Смысл жизни

Постараемся прежде всего вдуматься, что это означает — «най­ти смысл жизни», точнее, чего мы, собственно, ищем, какой смысл вкладываем в само понятие «смысл жизни» и при каких условиях мы почитали бы его осуществленным?

Под «смыслом» мы подразумеваем примерно то же, что «разумность*. «Разумным» же в относительном смысле мы на-

зываем все целесообразное, все правильно ведущее к цели или помогающее ее осуществить. Разумно то поведение, которое со­гласовано с поставленной целью и ведет к ее осуществлению, разумно или осмысленно пользование средством, которое помо­гает нам достигнуть цели. <... >

Мы видим, что большинство людей посвящает большую часть своих сил и времени ряду вполне целесообразных действий, что они постоянно озабочены достижением каких-то целей и прави­льно действуют для их достижения, т. е. по большей части по­ступают вполне «разумно»: и вместе с тем, так как либо сами цели эти «бессмысленны», либо по крайней мере остается нере­шенным и спорным вопрос об их «осмысленности» — вся челове­ческая жизнь принимает характер бессмысленного кружения, наподобие кружения белки в колесе, набора бессмысленных дей­ствий, которые неожиданно, вне всякого отношения к этим це­лям, ставимым человеком, и потому тоже совершенно бессмыс­ленно обрываются смертью.

Следовательно, условием подлинной, а не только относитель­ной разумности жизни является не только, чтобы она разумно осуществляла какие-либо цели, но чтобы и самые цели эти, в свою очередь, были разумны.

<...> Мы можем на время отмахнуться от этого вопроса, отогнать его от себя, но в следующее же мгновение не «мы» и не наш «ум» его ставит, а он сам неотвязно стоит перед нами, и душа наша, часто со смертельной мукой, вопрошает: «Для чего жить?»

Очевидно, что наша жизнь, простой стихийный процесс из­живания ее, пребывания на свете и сознания этого факта вовсе не есть для нас «самоцель». Она не может быть самоцелью, во-пер­вых, потому, что, в общем, страдания и тягости преобладают в ней над радостями и наслаждениями, и, несмотря на всю силу животного инстинкта самосохранения, мы часто недоумеваем, для чего же мы должны тянуть эту тяжелую лямку. Но и незави­симо от этого она не может быть самоцелью и потому, что жизнь по самому своему существу есть не неподвижное пребывание в себе, самодовлеющий покой, а делание чего-то или стремление к чему-то; миг, в котором мы свободны от всякого дела или стрем­ления, мы испытываем как мучительно-тоскливое состояние пу­стоты и неудовлетворенности. Мы не можем жить для жизни;

мы всегда — хотим ли мы того или нет — живем для чего-то. <...>

Чтобы быть осмысленной, наша жизнь <... > должна быть служением высшему и абсолютному благу.

Но этого мало. <...> Бессмысленна жизнь, посвященная благу грядущих поколений, но тут еще можно сказать, что бес­смысленность эта определена относительностью, ограниченнос­тью или спорностью самой цели. Но возьмем, например, фило­софскую этику Гегеля. В ней человеческая жизнь должна обре­тать смысл как проявление и орудие саморазвития и самопозна­ния абсолютного духа; но известно, на какие моральные трудно­сти наталкивается это построение. Наш Белинский, который, оз­накомившись с философией Гегеля, воскликнул в негодовании: «Так это я, значит, не для себя самого познаю и живу, а для развития какого-то абсолютного духа. Стану я для него трудить­ся!» — был, конечно, по существу, совершенно прав. Жизнь ос­мысленна, когда она, будучи служением абсолютному и высше­му благу, есть вместе с тем не потеря, а утверждение и обогаще­ние самой себя, когда она есть служение абсолютному благу, которое есть благо и для меня самого. <... > Оно должно быть одновременно благом и в объективном, и в субъективном смыс­ле и высшей ценностью, к которой мы стремимся ради нее са­мой, и ценностью, пополняющей, обогащающей меня самого. <...>

Под благом в объективном смысле мы разумеем самодовле­ющую ценность или самоцель, которая уже ничему иному не служит и стремление к которой оправдано именно ее внутрен­ним достоинством; под благом в субъективном смысле мы разу­меем, наоборот, нечто приятное, нужное, полезное нам, т. е. нечто служебное в отношении нас самих и наших субъективных потребностей. <...>

Одно лишь самодовлеющее благо — благо в объективном смысле — нас не удовлетворяет; служение даже абсолютному началу, в котором я сам не участвую и которое не красит и не согревает моей собственной жизни, не может осмыслить после­дней. Но и одно благо в субъективном смысле — субъективное наслаждение, радость, счастье — тоже не дарует мне смысла, ибо, как мы видим, всякая, даже самая счастливая жизнь отрав­лена мукой вопроса «для чего?», не имеет смысла в самой себе.

