ДЖЕЙКОБ. Первый раз меня уволили из зоомагазина

 

Первый раз меня уволили из зоомагазина. Не стану упоминать названия сети магазинов, потому что не уверен, что оно достойно упоминания, а неприятностей с законом у меня и так выше крыши — хватит на пожизненное. Скажем так — объективно — я был их лучшим работником, но, несмотря на это, меня все же уволили.

Хотя человеку, который покупал щенка корги, я рассказывал о собаках, предлагая корм для собак. (Эти собаки произошли от таксы! Название породы в переводе с валлийского означает «карликовая собака»!)

Несмотря на то что я не крал наличку из кассы, как один из моих сменщиков.

Несмотря на то что я не нажаловался на этого сменщика.

Несмотря на то что я не грубил покупателям и не возмущался, когда приходила моя очередь мыть общественные туалеты.

Мой начальник (Алан, которому было всего девятнадцать и который являлся подходящим кандидатом для тестирования средств для проблемной кожи «Проактив») сказал мне, что покупатели жалуются на мою внешность.

Нет, у меня из носа не текут сопли. Я не пускаю слюни. Я не ношу штаны приспущенными до колен, как тот сменщик, о котором я уже упоминал. Единственная моя провинность, дамы и господа присяжные, — я отказался носить фирменную одежду. Она состояла из синей рубашки на пуговицах. Я носил ее только по пятницам, но, честно признаться, ужас заключался в том, что мне приходилось застегивать пуговицы, — неужели я должен смириться еще и с тем, чтобы надевать цвета в неположенный день?

Кстати сказать, никто не жаловался. Во мне легко можно было узнать работника магазина, потому что я, хотя и не носил форму, прицепил на грудь табличку размером с голову новорожденного. Надпись на ней гласила: «Здравствуйте, меня зовут Джейкоб. Чем могу помочь?»

Причиной моего увольнения послужило то, что после нескольких недель оправданий из-за отсутствия униформы, которую я не надевал, если не выпадало работать в пятницу, я признался, что аутист. Что у меня «пунктик» насчет цвета одежды, не говоря уже о пуговицах. И вот, несмотря на то что щенки интуитивно любили меня, несмотря на то что я продал их больше, чем любой другой работник магазина, даже несмотря на то что в момент моего увольнения одна из работниц отправляла сообщение своему приятелю, а не пробивала чек покупателю, а вторая кокетничала со Стивом из отдела амфибий — несмотря на все перечисленное выше, козлом отпущения стал именно я, из-за своего синдрома.

Да, я разыгрываю карту синдрома Аспергера.

Единственное, что я знаю: пока я не сказал Алану о синдроме Аспергера, он с удовольствием глотал мои отговорки, а после просто решил от меня избавиться.

Такова история моей жизни.

 

Мы едем в суд на машине Оливера. Мама впереди, мы с Тео сзади. Большую часть пути я смотрю на вещи, которые воспринимал как должное, на достопримечательности, которые не видел, пока сидел под домашним арестом. Забегаловка «Колони динер» со сломанной неоновой вывеской, на которой значится «Пообедайте в „Колон“». Витрина зоомагазина, где я когда-то работал, со сбившимися в кучку щенками. Кинотеатр, где выпал мой первый зуб, и крест на обочине дороги, где по дороге в школу однажды во время бурана погиб подросток. Рекламный щит Рествудской церкви, на котором написано: «Бесплатный кофе! Вечная жизнь! Постоянным прихожанам предоставляются привилегии».

— Ну, — говорит Оливер, паркуясь на стоянке и выключая двигатель, — приехали.

Я открываю дверцу, выхожу из машины, и внезапно тысячи звуков жалят меня, будто стрелы. И такой яркий свет, что я чуть не ослеп. Я не могу одновременно закрыть руками глаза и заткнуть уши, и каким-то образом между криками я слышу свое имя, голос мамы и Оливера. Они двоятся у меня перед глазами, микрофоны похожи на раковые клетки, и они все ближе и ближе.

«Оливер: Черт, я должен был предвидеть…

Мама: Закрой глаза, дорогой. Ты меня слышишь? Тео! Можешь его придержать?»

Мне на предплечье ложится рука, но я не знаю, кому она принадлежит: моему брату или незнакомцу. Кому-то, кто жаждет перерезать мне вены и оставить умирать от потери крови. Людям с глазами-прожекторами и искривленными губами, которые собираются отрывать от меня по кусочку и запихивать себе в карманы, пока от меня совсем ничего не останется.

