ПОНИЦАА 8 страницаВ последнее время я заметил, что администрации различных учебных заведений и курсов повышения квалификации боятся приглашать меня для чтения лекций, потому что после них часть слушателей прекращает получать второе высшее образование и начинает заниматься личной жизнью, полагая, что привязанность к своим детям имеет бóльшую ценность, чем второй красный диплом. Я подозреваю, что администрация моей родной академии, если узнает, также плохо отнесется к тому, что я говорю студентам[181]. Сознаюсь: я говорю им, что, если студент считает, будто главной его задачей является учеба, а личная жизнь должна быть на втором плане, если студент считает, что сначала он должен получить высшее образование, а затем может позволить себе создать семью, — он психологически нездоров, и ему самое место в нашем психотерапевтическом отделении. Нормальный студент в первую очередь должен быть озабочен системой своих «влюбленностей-разлюбленностей», а уже во вторую — периодически вспоминать, что он еще и в медицинской академии учится.
* В третьей части «Недовольства культурой» Фрейд рассматривает еще один крайне интересный момент экономического устройства человеческой психики. Традиционно считается, что культура и цивилизация повышают способность человека получать удовольствие от жизни и уменьшают количество страданий. Это не факт, пишет Фрейд. Достаточное количество людей замечает, что возможно обратное. Ровно столько же несчастий и проблем, сколько цивилизация убирает из жизни человека одной рукой, она другой рукой добавляет. Далеко не факт, что общее количество удовольствия в жизни прямо зависит от развития культуры. Не факт, что мы, вооруженные цивилизацией и защищенные от всех тех несчастий, которые свободно обрушивались на наших предков, намного счастливее их. Фрейд не уверен, что невольник на римской галере обязательно был более несчастлив, чем современный культурный европеец в своем рабочем кабинете и доме. И можно с ним здесь согласиться. Четвертый и пятый разделы работы посвящены обсуждению того, как и для чего культура подавляет сексуальные и агрессивные влечения человека, которые по своей сути неискоренимы. Он вновь вспоминает о том, насколько враждебно одна культура относится к другой, переживает, что будут делать большевики, когда истребят всех буржуев. Нам теперь хорошо известно, что, истребив всех буржуев, большевики принялись самозабвенно истреблять сами себя и, скорее всего, справились бы с этим намного быстрее и намного лучше, если бы немецкие национал-социалисты не предоставили им более благодатное поле для многолетней деятельности. Разгромив фашистов, коммунисты взялись по старой хорошей традиции за евреев (врачей-космополитов), но, решив, что, в конце концов, это уже как-то скучно, вновь принялись сами за себя и мировой капитализм. Следует отметить, что в пятом разделе Фрейд фактически признает самостоятельность существования агрессивного влечения. Означает ли это пересмотр психоаналитического учения об инстинктах, задает себе вопрос Фрейд, и отвечает, что это не совсем так. Он окидывает взглядом, начиная с публикации в 1905 году «Трех очерков по теории сексуальности», четвертьвековой период развития психоанализа и признает, что учение о первичных влечениях продвигалось вперед много труднее, чем остальные направления психоаналитической теории. «Сначала, будучи в полной беспомощности, мне служили первой опорой слова поэта-философа Шиллера, что механизмом мира правят «любовь и голод». Голод мог быть выражением влечений, направленных на сохранение индивида, любовь же – влечений, направленных на объекты. Ее главная функция, находящаяся под покровительством природы, заключается в продолжении рода. Так инстинкты «Я» были поначалу противопоставлены влечениям, направленным на объекты. Энергия последних получила название «либидо». Появилась противоположность между