То, к чему мы стремимся как к подлинному условию осмыслен­ной жизни, должно, следовательно, так совмещать оба эти нача­ла, что они в нем погашены как отдельные начала, а дано лишь само их единство. Мы стремимся не к той или иной субъектив­ной жизни, как бы счастлива она ни была, но и не к холодному, безжизненному объективному благу, как бы совершенно оно ни было само в себе, — мы стремимся к тому, что можно назвать удовлетворением, пополнением нашей душевной пустоты и тос­ки; мы стремимся именно к осмысленной, объективно-полной, самодовлеюще-ценной жизни. Вот почему никакое отдельное от­влеченное определимое благо, будь то красота, истина, гармония и т. п., не может нас удовлетворить; ибо тогда жизнь, сама жизнь как целое, и прежде всего — наша собственная жизнь, остается как бы в стороне, не объемлется всецело этим благом и не про­питывается им, а только извне, как средство, служит ему. А ведь осмыслить мы жаждем именно нашу собственную жизнь. Мы ищем, правда, и не субъективных наслаждений, бессмысленность которых мы также сознаем: но мы ищем осмысленной полноты жизни, такой блаженной удовлетворенности, которая в себе са­мой есть высшая, бесспорная ценность. Высшее благо, следова­тельно, не может быть не чем иным, кроме самой жизни, но не жизни как бессмысленного текучего процесса и вечного стремле­ния к чему-то иному, а жизни как вечного покоя блаженства, как самознающей и самопереживающей полноты удовлет­воренности в себе. В этом заключается очевидное зерно истины, только плохо понятое и извращенно выраженное, в утвержде­нии, что жизнь есть самоцель и не имеет цели вне себя. Наша эмпирическая жизнь, с ее краткостью и отрывочностью, с ее не­избежными тяготами и нуждами, с ее присущим ей стремлени­ем к чему-то вне ее находящемуся, очевидно, не есть самоцель и не может ею быть; наоборот, первое условие осмысленности жизни, как мы видели, состоит именно в том, чтобы мы прекра­тили бессмысленную погоню за самой жизнью, бессмысленную растрату ее для нее самой, а отдали бы ее служению чему-то высшему, имеющему оправдание в самом себе. Но это высшее, в свою очередь, должно быть жизнью — жизнью, в которую воль­ется и которой всецело пропитается наша жизнь. Жизнь в благе, или благая жизнь, или благо как жизнь — вот цель наших стрем­лений. И абсолютная противоположность всякой разумной жиз-

ненной цели есть смерть, небытие. Искомое благо не может быть только «идеалом», чем-то бесплотным и конкретно не существу­ющим, оно должно быть живым бытием, и притом таким, кото­рое объемлет нашу жизнь и дает ей последнее удовлетворение именно потому, что оно есть выражение последнего, глубочай­шего ее существа. <...>

Для того чтобы жизнь имела смысл, необходимы два усло­вия: существование Бога и наша собственная причастность ему, достижимость для нас жизни в Боге или божественной жизни. Необходимо прежде всего, чтобы, несмотря на всю бессмыслен­ность мировой жизни, существовало общее условие ее осмыс­ленности, чтобы последней, высшей и абсолютной основой ее был не слепой случай, не мутный, все на миг выбрасывающий наружу и все опять поглощающий хаотический поток времени, не тьма неведения, а Бог как вечная твердыня, вечная жизнь, абсолютное благо и всеобъемлющий свет разума. И необходимо, во-вторых, чтобы мы сами, несмотря на все наше бессилие, на слепоту и губительность наших страстей, на случайность и крат­косрочность нашей жизни, были не только «творениями» Бога, не только глиняной посудой, которую лепит по своему произво­лу горшечник, и даже не только «рабами» Бога, исполняющими Его волю подневольно и только для Него, но и свободными уча­стниками и причастниками самой божественной жизни, так что­бы, служа Ему, мы в этом служении не угашали и не изнуряли своей собственной жизни, а, напротив, ее утверждали, обогаща­ли и просветляли. Это служение должно быть истинным хлебом насущным и истинной водой, утоляющей нас. Более того: толь­ко в этом случае мы для себя самих обретаем смысл жизни, если, служа Ему, мы, как сыновья и наследники домохозяина, слу­жим в нашем собственном деле, если Его жизнь, свет, вечность и блаженство может стать и нашим, если наша жизнь может стать божественной и мы сами можем стать «богами», «обожить-ся». Мы должны иметь возможность преодолеть все обессмыс­ливающую смерть, слепоту и раздражающее волнение наших слепых страстей, все слепые и злые силы бессмысленной миро­вой жизни, подавляющие нас или захватывающие в плен, для того, чтобы найти этот истинный жизненный путь, который есть для нас и истинная Жизнь и подлинная живая Истина.