Я сделал то, что делает обычный человек, когда сталкивается лицом к лицу со стаей диких зверей, которые скрежещут зубами и размахивают микрофонами, — побежал.

Фантастическое чувство.

Не стоит забывать, что я был в клетке шесть на двенадцать метров, двухэтажной. И я не так быстр, как хотелось бы, потому что на мне парадный костюм и тесные туфли, а я по природе неуклюж, но мне удается отбежать достаточно далеко, чтобы не слышать больше голосов. По правде сказать, я ничего не слышу. В ушах шумит ветер, дыхание со свистом вырывается из груди.

Внезапно меня сбивают с ног.

— Черт! — с присвистом выдыхает Оливер. — Стар я уже для этого.

Я едва могу говорить, потому что он лежит у меня на спине.

— Ты… двадцать восемь, — ворчу я.

Он скатывается с меня, и на мгновение мы оба растягиваемся на асфальте под вывеской на заправке «НЕЭТИЛИРОВАННЫЙ $2.69».

— Прости, — тут же извиняется Оливер. — Я должен был подумать об этом.

Я приподнимаюсь на локтях и смотрю на него.

— Оказывается, многие хотят посмотреть, чем закончится твое дело, — говорит он. — Мне следовало тебя к этому подготовить.

— Я не хочу туда возвращаться! — заявляю я.

— Джейк, если не вернешься, судья снова упечет тебя за решетку.

Я мысленно пробегаю список правил, тех, что определил Оливер для поведения в зале суда. Почему он и для журналистов не установил определенные правила, ведь привычку тыкать микрофон мне в нос хорошими манерами вряд ли назовешь?

— Мне нужен перерыв, — возвещаю я.

Это одна из подходящих к случаю реплик — согласно правилам поведения, установленным Оливером на суде.

Он садится рядом и подтягивает колени к груди. В нескольких метрах от нас к автозаправке подъезжает машина. Из нее выбирается водитель, с недоумением разглядывает нас, потом протягивает в окошко свою кредитную карточку.

— В таком случае мы попросим судью объявить перерыв, как только войдем в зал судебных заседаний. — Он склоняет голову набок. — Что скажешь, Джейк? Ты готов вместе со мной дать им отпор?

Я сжимаю и разжимаю пальцы ног, обутых в выходные туфли. Проделываю это трижды, на удачу.

— «Люблю запах напалма по утрам», — отвечаю я цитатой из «Апокалипсиса сегодня».

Оливер отводит глаза.

— Я нервничаю, — признается он.

Не очень-то приятно услышать подобное признание от собственного адвоката перед самым началом процесса, но мне нравится, что он не врет.

— Ты говоришь правду, — констатирую я.

Это комплимент, но Оливер воспринимает его как руководство к действию. Он колеблется.

— Я скажу им, что ты невиновен. — Потом встает и отряхивает брюки. — Ну, что скажешь?

Это фраза с подвохом. Большей частью люди произносят ее, когда ты еще ничего не сказал, но, разумеется, как только ты укажешь на тот факт, что еще ничего не говорил, — ты уже произнес слова.

— Неужели мне придется еще раз идти мимо этих людей? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает Оливер. — Но у меня появилась идея.

Он ведет меня к краю парковки, где нас ждут встревоженные мама с Тео. Я хочу кое-что сказать Оливеру, но это желание блекнет перед более насущными проблемами.

— Закрой глаза, — велит он.

Я закрываю. Потом чувствую, как он берет меня за правую руку, а мама за левую. Мои глаза все еще закрыты, но я слышу гул голосов и непроизвольно начинаю издавать похожий звук.

— А сейчас… запевай!

— «Я убил шерифа, но не стрелял в его помощника…» — Я замолкаю. — Я до сих пор их слышу.

Песню подхватывает Тео, потом Оливер и мама. Поем все вчетвером — не спетый квартет, импровизированный, — да так и поднимаемся по лестнице в здание суда.

Сработало! Вероятно, музыкальный номер удивил зевак — море журналистов расступилось, и мы прошли прямо посредине.

 

Я настолько поражен, что не сразу соображаю, что за кость засела в моем горле еще до того, как мы поднялись по ступенькам.

1. Я сказал Оливеру устное равенство, которое назовем «пи»: «Ты говоришь правду».