инстинктами «Я» и направленными на объекты «либидозными» инстинктами любви (в самом широком смысле этого слова)». Затем помимо Эроса в психоаналитической теории появился гипотетический инстинкт смерти, и феномен жизни можно теперь было объяснять их взаимодействием и противодействием. И десять лет спустя Фрейд называет этот инстинкт гипотетическим и пишет, что «гипотеза об этом инстинкте покоится на теоретических основаниях, а потому не вполне защищена от теоретических возражений. Но такой она нам представляется на нынешнем уровне наших познаний; грядущие исследования и размышления, конечно, внесут окончательную ясность». Фрейд переживает из-за того, что до сих пор нелегко найти очевидные свидетельства деятельности этого гипотетического инстинкта, так как «шумные проявления Эроса бросаются в глаза», а проявления деятельности инстинкта смерти не так очевидны, и если только «предположить, что глухая разрушительная работа инстинкта смерти происходит внутри живого существа, но это было малодостоверно». Легко понять теоретические проблемы Фрейда, противопоставляющего сексуальность как компонент влечения к жизни агрессивности как компоненту или даже эквиваленту влечения к смерти. Если бы Сабина Шпильрейн или Фрейд всего лишь сумели взглянуть на сексуальное влечение не только как на компонент влечения к жизни и не только как на влечение, имеющее в своем составе агрессивный и деструктивный компонент, но и как на непосредственное проявление влечения к смерти, им было бы много проще увидеть явные свидетельства деятельности этого «гипотетического» инстинкта. «Шумные проявления Эроса», бросающиеся в глаза, стали бы при этом автоматически «шумными проявлениями Танатоса», столь же очевидно бросающимися в глаза. Но Фрейд абсолютно не допускает такой возможности, не желает допускать, вслед за Сабиной Шпильрейн, деструктивного характера сексуальности и критикует всех, кто продолжает это делать. Агрессивность и деструктивность не являются для Фрейда компонентами сексуальности. Они становятся таковыми лишь тогда, когда влечение к смерти в форме агрессивности проявляет себя через сексуальное влечение: «часть этого инстинкта обращается против внешнего мира и заявляет о себе во влечении к агрессии и деструкции. Этот инстинкт принуждается тем самым служить Эросу, поскольку направлен на уничтожение другого (одушевленного или неодушевленного), а не себя самого». Особенно сильный сплав сексуального и деструктивного влечения Фрейд усматривает в садизме, но и в мазохизме точно так же присутствует связь внутренне направленной деструктивности с сексуальностью. Мазохизм однозначно рассматривается теперь как первичный феномен. Развивая гипотезу, в соответствии с которой влечение к смерти, направленное первоначально на саморазрушение, смещается вместе с сексуальным влечением на внешние объекты и тем самым частично нейтрализует свой саморазрушительный импульс, Фрейд указывает, что попытка подавить и ограничить проявление агрессивности вовне приведет к усилению агрессивности и деструктивности, направленных внутрь самого человека: «ограничение направленной вовне агрессии усиливало бы и без того осуществляющийся процесс саморазрушения». Другой вариант внешнего проявления влечения к смерти – асексуальная ярость «слепого разрушения» с нарциссическим удовлетворением древнего желания Я к обладанию, удовлетворению своих нужд, господству над природой и всемогуществу. Таким образом, влечение к смерти и разрушению может примешиваться не только к сексуальному влечению, но и к той части влечения к жизни, которая раньше именовалась влечениями Я или инстинктом самосохранения. Сообщая, что все эти соображения он представил поначалу лишь как опытные данные, Фрейд признается далее, что «с течением времени они обрели надо мною такую власть, что я уже не в силах мыслить иначе. Мне кажется, что эта гипотеза теоретически несравненно