Без угрызений» (р. 187).

Вы видите, что обрашение, как оно здесь определено, — это движение по на­правлению к «себе», все время удерживаемому в поле зрения, раз и навсегда поставленному перед собой в качестве цели, к которому, в конце концов, приходят или возвращаются. Если обращение (христианская или постхристианская metanoia) случается как разрыв с собой и изменение себя, если, стало быть, можно сказать, что это что-то вроде транссубъективации, то я бы сказал, что то обращение, о котором идет речь в философии первых веков нашей эры, — никакая не транссубъективация. Это не способ расщепления субъекта, не сущност­ный разрыв. Обращение — это долгий непрерывный процесс, которому, по-моему, гораздо лучше, чем транссубъективация, подошло бы название самосубъективация. Как достичь, поста­вив себе целью самого себя, адекватного и полного отношения к самому себе? Вот что решается в этом обращении.

Вы видите, следовательно, что от христианского понятия metanoia все это, по-моему, достаточно далеко. Так или иначе, сам термин metanoia (он встретится вам в литературе, в текстах классической Греции, конечно, но равным образом и в текстах той эпохи, о которой у нас речь) никогда не имел смысла обра­щения. В ряде случаев он употребляется как отсылающий, прежде всего, к идее перемены мнения. Когда кого-то переубе­дили, он metanoiei — меняет мнение.34 Вы также встретите по­нятие metanoia, идею metanoiein в смысле сожаления, раскаяния (в этом смысле термин употребляется у Фукидида в III книге35). Этому всегда сопутствует негативный оттенок, от­рицательная оценка. В литературе этой эпохи metanoia вообще не имеет положительного смысла, но всегда отрицательный. Например, у Эпиктета вы можете встретить: мол, надо гнать из своей головы неправильные мнения, ошибочные суждения. Надо избавляться от ошибочных суждений. Почему это надо делать? Потому что иначе придется упрекать себя, терзаться из-за них, досадовать на себя (здесь используются глаголы makhestai, bazanizein и т. п.). И придется раскаяться — metanoe-Итак: избегать ошибочных суждений, чтобы потом не metanoein (не раскаиваться). Вы также встретите в «Учебнике» Эпиктета такое правило: нельзя давать увлечь себя удовольст­виям, потому что потом придется раскаиваться (metanoia).37

 

 

Марк Аврелий советует: «По поводу каждого дела надо спра­шивать себя: а не буду ли я, случаем, в нем раскаиваться? [те mctanoeso ep'aute — не буду ли я раскаиваться в этом? — Л/. Ф.]38» Раскаяние, стало быть, это что-то такое, чего надо избегать, и как раз потому, что оно нежелательно; существует ряд вещей, которые лучше не делать, удовольствий, которых лучше избегать, и т. д. Итак, metanoia как раскаяние — это то, чего надо избегать. Всем этим я хочу сказать, что не считаю возможным уподобить то, о чем у нас шла речь в связи с обра­щением к себе, возвращением к себе, некоторой metanoia, понятой как обращение, предполагающее тотальное перевора­чивание субъекта, его отказ от себя и следующее за этим воз­рождение. Не о том здесь речь. Мы встретимся с metanoia в смысле некоего разрыва с собой, чаемого обновления, в тек­стах, гораздо более поздних. Я, конечно, не говорю о христиан­ских текстах, в которых, начиная с III века, иначе говоря, со времени установления великих ритуалов покаяния, слово me­tanoia употребляется в положительном смысле. В философ­ском же словаре эпохи вы встретите metanoia в положительном смысле, в смысле самообновления субъекта, не раньше, чем в 111—IV веках. Например, вы встретите его в пифагорейских текстах Гиерокла, где говорится: metanoia — это arkhe tes philo-sophias (начало философии). Это бегство (phuge) от любых не­разумных действий и речей. И с этого начинает всякий, кто хочет жить без сожалений. И вот здесь, действительно, перед вами metanoia в смысле, если угодно, новом, в смысле, кото­рый, по крайней мере отчасти, был привнесен христианами: это идея metanoia как изменения, переворачивания, преобразо­вания всего субъекта, которое открывает доступ к жизни, где уже не будет места раскаянию.39