2. Он ответил «эр»: «Я скажу им, что ты невиновен».

3. В логическом равенстве этого разговора я допускаю, что «пи» равно «эр».

4. Теперь я понимаю, что это необязательно правда.

 

До того как мы стали заниматься с Джесс, мне приходилось посещать занятия по социальной адаптации в школе. Туда в основном ходили дети, которые, в отличие от меня, были не слишком заинтересованы в том, чтобы влиться в общество. Робби был неизлечимым аутистом и чаще всего занимался тем, что перекладывал карандаши из одного угла комнаты в другой. Джордан и Ниа имели психические отклонения и занимались по специальной программе, а не с остальной группой. Вероятно, больше всего мы были похожи с Серафимой, несмотря на то что у нее диагностировали синдром Дауна. Она так отчаянно хотела принимать участие в происходящем, что забиралась на колени к незнакомому человеку и обхватывала его лицо ладонями. Это умиляло, когда ей было шесть лет, но когда исполнилось шестнадцать — настораживало.

Луа, учительница, придумывала различные интерактивные игры, в которых нам приходилось принимать участие. У нас была ролевая игра, когда мы должны были здороваться друг с другом, как будто и не сидели в одной комнате целых полчаса. Устраивали соревнования, как долго сможем не отводить в сторону взгляд. Однажды она использовала таймер в форме яйца, чтобы показать нам, когда стоит прекращать разговор на одну тему, чтобы дать возможность другому поучаствовать в беседе, но игру спешно пришлось прекратить, потому что Робби вышел из себя, как только раздался сигнал таймера.

Каждый урок заканчивался тем, что мы становились в круг и говорили соседу комплименты. Робби всегда говорил одно и то же, независимо от того, с кем рядом стоял: «Я люблю водяных черепах».

(Он на самом деле их любил. Он знал о черепахах больше, чем кто бы то ни было из моих знакомых, и, вероятно, таким уникумом и останется. Если бы не он, я бы до сих пор путал водяных черепах с коробчатыми.)

Джордан и Ниа всегда говорили комплименты о внешности: «Мне нравится твоя прическа. Мне нравится, что у тебя красная юбка».

Однажды Серафима сказала, что ей нравятся мои рассказы о митохондриальной ДНК. Я повернулся к ней и ответил, что мне не нравится, что она лжет, поскольку именно в этот день она воспользовалась жестом, который был принят в классе: поднятые вверх в форме буквы «V» два пальца, когда мы хотим сказать Луа, что устали от обсуждаемой темы, несмотря на то что даже не дошли до того, как именно это нас всех касается.

Именно тогда Луа позвонила маме, и мама нашла Джесс.

Я учился выказывать восхищение и с Джесс, но с ней все было по-другому. С одной стороны, мне нравилось делать ей комплименты. Мне на самом деле нравились ее волосы — похожие на волоски кукурузы, от которых очищаешь кочан, прежде чем погрузить его в кипящую воду. Нравилось, что она нарисовала смешные рожицы на белых резиновых подошвах своих кроссовок. А когда я без устали говорил о криминалистике, она не складывала пальцы в букву «V», наоборот, задавала наводящие вопросы.

Казалось, таким образом она познает меня, познает, как работает мой мозг. Он похож на лабиринт: нужно следовать за всеми поворотами и изгибами, чтобы понять, откуда я начал. И я радовался, что Джесс с охотой уделяет этому время. Полагаю, я по-настоящему и не задумывался над тем, что мама, вероятно, платит ей. По крайней мере, до тех пор, пока этот идиот Марк Макгуайр не заявил об этом в пиццерии. Но все же было непохоже, чтобы она сидела и считала минуты, сколько ей еще придется мучиться в моем обществе. Вы бы это сразу поняли, если бы ее увидели.

Мой любимый урок с Джесс — когда мы отрабатывали приглашение на танец. Мы сидели «У Венди», потому что попали под чертов ливень. Пока шел дождь, Джесс решила перекусить, хотя выбор еды без глютена и казеина был невелик. Я заказал две печеные картофелины, к ним салат без заправки, а Джесс выбрала чизбургер.

— Тебе даже картошку фри нельзя?

— Нет, — ответил я. — Все дело в масле, на котором ее жарят. Только в «Хутерз» продается картофель фри без глютена.

Джесс засмеялась.

— Да, больше я тебя сюда не приведу. — Она смотрит на мой картофель, на салат без заправки. — Ты даже маленький кусочек масла съесть не можешь?