более приемлема, нежели все остальные, так как она позволяет многое упростить без пренебрежения к фактам или насилия над ними — а к этому мы стремимся в теоретической работе. Я готов признать, что в садизме и мазохизме мы имеем дело со сплавом эротики и деструктивности, направленной внутрь или вовне, но мне теперь непонятно, как мы проглядели повсеместность невротической агрессивности и деструктивности, упустили из виду принадлежащее ей в истолковании жизни место». Далее Фрейд начинает развивать вытекающую из теоретического антагонизма влечения к жизни (Эроса) и влечения к смерти (Танатоса) теорию изначальной противоположности человеческой культуры, состоящей на службе у Эроса, и деструктивными и агрессивными тенденциями, состоящими на службе у Танатоса. «У нас уже сложилось представление, что культура есть процесс, завладевший человечеством — мы все еще находимся под обаянием этой идеи. Процесс этот состоит на службе у Эроса, желающего собрать сначала отдельных индивидов, затем семьи, племена, народы, нации в одно большое целое, в человечество. Почему так должно происходить, мы не знаем; таково дело Эроса. Человеческие массы должны быть либидинозно связаны; одна необходимость, одни выгоды совместного труда их бы не удержали. Этой программе культуры противостоит природный инстинкт агрессивности, враждебности одного ко всем и всех к каждому. Агрессивное влечение — потомок и главный представитель инстинкта смерти, обнаруженного нами рядом с Эросом и разделяющего с ним власть над миром. Теперь смысл культурного развития проясняется. Оно должно нам продемонстрировать на примере человечества борьбу между Эросом и Смертью, инстинктом жизни и инстинктом деструктивности. Эта борьба — сущность и содержание жизни вообще, а потому культурное развитие можно было бы просто обозначить как борьбу человеческого рода за выживание». Как достигли гармоничного равновесия между объединяющими силами Эроса и деструктивными силами Танатоса представители других живых культур (пчелы, муравьи, термиты) и почему мы не можем достичь той же гармонии — Фрейд не знает. Вопросов здесь больше, чем ответов, — пишет он. Как человеческая культура борется с внутренней агрессивностью, стараясь обезвредить ее, спрашивает Фрейд, и отвечает: «агрессия интроецируется, переносится внутрь, иначе говоря, возвращается туда, где она, собственно, возникла, и направляется против собственного Я. Там она перехватывается той частью Я, которая противостоит остальным частям как Сверх-Я, и теперь в виде совести использует против Я ту же готовность к агрессии, которую Я охотно удовлетворило бы на других, чуждых ему индивидах. Напряжение между усилившимся Сверх-Я и подчиненным ему Я мы называем сознанием вины, которое проявляется как потребность в наказании. Так культура преодолевает опасные агрессивные устремления индивидов — она ослабляет, обезоруживает их и оставляет под присмотром внутренней инстанции, подобной гарнизону в захваченном городе». Дальнейшие страницы посвящены более детальному разбору запутанных и сложных отношений между «Я» и «Сверх-Я», совестью и чувством вины, взаимосвязям между развитием человеческого индивида и человеческой культуры. Роковым для человеческого рода Фрейду кажется вопрос: «удастся ли — и в какой мере — обуздать на пути культуры влечение к агрессии и самоуничтожению, ведущее к разрушению человеческого сосуществования… люди настолько далеко зашли в своем господстве над силами природы, что с их помощью легко могут истребить друг друга вплоть до последнего человека. Они знают это, отсюда немалая доля их теперешнего беспокойства, их несчастья, их тревоги». Фрейд очень надеется, что «вечный Эрос» как другая небесная власть приложит все силы, чтобы отстоять свои права в борьбе с равно бессмертным противником. Он не знает, на чьей стороне будет победа и кому будет доступно предвидение исхода борьбы.
