими символами,

* Райценштайн понимает «Пастуха» Гермы как конкурирующий с «Поимандресом» христианский текст.

насколько они многозначны, богаты предчувствиями и в конечном сче­те неисчерпаемы. Несмотря на свою познаваемость, основополагаю­щие принципы, &p%ai, бессознательного неописуемы уже в силу богат­ства своих отношений. Суждение интеллекта направлено на однознач­ное установление смысла, но тогда оно проходит мимо самой их сущно­сти: единственное, что мы безусловно можем установить относительно природы символов, это многозначность, почти необозримая полнота соотнесенностей, недоступность однозначной формулировке. Кроме того, они принципиально парадоксальны, вроде того, как у алхимиков было senex et iuvens simul25.

При желании дать картину символического процесса хорошим при­мером являются серии образов алхимиков. Они пользуются в основном традиционными символами, несмотря на зачастую темное их проис­хождение и значение. Превосходным восточным примером является тантристская система чакр* или мистическая нервная система в китай­ской йоге**. По всей вероятности, и серия образов в Таро является потомком архетипов трансформации. Такое видение Таро стало для меня очевидным после подкрепляющего его доклада Р. Бернулли***.

Символический процесс является переживанием образа и через об­разы. Ход процесса имеет, как правило, энантиодромическую структу­ру, подобно тексту «И Цзин», устанавливающую ритм отрицания и по-лагания, потери и приобретения, светлого и темного. Его начало почти всегда характеризуется как тупик или подобная ему безвыходная ситу­ация; целью процесса является, вообще говоря, просветление или вы­сшая сознательность. Через них первоначальная ситуация перево­дится на более высокий уровень. Этот процесс может давать о себе знать, и будучи временно вытесненным, в единственном сновидении или кратковременном переживании, но он может длиться месяцами и годами в зависимости от исходной ситуации испытывающего процесс индивида и тех целей, к которым должен привести этот процесс. Хотя все переживается образно-символически, здесь неизбежен весьма ре­альный риск (это не книжные опасности), поскольку судьба человека часто зависит от переживаемой трансформации. Главная опасность за­ключается в искушении поддаться чарующему влиянию архетипов. Так чаще всего и происходит, когда архетипические образы воздейст­вуют помимо сознания, без сознания. При наличии психологических предрасположений, — а это совсем не такое уж редкое обстоятельст­во, — архетипические фигуры, которые и так в силу своей природной

* Avalon Arthur. The Serpent Power Being the Shat-Chakra-Nirupana and Paduka-Panchaka. 1919.

** RousselleE. Seelische Fuhrung im lebenden Taoismus // Eranos-Jahrbuch. 1933. S.I35 ff.

*•** Bernoulli JR. Zur Symbolik geometrischer Figuren und Zahlen // Eranos-Jahrbuch. 1934.S.397ff.

нуминозности обладают автономностью, вообще освобождаются от контроля сознания. Они приобретают полную самостоятельность, про­изводя тем самым феномен одержимости. При одержимости Анимой, например, больной пытается кастрировать самого себя, чтобы превра­титься в женщину по имени Мария, или наоборот, боится, что с ним насильственно хотят сделать что-нибудь подобное. Больные часто об­наруживают всю мифологию Анимы с бесчисленными архаическими мотивами... Я напоминаю об этих случаях, так как еще встречаются люди, полагающие, что архетипы являются субъективными призрака­ми моего мозга.

То, что со всей жестокостью обрушивается в душевной болезни, в случае невроза остается еще сокрытым в подпочве. Но это не уменьша­ет воздействия на сознание. Когда анализ проникает в эту подпочву феноменов сознания, обнаруживаются те же самые архетипические фигуры, что населяют и бред психотиков. Last not least бесконечно большое количество литературно-исторических документов доказыва­ет, что практически во всех нормальных типах фантазии присутствуют те же архетипы. Они не являются привилегией душевнобольных. Па­тологический момент заключается не в наличии таких представлений, а в диссоциации сознания, которое уже не способно господствовать над бессознательным. Во всех случаях раскола встает необходимость ин­теграции бессознательного в сознание. Речь идет о синтетическом про­цессе, называемом мною «процесс индивидуации».

Этот процесс соответствует естественному ходу жизни, за время ко­торой индивид становится тем, кем он уже всегда был. Поскольку че­ловек наделен сознанием, развитие у него происходит не столь гладко, появляются вариации и помехи. Сознание часто сбивается с архетипи-чески инстинктивного пути, вступает в противоречие с собственным основанием. Тем самым возникает необходимость синтеза того и дру­гого. А это и есть психотерапия на ее примитивной ступени, в форме целительных ритуалов. Примерами могут служить самоидентифика­ция у австралийцев через провидение времен Альчерринга 7, отожде­ствление себя с Сыном Солнца у индейцев Таоспуэбло, апофеоз Гелио-са в мистериях Исис по Апулею и т.д. Терапевтические методы комп­лексной психологии заключается, соответственно, с одной стороны, в возможно более полном доведении до сознания констеллированного бессознательного содержания, а с другой стороны, в достижении синте­за этого содержания с сознанием в познавательном акте. Культурный человек сегодня достиг столь высокого уровня диссоциации и настоль­ко часто пускает ее в ход, чтобы избавиться от любого риска, что воз­никают сомнения по поводу возможности соответствующих действий на основе его познания. Необходимо считаться с тем, что само по себе познание не ведет к реальному изменению, осмысленному практиче-

скому применению познания. Познание, как правило, ничего не дела­ет и не содержит в самом себе никакой моральной силы. Поэтому дол­жно быть ясно, в какой мере излечение неврозов представляет собой моральную проблему.

Так как архетипы, подобно всем нуминозным явлениям, относи­тельно автономны, их чисто рациональная интеграция невозможна. Для интеграции необходим диалектический метод, т.е. противостоя­ние, часто приобретающее у пациентов форму диалога, в котором они, не подозревая об этом, реализуют алхимическое определение медита­ции, как colloquium cum suo angelo bono, беседу со своим добрым анге­лом*. Этот процесс протекает обычно драматически, с различными пе­рипетиями. Он выражается или сопровождается символическими сно­видениями, родственными тем «repr6sentations collectives», которые в виде мифологического мотива издавна представляют процесс транс­формации души**.

В рамках одной лекции я должен был ограничиться лишь отдельны­ми примерами архетипов. Я выбрал те из них, которые играют глав­ную роль при анализе мужского бессознательного, и постарался дать самый краткий очерк процесса психической трансформации, в которой они появляются. Такие фигуры, как Тень, Анима и старый мудрец, вместе с соответствующими фигурами женского бессознательного со времен первого издания текста этой лекции описывались мною в пол­ном виде в моих работах о символике Самости***. Более полное осве­щение получили также связи процесса индивидуации и алхимической символики****.