— Нет, только соевое, — пожимаю я плечами. — Привыкаешь.

— Значит, — произносит она, вертя в руках чизбургер, — для тебя это поцелуй смерти?

Я чувствую, как вспыхиваю. Я не понимаю, о чем она говорит, но одного слова «поцелуй» в ее устах довольно, чтобы я почувствовал, что только что съел бабочку вместо огурца.

— Дело не в аллергии.

— А что случится, если съешь?

— Не знаю. Думаю, меня легче будет расстроить. Диета просто помогает, хотя никто не знает почему.

Она смотрит на чизбургер и отковыривает с него семечко.

— Может быть, и мне сесть на диету?

— Тебя же ничего не расстраивает, — говорю я.

— Много ты знаешь! — восклицает Джесс, потом качает головой и возвращается к теме дня. — Давай. Приглашай.

— Гм… — Я смотрю на картофель. — Хотите со мной потанцевать?

— Нет, — решительно возражает Джесс. — Нужно уламывать партнершу, Джейкоб.

— Я просто… собирался потанцевать и подумал, поскольку ты тоже здесь…

— Продолжай в том же духе, — говорит она.

Я заставляю себя взглянуть Джесс в глаза.

— Похоже, ты единственный человек, который меня понимает. — Я с трудом сглотнул. — Когда ты рядом, окружающий мир не кажется неприступным. Пожалуйста, потанцуй со мной, — произнес я, — потому что ты — моя музыка.

У Джесс рот приоткрылся.

— Да, Джейкоб, да! — закричала она, внезапно сорвалась с места, рывком подняла меня и обняла.

Я ощутил запах дождя в ее волосах и совершенно не возражал, что она посягнула на мое личное пространство и находилась слишком близко. Мне понравилось. Мне понравилось настолько, что вы понимаете, что произошло, — пришлось отстраниться, прежде чем она заметит или (хуже того) почувствует это.

Пожилая пара, сидящая напротив, улыбнулась. Я понятия не имел, что они о нас думали, но явно не предполагали, что перед ними ребенок-аутист и его педагог по социальной адаптации. Пожилая женщина подмигнула Джесс.

— Похоже, этот чизбургер ты никогда не забудешь.

Я многое помню о Джесс. Как она в тот день накрасила ногти блестящим алым лаком. Как ей не понравился соус для барбекю. А когда она смеялась, ее смех не напоминал деликатное хихиканье, а шел из глубины.

Большую часть времени проводишь с людьми не вплотную. Помнишь, как было весело, но ничего конкретного.

О Джесс я буду помнить каждую мелочь.

 

ОЛИВЕР

 

Когда мы с Джейкобом и Эммой заняли места на скамье подсудимых, в зале заседаний уже было полно народу, а Хелен Шарп просматривала свои записи.

— Отличная комната смеха, — говорит она, бросая на меня косой взгляд. — Вы уж и мне такую выпросите.

Под комнатой смеха она имеет в виду комнату для перерыва, которую оборудовали позади зала заседаний. Там повесили тяжелые звуконепроницаемые шторы, которые отделяют комнату от коридора и остальных помещений. В комнате всевозможные резиновые мячи с шипами и вибрирующие подушки, светильник с гелием и нечто, напоминающее мне длинные шланги на автомойке. Эмма клянется, что все эти приспособления способствуют релаксации, но, по-моему, их с таким же успехом можно использовать в качестве декораций-фетишей в порнографическом фильме.

— Хелен, если хотите задать вопрос узкому специалисту, — советую я представительнице обвинения, — начните с сердца.

Пристав призывает к тишине, и мы встаем, когда появляется судья Каттингс. Он бросает взгляд на четыре камеры, установленные в глубине зала.

— Я хотел бы напомнить репортерам, что они находятся здесь только с моего разрешения, а я могу в любую минуту его отменить, если они станут слишком навязчивыми. Это же касается и галерки: во время суда я не потерплю никаких комментариев и смешков. Представители сторон, пожалуйста, подойдите ко мне.

Мы с Хелен подходим к судье.

— Учитывая опыт предшествующих закрытых слушаний, — говорит судья, — я решил заблаговременно, до начала заседания, узнать, как обстоят дела. Мистер Бонд, как чувствует себя сегодня утром ваш клиент?

«Его судят за убийство, — думаю я. — Но в остальном — превосходно!»

