Солипсизм, миметическое табу, совершеннолетие

Мятеж искусства против его ложного — намеренного — одухот­ворения, наподобие того, который поднял Ведекинд в своей програм­ме чувственно-плотского искусства, представляет собой мятеж духа, отрицающего самого себя, хотя и происходит это не всегда. Однако при современном состоянии общества дух присутствует лишь в силу principium individuationis¹. Вполне возможно допустить сотрудниче-

¹ принцип индивидуации, индивидуальное начало (лат.).

ство в искусстве коллективных сил, но вряд ли можно говорить о пол­ном стирании присущей ему субъективности. Если бы дело обстояло иначе, существовали бы условия для того, чтобы сознание общества достигло того уровня, на котором оно уже не вступает в конфликт с сознанием наиболее прогрессивным, каким в наши дни является лишь сознание индивидов. Буржуазно-идеалистическая философия, даже в самых своих утонченных модификациях, не смогла прорваться в гносеологическом плане сквозь кору солипсизма. Для нормального буржуазного сознания теория познания, приспособленная к его по­требностям, не имела последствий. Этому сознанию искусство пред­стает как необходимо и непосредственно «интерсубъективное». Это взаимоотношение между теорией познания и искусством может но­сить и обратный характер. Теория в состоянии разрушить солипсистские чары с помощью критической саморефлексии, тогда как субъек­тивной точкой отсчета для искусства в действительности по-прежне­му остается то, что реально являлось лишь вымыслом солипсизма. Искусство есть философско-историческая истина неистинного в себе солипсизма. Оно не может намеренно перешагнуть то состояние, ко­торое философия несправедливо гипостазировала. Эстетическая ви­димость — это то, что солипсизм внеэстетически смешивает с исти­ной. Все нападки Лукача на современное радикальное искусство ока­зываются направленными мимо цели, поскольку он не замечает глав­ного различия между искусством и философией. Он смешивает это искусство с действительными или мнимыми солипсистскими тече­ниями в философии. Но похожее на каждом шагу оборачивается пря­мой противоположностью. — Момент критики, заключающийся в миметическом табу, направлен против той внутренней теплоты, кото­рую в наши дни вообще начинают источать выразительные структу­ры искусства. Движения души, порождаемые выражением чувств, создают своего рода контакт, которому крайне радуется конформизм. Под знаком именно таких настроений публикой была воспринята опе­ра «Воццек» Берга, использованная в реакционных целях в борьбе против школы Шёнберга, которая не отвергла ни единого такта его музыки. Парадоксальность ситуации в концентрированном виде на­шла свое выражение в предисловии Шёнберга к «Багателям» Веберна в исполнении смычкового квартета, произведению в высшей сте­пени экспрессивному, — Шёнберг превозносит его за то, что оно с презрением отбрасывает животную теплоту. Со временем такую теп­лоту стали приписывать и тем произведениям, язык которых в свое время отвергал ее именно ради аутентичности выражения. Искусст­во, прочно стоящее на ногах, безбоязненно взирающее на окружаю­щий мир, переживает процесс поляризации — с одной стороны, оно руководствуется принципом безжалостной, не знающей сострадания, отвергающей всякое примирение с действительностью экспрессив­ности, которая становится автономной конструкцией, с другой — оно ориентируется на безвыразительность конструкции, со свойственным ей возрастающим бессилием выражения. — Обсуждение вопроса о табу, тяготеющем над субъектом и выражением, связано с диалекти-

кой «взросления», зрелости искусства. Выдвинутый Кантом постулат «совершеннолетия» как эмансипации от власти инфантильности в рав­ной степени относится и к разуму, и к искусству. История «модерна»

— это история попыток достичь совершеннолетия, противопоставив организованную и подчеркнуто опирающуюся на традиционные цен­ности волю стихии детского в искусстве, которое конечно же выгля­дит детским в глазах узкопрагматической рациональности. Но и само искусство в не меньшей степени восстает против такого рода рацио­нальности, которая в оценке взаимосвязей между целями и средства­ми забывает о целях и фетишизирует средства, превращая их в цели. Такая иррациональность, кроющаяся в принципе разума, разоблача­ется открыто признаваемой и в то же время рациональной в способах своего самоосуществления иррациональностью искусства. Оно вы­являет инфантильность, наличествующую в идеале «взрослости». Не­совершеннолетие, рождающееся из совершеннолетия, — вот прото­тип игры.