* Последний раз к теории влечений Фрейд возвращается в 1933 году в «Продолжении лекций по введению в психоанализ». Он называет теорию влечений мифологией психоанализа, а влечения — мифическими существами, грандиозными в своей неопределенности. Он вспоминает историю развития теории влечений от первых скромных шагов в области биологической психологии к теории либидо и первой дуалистической теории. Он признается, что до сих пор «не особенно хорошо понимает» влечения, их качественную своеобразность в зависимости от отношения к различным соматическим источникам, целям и объектам, способности к переплетению и взаимозаменяемости. Обращает на себя внимание, но до конца не понятно явное качественное различие между сексуальными влечениями и инстинктами самосохранения (Фрейд даже использует здесь два различных понятия: влечение и инстинкт). Сексуальные влечения пластичны, взаимозаменяемы и способны к длительной задержке. Инстинкты самосохранения «непреклонны, безотлагательны и императивны». Во всем этом есть очень много непонятного и необъяснимого. Переход ко второй дуалистической теории, по словам Фрейда, вызвал сильные аффективные реакции и тотальное неприятие. Судя по всему, этот фактор повлиял и на самого Фрейда, заставив его стать более дипломатичным, но не заставив отказаться от теории влечения к смерти. Дипломатичность Фрейда проявляется в том, что он не говорит сначала о противостоянии влечения к смерти и влечения к жизни, а говорит о противостоянии сексуальных влечений (Эроса) и агрессивных влечений, цель которых — разрушение. Он аппелирует к животным, говоря, что предположение у них агрессивного инстинкта вряд ли может вызвать у кого-либо сопротивление. Уроки истории, жизненный и клинический опыт, пишет Фрейд, позволяют утверждать, что и в человеке таится особый инстинкт агрессии и разрушения, и достойно сожаления, что эти взгляды до сих пор не применяются в клинической практике психоанализа. Без понимания динамики агрессивного инстинкта, с точки зрения Фрейда, трудно понять такие распространенные клинические феномены, как садизм и мазохизм. И уже далее он осторожно переходит к описанию стремления к «навязчивому повторению» и его отношению к саморазрушению. «Если правда, что в незапамятные времена и непостижимым образом однажды из неживой материи родилась жизнь, то согласно нашему предположению тогда возникло влечение, которое стремиться вновь уничтожить жизнь и восстановить неорганическое состояние»[182]. Лишь после этого он постулирует разделение влечений на две группы: эротические, которые стремятся «привести все еще живую субстанцию в большее единство», и влечения к смерти, которые «противостоят этому стремлению и приводят живое к неорганическому состоянию». Отвечая на возможные обвинения его в склонности к философии Шопенгауэра, Фрейд пишет, что, во-первых, в совпадении его точки зрения с прозрениями смелого ума нет ничего зазорного, а во-вторых, его подход отличается от подхода Шопенгауэра, так как он не утверждает, что смерть есть единственная цель жизни: «мы признаем два основных влечения и приписываем каждому его собственную цель»[183]. Выяснить, как они переплетаются между собой, как влечение к смерти используется для целей Эроса, как Эрос может ослабить внешние и внутренние проявления агрессивности — задача будущих исследований. Фрейд останавливается на этом. «Мы не пойдем дальше той области, где нам открылась эта точка зрения» – пишет он, и нам думается, что человек в возрасте 77 лет имеет право на такую остановку.
* Фрейд очень надеялся, что его труд не будет забыт, а его исследования будут продолжены. Как нам теперь известно, его надежды оправдались только наполовину. Его труд не был забыт, но его исследования не были продолжены, — по крайней мере, в том направлении, в каком он сам не решился пойти, но которое видел и на которое указал. Не знаю, обрадовался бы он, узнав, что так любимое им либидо и «вечный Эрос», на которые он возлагал столько надежд в борьбе с силами смерти, на самом деле не героические борцы против деструктивных сил влечения к смерти, а их давние и преданные друзья и союзники. Проблема, очерченная Фрейдом, а в дальнейшем еще шире очерченная Меннингером и специалистами по саморазрушающему поведению, выглядит сейчас еще сложнее, чем это виделось Фрейду в начале XX столетия. Поскольку мы не обладаем влечением к жизни, а обладаем лишь влечением к смерти, то на первый взгляд нам не на что опереться в борьбе с влечением к смерти. Мы (люди) называем себя вершиной эволюционного процесса, мы утверждаем, что человек является самым приспособляемым живым существом на земной поверхности. Мы на самом деле научились жить даже в условиях космического пространства, но... мы же представляем собой тот единственный вид, представители которого могут самостоятельно прекращать своё существование, и мы же по иронии судьбы — тот единственный вид, который в процессе своей эволюции реально подошёл к тому, чтобы полностью прекратить жизнь на Земле, чтобы на той самой эволюции, которой мы обязаны самим фактом своего существования, поставить раз и навсегда жирную точку. Как и на всех живых существ, на нас постоянно действуют разрушительные силы окружающей среды, умением противостоять которым мы справедливо гордимся, но беда пришла откуда не ждали: мы научились отражать атаки врага снаружи, а он пришёл изнутри. Мы тратим огромные средства на то, чтобы предсказать землетрясение, ураган или цунами, но мы пока лишь с удивлением взираем на то, как саморазрушительные процессы сметают с лица Земли не меньшее, если не большее, число людей. И мы к этому пока настолько не готовы, что даже не способны иногда признать сам факт наличия проблемы. Как верно подметил Карл Меннингер: «Все, кто изучал поведение человека, неизбежно приходят к осознанию того, что основную причину людских невзгод следует искать в самих людях. Иными словами, в значительной степени проклятие, тяготеющее над человечеством, можно определить как самоуничтожение»[184]. Разумеется, не все, но многие приходят к осознанию того, что у представителей человеческого рода мы наблюдаем совершенно особое, на первый взгляд, уникальное для живой природы явление — авитальную активность (активность, направленную против жизни, против себя, активность к смерти, влечение к смерти). Поэтому пришла пора расставаться с очень многими нашими старыми, добрыми, удобными и уютными заблуждениями. Пришла пора прекратить искать простые неверные решения для очень сложных проблем.