Мне пришлось усесться Джейкобу на грудь, чтобы застегнуть его рубашку, а он бросился бежать через автостраду.

— Отлично как никогда, Ваша честь, — отвечаю я.

— Возникли ли еще проблемы, о которых мы должны знать? — спрашивает судья.

Я отрицательно качаю головой, радуясь тому факту, что судья, по-видимому, искренне печется о благополучии Джейкоба.

— Хорошо. Потому что за процессом наблюдает много народу, и я, черт побери, не желаю выглядеть идиотом, — бросает судья.

Вот оно — человеческое милосердие!

— А вы, мисс Шарп? Вы готовы?

— На все сто процентов, Ваша честь, — уверяет Хелен.

Судья кивает.

— В таком случае, начинаем. Первое слово предоставляется обвинению.

Эмма посылает мне подбадривающую улыбку, когда я сажусь по другую сторону от Джейкоба. Она оборачивается, чтобы увидеть Тео, который забился на галерку, и поворачивается к суду, когда Хелен начинает речь.

— Четыре месяца назад Джесс Огилви была умной, красивой девушкой, исполненной надежд и грез. Студентка выпускного курса Вермонтского университета, она должна была получить диплом магистра по детской психологии. Учебу она совмещала с работой: например, не так давно она устроилась присматривать за домом профессора по адресу: Таунсенд, улица Серендипити-уэй, шестьдесят семь, обучала студентов и работала наставницей детей с особыми потребностями. Одним из ее подопечных был молодой человек с синдромом Аспергера — этот молодой человек, Джейкоб Хант, сейчас сидит перед вами на скамье подсудимых. Джесс в особенности помогала Джейкобу с социальной адаптацией: учила его завязывать беседу, заводить друзей, общаться на публике — всему, с чем у него возникали определенные трудности. Но во вторник, двенадцатого января, Джесс Огилви не провела с Джейкобом Хантом урок. Наоборот, этот молодой человек — тот самый, к которому она относилась с теплотой и сочувствием, — жестоко и бесчеловечно лишил ее жизни.

Недалеко от стола прокурора какая-то женщина тихонько заплакала. Мать, даже поворачиваться не нужно, чтобы понять. Но Джейкоб повернул голову, и его лицо исказилось, когда он заметил знакомые черты: вероятно, овал лица или цвет волос.

— За два дня до смерти Джесс повела Джейкоба в пиццерию на Мейн-стрит в Таунсенде. Вы услышите показания Калисты Спатакопулус, владелицы пиццерии, о том, что между Джейкобом и Джесс возник горячий спор, который закончился тем, что Джесс велела Джейкобу «убраться с глаз». Услышите показания Марка Макгуайра, жениха Джесс. По его словам, вечером в воскресенье и в ночь на понедельник он видел Джесс, она была жива и здорова — но во вторник днем она исчезла. Услышите показания детектива Рича Метсона из полицейского управления Таунсенда, который расскажет о том, как полиция целых пять дней искала следы Джесс, отрабатывая версию о похищении девушки. Наконец отследили сигнал ее сотового телефона и обнаружили ее искалеченное, безжизненное тело в водопропускной трубе всего в сотне метров от дома. Услышите показания судмедэксперта, который засвидетельствует, что на спине Джесс Огилви имелись ссадины, а на шее — следы удушения, у нее был разбит нос, синяки на лице, выбит зуб… а ее белье вывернуто наизнанку.

Я смотрю на лица присяжных. Наверное, они думают: «Что за чудовище могло сотворить подобное с невинной девушкой?» — а потом украдкой бросаю взгляд на Джейкоба.

— И, леди и джентльмены, вам будет представлено одеяло, в которое было завернуто тело Джесс Огилви. Одеяло это принадлежит Джейкобу Ханту.

Сидящий рядом со мной Джейкоб начинает качать головой. Эмма кладет руку ему на плечо, но он сбрасывает ее. Одним пальцем я подталкиваю чуть ближе к нему блокнот с самоклеющимися листами. Снимаю колпачок с ручки, которую приготовил для него, надеясь, что он изольет свое раздражение на бумаге, а не забьется в припадке.