Но как же найти этот путь, совпадающий с истиной и жиз-

нью, как удостовериться в подлинности бытия Бога и в подлин­ной возможности для нас обрести божественность, соучаствовать в вечном блаженстве? Легко наметить такие идеи, но возможно ли реально осуществить их? Не противоречат ли они всему наше­му непосредственному жизненному опыту, не суть ли они — мечта, которую достаточно высказать, чтобы понять ее неосуще­ствимость?

Мы стоим перед труднейшей задачей и не должны трусливо скрывать от себя ее трудностей. Чтобы обрести смысл жизни, человек должен найти абсолютное, высшее благо — но не отно­сительны ли все мыслимые блага? Человек должен обладать и самой истиной, и вечной жизнью — но не обречен ли человек всегда заблуждаться, или только искать истину, или в лучшем случае находить частные и несовершенные истины, но никак не саму Истину? А вечная жизнь — что это, как не мечтательно-утопическое, по самому своему смыслу неосуществимое поня­тие? Легко говорить и проповедовать о «вечной жизни», а попро­буйте-ка на деле, в подлинной жизни, справиться с неутолимым и неотвязным фактом роковой краткотечности и нашей собствен­ной жизни, и жизни нам близких людей, и всего вообще, что живет и движется в мире. Ваши мечты разлетаются как дым, ваши слова обличаются как лицемерные или сентиментальные «слова, только слова» перед ужасной логикой смерти, перед пла­чем над телом дорогого покойника, перед тленностью, гибелью и бессмысленной сменой всего живого на свете. И где найти, как доказать существование Бога и примирить с ним и нашу соб­ственную жизнь, и мировую жизнь в целом — во всем том зле, страданиях, слепоте, во всей той бессмыслице, которая всецело владеет ею и насквозь ее проникает? По-видимому, здесь остает­ся только выбор: или честно и мужественно глядеть в лицо фак­там жизни, как она есть на самом деле, или, трусливо спрятав­шись от них, предаться мечтам о жизни, какой она должна была бы быть, чтобы иметь смысл. Но на что нужны, какую цену имеют такие бессильные мечты? А надежда увидать свою мечту осуще­ствленной, признать в ней истину — не есть ли просто самооб­ман трусливых душ, утешающих себя ложью, чтобы не погиб­нуть от ужаса перед истиной?

Мы не должны и не можем отталкивать от себя эти сомне­ния, мы обязаны взять на себя все бремя честной и горькой прав-

ды, которая в них содержится. Но мы не должны и преждевре­менно впадать в отчаяние. Как ни мало мы до сих пор подвину­лись вперед в разрешении вопроса о смысле жизни, мы достигли по крайней мере одного: мы отдали себе отчет в том, что мы разумеем, когда говорим о смысле жизни, и при каких условиях мы считали бы этот смысл осуществленным. А теперь попыта­емся, не делая себе никаких иллюзий, но и не отступая перед величайшими трудностями, соединив бесстрашие честной мыс­ли с бесстрашием воли, стремящейся к единственной цели всей нашей жизни, вдуматься и присмотреться, в какой мере и в ка­кой форме осуществимы или даны сами эти условия.

Франк С.Л. Смысл жизни // Франк С.Л. Духовные основы общества. М., 1982. С. 163—166, 169—170.

Ильин Иван Александрович (1883—1954) — политичес­кий мыслитель, теоретик и историк культуры, философ, пат­риот. Прошел путь от неогегельянства, развитого в докторс­кой диссертации «Философия Гегеля как учение о конкрет­ности Бога и человека» (1918) — до сих пор лучшей работе о Гегеле на русском языке — до резкой критики холодной рас­судочности, панлогизма гегельянства в «Пути к очевиднос­ти» (публ. — 1957). Боролся против нового строя в России, шесть раз арестовывался и был выслан (1922) за границу, где был активным участником русской эмиграции, редакто­ром «Русского колокола». По политическим убеждениям — монархист, обосновывающий идеи самодержавной монар­хии — идеального типа правого государства, и «либерально­го консерватизма» — органического единства ценностей на­рода.

Основные философские работы: «О сопротивлении злу силою» (1925), «Путь духовного обновления» (1935), «Осно­вы христианской культуры» (1937), «Наши задачи. Истори­ческая судьба и будущее России» (1956).