Критика теории влечения к смерти
На то, что гипотеза влечения к смерти столкнулась с сопротивлением даже в психоаналитических кругах обратил внимание уже сам Фрейд в 1930 году. Но, честно вспоминая о своем собственном сопротивлении при первой встрече с этой идеей в психоаналитической литературе, и хорошо помня, как долго оно длилось, Фрейд не удивляется и тому, что другие ее также отрицают. Удивляться неприятию этой теории имеем право мы по прошествии без малого столетия после начала развития идеи влечения к смерти в психоаналитической литературе. «В психоаналитической теории мы без колебания принимаем положение, что течение психических процессов автоматически регулируется принципом удовольствия»,[185] — с этой фразы Фрейд начинает развивать теорию влечения к смерти, и с этой же фразы начинается и критика его теории. Виктор Франкл убеждает нас, что принцип удовольствия есть не более чем «психологический артефакт», и на самом деле «человек хочет не удовольствия, а именно того, что он хочет»[186]. То есть, если я хочу есть — это значит по Франклу, что я хочу именно есть, а удовольствие, которое я получаю при этом, — всего лишь некий артефакт, необязательный и несущественный. Даже если бы я не получал удовольствия от еды, я все равно бы ел, потому что хотел бы именно этого. Франкл, как и многие, обвиняет Фрейда за то, к чему тот сознательно и целенаправленно стремился всю свою научную жизнь. Аналогичным образом бихевиористов часто умудряются критиковать за их пренебрежение к психическим процессам, несмотря на то, что сами же бихевиористы с самого начала постулируют свое пренебрежение к психическим процессам (черный ящик) в пользу исследований поведенческих реакций в ответ на различные стимулы. Попытка обнаружить за сотнями предметных влечений более фундаментальные, по мнению Франкла, ведет к «нивелированию всех возможных целевых установок». Совершенно непонятно — почему. Почему Франкла так обижает, что за актом благотворительности, равно как и за актом поглощения пищи, может лежать один и тот же принцип удовольствия — непонятно. Он пытается издеваться над принципом удовольствия с помощью его как бы «переворачивания». Если человек что-либо делает ради удовольствия, — утверждает Франкл, — то значит все, что он делает, он делает ради удовольствия. Тогда, если Наполеон, по логике принципа удовольствия, в начале своей карьеры проводил победоносные сражения ради удовольствия, то в конце своей карьеры, когда Наполеон стал терпеть поражения, по «перевернутой» логике Франкла, он действовал ради удовольствия поражения. Между прочим не только тифоанализ, но и классическая современная психология вполне допускают возможность самопораженческого поведения с получением прямого удовольствия от последнего. Но здесь явно дело не в стремлении к самопоражению. Почему-то Франкл забывает в этом забавном примере, что удовольствие от победы стремились получить не только Наполеон, но и другие господа: например, русская армия в целом и Михаил Илларионович Кутузов в частности, который, как и Наполеон, радея о своем удовольствии и удовольствии русского народа, прямо так обращался к своим воинам перед битвой: «Воины! Потщимся выполнить сие, и Россия будет нами довольна»[187]. Собственно, именно извечное столкновение принципа удовольствия с реальностью привело Фрейда к постулированию принципа реальности, который в то же время нисколько не отменяет принцип удовольствия и является его дериватом. По непонятным причинам Франкл считает, что если смысл жизни заключается в получении удовольствия, то такая жизнь бессмысленна, а если удовольствие — следствие некоего биохимического мозгового процесса, то жить и вообще не стоит. В подтверждение своих слов он приводит интересный пример, который вместо того чтобы поддержать точку зрения Франкла, ее же и опровергает. Он говорит о том, насколько нелепо с точки зрения приговоренного к смерти наслаждаться последней трапезой, стоя