— Улики, которые представит обвинение, вне всякого сомнения указывают на то, что Джейкоб Хант совершил преднамеренное убийство Джесс Огилви. В конце слушания по данному делу, когда судья попросит вас решить, кто виновен, обвинение уверено, что вы вынесете вердикт о виновности Джейкоба Ханта, который убил Джесс Огилви — жизнерадостную молодую женщину, считавшую себя его учителем, наставником и другом, а потом…

Она подходит к своему столу и вырывает лист из блокнота.

Внезапно я понимаю, что она сейчас сделает.

Хелен Шарп комкает бумагу в кулаке и бросает на пол.

— Выбросил ее, как мусор, — заканчивает она, но к этому времени Джейкоб уже зашелся в крике.

 

ЭММА

 

Как только прокурор потянулась к блокноту, я поняла, чем закончится ее обличительная речь. Я начала было вставать, но слишком поздно — Джейкоб уже утратил контроль над собой, и судья, у которого не было молотка, стучит по столу кулаком.

— Ваша честь, можно сделать короткий перерыв? — орет Оливер, пытаясь перекричать вопящего Джейкоба.

— «Никаких… плечиков из проволоки… никогда!» — кричит Джейкоб.

— Перерыв на десять минут! — объявляет судья, и тут же один из приставов подходит к присяжным, чтобы вывести их из зала суда, а второй к нам — чтобы отвести в комнату сенсорной релаксации. — Адвокат, подойдите ко мне.

Пристав выше Джейкоба, похож на колокол, с крупными ляжками. Он крепко берет Джейкоба под руку.

— Идем, приятель, — говорит он, но Джейкоб пытается вырваться из его рук, а потом начинает пинаться.

Он резко и довольно сильно бьет пристава, тот ухает от боли, а через секунду Джейкоб обмякает и все его восемьдесят с лишним килограммов тяжело падают на пол.

Пристав протягивает руку, чтобы его поднять, но я бросаюсь сверху на сына.

— Не трогайте его! — велю я, прекрасно сознавая, что присяжные напряглись, чтобы увидеть, что происходит, и даже если их удастся выпроводить, все объективы наверняка направлены в этот момент именно на меня.

Джейкоб плачет у меня на плече, коротко посапывая, как будто пытается отдышаться.

— Все хорошо, милый, — шепчу ему на ухо. — Мама рядом, мы вместе пройдем через это.

Я тяну Джейкоба на себя, пока он не принимает сидячее положение. Потом я обнимаю его и едва не сгибаюсь под тяжестью его тела, когда мы встаем с пола. Пристав открывает решетку и ведет нас по проходу к комнате сенсорной релаксации. Когда мы проходим мимо, все присутствующие в зале суда замирают. Наконец мы скрываемся за черными занавесками, и до меня доносится лишь отдаленный шум голосов: «Что это было? Никогда ничего подобного не видела… Судья не потерпит фиглярства… Держу пари, выходка направлена на то, чтобы вызвать сочувствие…»

Джейкоб забирается под тяжелое одеяло.

— Мама, — зовет он меня оттуда, — она скомкала бумагу.

— Знаю.

— Мы должны расправить.

— Это не наша бумага. Это бумага прокурора. Придется смириться.

— Она скомкала бумагу, — повторяет Джейкоб. — Мы должны расправить.

Я вспоминаю женщину-присяжную, которая с жалостью взглянула на меня за мгновение до того, как ее выпроводили из зала суда. «Хороший знак» — сказал бы Оливер, но он — не я. Я никогда не хотела, чтобы меня жалели из-за того, что у меня такой ребенок, как Джейкоб. Мне жаль женщин, которые дарят свою любовь детям впопыхах и всего на восемьдесят процентов или даже и того меньше, а не посвящают им каждую минуту.

Но моего сына судят за убийство. Сына, который в тот день, когда умерла Джесс Огилви, повел себя так же, как несколько минут назад, когда был вырван лист бумаги.

Если Джейкоб убийца, я буду продолжать его любить. Но стану ненавидеть женщину, в которую он меня превратил, — женщину, о которой шепчутся за спиной, женщину, которую жалеют. И хотя я никогда не страдала от этого, будучи матерью ребенка с синдромом Аспергера, я буду страдать, будучи матерью, чей сын отнял жизнь у чужого ребенка.

Голос Джейкоба стучит, словно молоток.

— Мы должны расправить, — повторяет он.

— Да, — шепчу я. — Должны.

 

ОЛИВЕР

 

— Должно быть, это рекорд, мистер Бонд, — нараспев произносит судья. — Мы продержались без приступа целых три минуты и двадцать секунд.