Вы видите, стало быть, что мы находимся где-то между платоновской epistrophe и христианской metanoia (metanoia в новом смысле термина), — этим «между» теперь и займемся. Я думаю, что оба понятия — и платоновская epistrophe, и эта самая metanoia, которую условно можно назвать христиан­ской, — не совсем подошли бы для описания той практики И той формы опыта, которые с таким постоянством обнаружива­ют себя и с таким постоянством упоминаются в текстах I—II ве­ков. Вся эта подготовительная работа, все предосторожности,

 

 

предпринятые мной в связи с анализом обращения, сопостав­лением epistrophe и metanoia, конечно же, непосредственно со­относятся с основополагающим текстом, написанным Пьером Адо двадцать лет тому назад.40 Тогда на одном из философских конгрессов он сделал доклад об epistrophe и metanoia, по-мое­му, фундаментальнейший, в котором он говорил, что западная культура располагает двумя моделями обращения: моделью epistrophe и моделью metanoia. Epistrophe, утверждает он, это понятие, опыт обращения, подразумевающий возвращение ду­ши к своему источнику, движение, совершая которое она воз­вращается к совершенству бытия и снова занимает свое место в вечном порядке сущего. В некотором смысле образцом для epistrophe служит пробуждение и сопутствующая ему anamne­sis (припоминание) как главный способ проснуться. Открыва­ют глаза, видят свет и обращаются к самому источнику света, являющему собой в то же время источник бытия. Такова epis­trophe. Что же до metanoia, говорит он, то она строится по дру­гому образцу, подчиняется другой схеме. Происходит полный душевный переворот, радикальное обновление, имеет место что-то вроде возвращения в детство, умирания и воскресения — опыт себя, обретаемый в отказе от себя. Из epistrophe и meta­noia, из того, что они противостоят друг другу, Пьер Адо выво­дит неизменную полярность западного мышления, западной духовности и западной философии. Так вот, я думаю, что это противопоставление epistrophe и metanoia вполне продуктив­но, что это и в самом деле очень удобная схема анализа обра­щения, как оно существует или как оно практиковалось и переживалось с самого возникновения христианства. И что в опыте того, что мы теперь можем обнять одним словом «обра­щение», эти два способа трансформации, преображения субъ­екта, действительно являют собой две фундаментальные формы. И все же я бы сказал так: если брать вещи в их диахро­ническом развитии, если прослеживать тему обращения на rcom пути, начиная с античности, то мне кажется затрудни­тельным выставлять эти две модели, две формы обращения, в качестве способа объяснения и понимания того, что произошло за время, прошедшее, грубо говоря, от Платона до хри­стианства. Мне кажется, что если понятие epistrophe, будучи понятием платоновским или, возможно, пифагорейско-плато-

 

 

новским, действительно получило ясную разработку в плато­новских текстах (стало быть, в IV веке до Р. X.), то затем, я думаю, его элементы были глубоко переработаны позднейшим мышлением даже вне, собственно, пифагорейских и платонов­ских направлений. Эпикурейская мысль, мысль киническая, стоическая и т. д. попытались — и я думаю, им это удалось — представить обращение иначе, не следуя образцу платонов­ской epistrophe. И тем не менее в эту эпоху, о которой мы гово­рим, в эллинистической и римской мысли существовала другая схема обращения, отличная от схемы metanoia, той самой хри­стианской metanoia, в основе которой лежит отказ от себя и внезапное, драматичное переворачивание всего бытия субъек­та. Что бы я хотел теперь, после разговора о платоновской epis­trophe и до того, как мы займемся христианской metanoia, так это поточнее определить, как понималось движение, призван­ное обратить субъекта к нему самому, направить его к себе или на путь возвращения к себе. Вот этим обращением, которое не есть ни epistrophe, ни metanoia, я и хотел бы теперь заняться. Я рассматриваю его в двух аспектах.

 

обращением, которое не есть ни epistrophe, ни metanoia(элл.и римская система мысли)