перед лицом смерти. Нелепо это только с точки зрения Франкла. Многие поколения приговоренных к смерти, не знакомые, видимо, с теорией Франкла о бессмысленности последних мгновений жизни, умудрялись наслаждаться и последней трапезой, и последним свиданием, и последней молитвой, и последней сигаретой, и последним рассветом. Миллионы «глупцов» получают в последние минуты жизни удовольствие от общения с близкими людьми, что с точки зрения Франкла опять же нелепо. Более того: достаточное количество неглупых людей хорошо понимает, насколько близость смерти обостряет удовольствие от жизни. Говоря уже о собственно теории влечения к смерти, сформулированной Фрейдом в работе «По ту сторону…», Франкл сначала легко допускает ее и даже расширяет до всеобщего энтропийного космического принципа, но далее внезапно «легким движением руки» совершенно выводит человека как субъекта из-под действия любых законов объективного мира: «все объективно происходящее для субъекта ни в коей мере не обязательно. Кто говорит, что мы должны, так сказать, идентифицировать себя со всеми этими принципами и тенденциями?»[188]. И в самом деле: кто это говорит такие глупости? Кто говорит, что мы должны идентифицировать себя с такими мировыми тенденциями, как сила тяготения, инерция, время, пространство? Одностороннее естественно-научное образование? Довольно мы уже уважали результаты их точных естественно-научных исследований, — пишет Франкл. Пора прислушаться к «внутреннему опыту непредвзятых простых житейских переживаний», «саморазумению нашего человеко-бытия как бытия-ответственности». Только внимательное чтение Франкла позволяет понять, почему он так обижен на принцип удовольствия: «в закрытой системе «душевного аппарата», над которым господствует принцип удовольствия, нет места для того, что мы назвали волей к смыслу»[189]. Вот чего нет — того нет. Нет там места ни влечению к смыслу, ни влечению к самоактуализации, ни даже влечению к самосовершенствованию. Именно поэтому вторую дуалистическую теорию влечений Фрейда и влечение к смерти так не любят все представители гуманистического психоанализа: ни Фромм, ни Хорни, ни Франкл.
* Начиная свою работу с того, что в психоаналитической теории без колебания принимается положение, что течение психических процессов регулируется принципом удовольствия, Фрейд заканчивает ее тем, что «влечение к жизни» выступает нарушителем мира покоя, принося с собой напряжение. Разрешение от напряжения, связанного с влечением к жизни, воспринимается как удовольствие: влечение к смерти непрерывно производит свою работу, и принцип удовольствия находится в подчинении у влечения к смерти»[190]. Эта концепция — «практически единственное из заявлений Фрейда, которое вызвало бурю протеста среди ортодоксальных сподвижников, воспользовавшихся преимущественно языком морального осуждения»[191], — считает исследователь дальнейшего развития теории Фрейда Дж. Браун. Х. Томэ и Х. Кэхеле пишут, что даже названия статей, в которых обсуждается метапсихологическая теория Фрейда, создают впечатление запальчивого обсуждения: «Метапсихология — это не психология», «Две теории или одна?», «Метапсихология — кому она нужна?»[192]. Райкрофт пишет, что «те, кто верят в существование инстинкта жизни и инстинкта смерти, логически вынуждены противопоставлять либидо — энергии инстинкта жизни — другой вид энергии, характерный для инстинкта смерти. Хотя были сделаны попытки заполнить этот пробел введением понятий «мортидо» и «декструдо», ни одно из них не привилось»[193]. Лишь немногие психоаналитики не только приняли ее, но и плодотворно использовали в своей терапевтической и научной деятельности: Нюнберг, Мелани Клейн. Нюнберг пишет, что хотя эта гипотеза и может показаться поначалу странной, ее эвристическая ценность неоспорима. Такое разделение влечений дает рабочую гипотезу, обойтись без которой на сегодняшний день невозможно[194]. Логика Фрейда столь