— Ваша честь, — импровизирую я на лету, — я не могу предсказать всего, что может вывести из себя этого юношу. Именно поэтому вы и разрешили присутствовать его матери. Но знаете, при всем уважении к суду, Джейкоб заслуживает не просто десяти часов правосудия. Его должны судить столько, сколько потребуется. В этом и заключается основная цель конституционной системы.

— Отлично, Оливер! Не хочу вмешиваться, — говорит Хелен, — но вы не забыли пригласить оркестр с парада и поднять знамя, которое должно вот-вот сорваться с древка?

Я не обращаю на ее выпад внимания.

— Мне очень жаль, Ваша честь. Заранее прошу прощения, если Джейкоб поставит вас или меня в глупое положение. Или… — Я смотрю на Хелен. — Как уже говорилось, я, естественно, не хочу, чтобы у моего клиента случались припадки перед присяжными, — это не пойдет защите на пользу.

Судья смотрит поверх очков.

— У вас есть десять минут, чтобы успокоить подсудимого, — предупреждает он. — Мы вернемся в зал суда, и прокурор будет иметь возможность закончить свою речь.

— Нельзя комкать бумагу, — говорю я.

— Боюсь, об этом в ходатайстве речь не шла, — отвечает Хелен.

— Прокурор права. Если каждый раз, когда мисс Шарп захочет скомкать бумагу, ваш клиент будет выходить из себя, — это ваша проблема.

— Обещаю, господин судья, — говорит Хелен, — больше бумагу не комкать. С этого момента я буду сворачивать листы.

Она наклоняется, поднимает комок бумаги, от которого взорвался Джейкоб, и бросает его в корзину у стола стенографистки.

Я смотрю на часы. Получается, у меня остается четыре минуты и пятнадцать секунд, чтобы усадить совершенно спокойного, как индийский божок, Джейкоба рядом с собой на скамью подсудимых. Иду по проходу и проскальзываю между черными занавесками в комнату релаксации. Джейкоб прячется под одеялом, Эмма согнулась над вибрирующей подушкой.

— О чем еще вы не упомянули? — спрашиваю я. — Что еще выводит Джейкоба из себя? Когда часы бьют без четверти двенадцать? Ради бога, Эмма, у нас только один шанс убедить присяжных, что Джейкоб не вспылил и не убил Джесс Огилви в приступе ярости! Как прикажете мне это сделать, если он и десяти минут не может высидеть спокойно?

Я так кричу, что меня, по всей видимости, слышно за этими дурацкими занавесками. Неужели телевизионные камеры, настроив свои микрофоны, все записывают?

Эмма поднимает голову, и я вижу ее заплаканные глаза.

— Я попытаюсь сделать так, чтобы он вел себя спокойнее.

— Черт! — Мою злость как ветром сдуло. — Ты плачешь?

Она качает головой.

— Нет. Со мной все в порядке.

— Правда? Тогда я — Кларенс Томас.[18]— Я лезу в карман, достаю салфетку и вкладываю ей в руку. — Мне лгать не нужно. Мы в одной лодке.

Она отворачивается и сморкается, потом складывает — складывает, не комкает! — салфетку и засовывает ее в карман своего желтого платья.

Я убираю с головы Джейкоба одеяло.

— Пора идти, — говорю я.

На мгновение мне кажется, что он соглашается, но потом он отворачивается от меня.

— Мама, — шепчет он, — расправь ее.

Я поворачиваюсь к Эмме, которая, откашлявшись, сообщает:

— Он хочет, чтобы сначала Хелен Шарп расправила бумагу.

— Бумага уже в мусорной корзине.

— Ты обещала! — Голос Джейкоба звучит уже громче.

— Господи! — бормочу я себе под нос. — Хорошо.

Возвращаюсь в зал заседаний и роюсь в мусорной корзине у ног стенографистки. Она смотрит на меня как на умалишенного, что недалеко от истины.

— Что вы делаете?

— Лучше не спрашивайте.

Скомканный лист обнаруживается под оберткой от конфеты и номером газеты «Бостон Глоб». Я кладу его в карман пиджака и возвращаюсь в комнату сенсорной релаксации, где достаю комок из кармана и разглаживаю на глазах у Джейкоба.

— Лучше я не смогу, — говорю я ему. — А ты… сможешь лучше?

Джейкоб смотрит на листок.

— «Я твой с первого взгляда», — говорит он.