убедительна, что её сложно аргументировано опровергнуть, поэтому, если точно охарактеризовать создавшееся положение, подавляющее большинство исследователей предпочло и предпочитает просто игнорировать теорию Фрейда о влечении к смерти, критикуя скорее не саму теорию, а личность Фрейда. Складывается впечатление, что большинство ученых «обиделось» не столько на саму теорию влечения к смерти, сколько на ее обозначение. Можно различить три варианта эмоционального отторжения теории влечения к смерти Фрейда: 1) чисто эмоциональное отторжение по принципу «мне это не нравится» без какой-либо дополнительной аргументации; 2) эмоциональное отторжение с последующей попыткой «повредить» не саму теорию, а ее автора — по принципу «не может быть хорошей теории у плохого автора» (варианты: больного, старого, несчастного, уставшего); 3) эмоциональное отторжение с последующей попыткой его рационализации и аргументации. Пол Феррис — один из биографов Фрейда — считает, что на формирование теории влечения к смерти повлиял «обычный пессимизм Фрейда, возраст и реакция на войну»[195]. Книга о смерти – естественное следствие меланхолии Фрейда, считает он. Точно так же, как ранее сам Фрейд приписывал идеи агрессивности и влечения к смерти личностным особенностям учёных, впервые заговоривших об этом (паронойяльности Адлера и амбивалентности Шпильрейн), многие последователи Фрейда поспешили приписать идеи влечения к смерти личностным проблемам самого Фрейда. Карен Хорни считает, что концепция деструктивного влечения опирается прежде всего на распространенность жестокости в истории человечества — войн, революций, преступлений[196]. Свою критику она строит следующим образом: переходя от термина влечение к смерти к термину деструктивное влечение как «деривату влечения к смерти», она оспаривает инстинктивность деструктивного влечения на том основании, что, если мы сможем доказать, что деструктивный импульс всегда является по своей сути реактивным образованием на внешнюю провокацию — значит, говорить о врожденности деструктивного влечения и влечении к смерти нет никакого основания. Подобным же образом адвокат одного известного мне доктора, который попался на торговле наркотиками, обвинял его бывших коллег за то, что они отсутствием своей бдительности спровоцировали несчастного доктора на неправильное поведение. Не у самого доктора было желание торговать наркотиками, а только лишь внешние обстоятельства практически вынудили его к этому. С точки зрения Хорни, теория деструктивного влечения не только необоснованна, не только противоречит фактам, но и, несомненно, очень вредна по своим культурным последствиям. Для какой культуры вредна теория Фрейда — Хорни не уточняет. Эрик Фромм рассматривал теорию влечения к смерти как следствие, с одной стороны, болезни и старости Фрейда, а с другой — как следствие его идейных разногласий с Юнгом и необходимости «пристроить свою новую убеждённость в силе человеческой агрессивности»[197]. «Тяжёлая болезнь Фрейда запечатлелась в его сознании, подкрепив страх смерти, и тем самым внесла свой вклад в формулировку инстинкта смерти»[198], — пишет Фромм по этому поводу, считая, что допущение, согласно которому человеку приходится умирать потому, что смерть — цель жизни, не более чем утешение и облегчение страха смерти. Теоретические открытия Фрейда на самом деле совпали с ухудшением состояния его здоровья. В 1921 году он пишет, что с «марта этого года я вдруг сделал шаг к настоящей старости. С тех пор мысль о смерти не покидает меня… и все-таки я не поддался ипохондрии, а просто бесстрастно изучаю все это, как если бы проводил исследования к книге «За пределами принципа удовольствия»[199]. Франц Александер и Шелтон Селесник, по чьей работе я цитирую письмо Фрейда, специально указывают, что интеллектуальные возможности Фрейда в период болезни не только не обнаружили спада, но напротив — его поздние работы в чем-то превзошли ранние.
|
