Разговоры с замечательными людьми 20 страница

– А что касается макрообластей, как, например, администри­рование... Будет ли здесь работать экономика? – повторил я.

– Да, и здесь она будет играть важную роль: оценить как можно более точно социальные и экологические издержки экономи­ческой деятельности – издержки здоровья, издержки экологичес­кого урона, социальные конфликты и т.п. – и справедливо распре­делить эти издержки между частными и общественными предпри­ятиями.

– Не могли бы вы привести пример?

– Конечно. Например, можно было бы обязать табачные ком­пании оплачивать значительную часть издержек на медицину, свя­занных с курением, а производителей спиртного – соответствую­щую долю издержек, вызванных алкоголизмом.

Когда я спросил Хендерсон, насколько реалистичен и полити­чески приемлем такой подход, она ответила, что не сомневается в том, что такой вид расчетов в скором времени будет утвержден законом, поскольку очень сильны альтернативные и гражданские движения. Она заметила, что фактически работа над экологически­ми моделями такого типа уже ведется, например в Японии.

За этой первой беседой мы провели вместе несколько часов, и, когда стемнело, Хендерсон извинилась передо мной за то, что не может уделить мне больше времени. Однако она добавила, что была бы очень счастлива принять участие в проекте моей книги в качест­ве эксперта, и пригласила меня к себе в Принстон для более по­дробной беседы. Я был счастлив и сердечно поблагодарил ее за визит и за всю ее помощь. На прощание она нежно обняла меня, как будто мы были старыми добрыми друзьями.

Экологическая перспектива

Интенсивное изучение книги Хендерсон и последующая беседа с ней открыли для меня новую область, которую я вознамерился исследовать. Мое интуитивное убеждение порочности нашей экономической системы было подтверждено Фрицем Шумахером, но до встречи с Хейзл Хендерсон я находил технический жаргон эко­номики слишком трудным, чтобы в нем разобраться. В течение того июня он стал постепенно проясняться для меня, как только я усво­ил ясную концепцию для понимания основных экономических про­блем. К моему великому удивлению, я стал все чаще обращаться к экономическим разделам газет и журналов и находить удовольст­вие в чтении отчетов и аналитических материалов, которые я там находил. Я был поражен тому, как легко оказалось сквозь аргумен­ты правительства и официальных экономистов увидеть, как они наводят глянец на необоснованные предположения или оказывают­ся не в состоянии понять проблему из-за узости мировоззрения.

По мере того как я совершенствовал свои знания в области экономики, возникало множество новых вопросов, и в течение сле­дующих месяцев я постоянно звонил в Принстон и просил Хендерсон помочь: «Хейзл, что такое смешанная экономика? Хейзл, что вы думаете о статье Гэлбрейта в «Вашингтон пост»?Хейзл, что вы думаете о дерегуляции? Хендерсон терпеливо отвечала на все мои вопросы, и я был поражен ее способностью отвечать на каждый из них, используя четкие и сжатые объяснения, подходя к каждому вопросу с позиций широкой экологической, глобальной перспективы.

Эти беседы с Хейзл Хендерсон не только здорово помогли мне в понимании экономических проблем, но также позволили мне в полной мере оценить социальные и политические измерения эколо­гии. Я говорил и писал о возникающей новой парадигме как об экологическом мировоззрении на долгие годы. Фактически термин «экологический» я использовал в этом контексте еще в «Дао физики». В 1977 году я обнаружил глубокую связь между экологией и духовностью. Я понял, что глубокое экологическое сознание духов­но в самой своей сути, и осознал, что экология, основанная на таком духовном сознании, может стать западным эквивалентом вос­точных мистических традиций. Постепенно я узнавал о важных свя­зях между экологией и феминизмом и знакомился с экофеминиским движением; и, наконец, Хейзл Хендерсон расширила мое понимание экологии, открыв мне глаза на ее социальные и политические изме­рения. Я познакомился с многочисленными примерами экономичес­ких, социальных и политических взаимосвязей. Я убедился в том, что одной из важнейших задач нашего времени является разработ­ка четкой экологической концепции для нашей экономики, наших технологий и нашей политики.

Все это укрепило меня в ранее сделанном интуитивном выборе термина «экологический» для характеристики возникающей новой парадигмы. Более того, я стал видеть важную разницу между «эко­логическим» и «холистическим», другим термином, который часто употребляется в связи с новой парадигмой. Холистическое воспри­ятие заключается лишь в том, что рассматриваемый объект или явление воспринимается как интегрированное целое, суммарный гештальт, а не сводится к простой сумме своих частей. Такое вос­приятие можно применить к чему угодно: дереву, дому или, напри­мер, к велосипеду. Экологический подход, в отличие от холистичес­кого, имеет дело с определенными видами целостностей – с живы­ми организмами или живыми системами. В экологической парадиг­ме поэтому основной акцент делается на жизни, на живом мире, частью которого мы являемся и от которого зависит наша жизнь. При холистическом подходе не требуется выход за пределы рассматриваемой системы, но для экологического подхода важно по­нять, каким образом конкретная система взаимодействует с систе­мами более высокого порядка. Так, экологический подход к здоровью человека будет иметь в виду не только человеческий организм – разум и тело – как единую систему, но и будет учитывать социальное и экологическое измерение здоровья. Подобно этому, экологический подход к экономике будет заключаться в понимании того, каким образом экономическая активность вписывается в цик­лические процессы природы и в систему ценностей конкретной куль­туры.

Полное признание такого применения термина «экологический» пришло ко мне несколько лет спустя, что в значительной мере было вызвано моими беседами с Грегори Бэйтсоном. Но тогда, весной и летом 1978 года, по мере того как я исследовал сдвиг парадигмы в трех различных областях – медицине, психологии и экономике, – мое понимание экологической перспективы значительно углубля­лось, и мои беседы с Хейзл Хендерсон явились решающим этапом этого процесса.

Визит в Принстон

В ноябре 1978 года я читал серию лекций на Восточном побе­режье и не упустил возможности воспользоваться любезным при­глашением Хендерсон посетить ее в Принстоне. Холодным, бодря­щим утром я приехал туда поездом из Нью-Йорка. Я с большим удовольствием вспоминаю экскурсию по Принстону, которую уст­роила для меня Хендерсон по пути к ее дому. Городок был очень хорош в то ясное, солнечное зимнее утро. Мы проезжали мимо величественных особняков и готических зданий. Только что выпав­ший снег прекрасно подчеркивал их красоту. До этого я никогда не бывал в Принстоне, но всегда знал, что это очень своеобразное место для исследований. Именно здесь, в доме Альберта Эйнштей­на и в знаменитом Институте перспективных исследований, роди­лись многие революционные идеи теоретической физики.

Однако в это ноябрьское утро я собирался посетить институт совершенно другого типа, что для меня было более волнующим событием, – Принстонский Центр альтернативных моделей буду­щего. Когда я попросил Хендерсон описать мне ее институт, она сказала, что это небольшое частное заведение для исследования альтернативных моделей будущего в планетарном контексте. Она основала его несколькими годами ранее вместе со своим мужем, Картером Хендерсон, который в зрелом возрасте ушел из фирмы IBM, чтобы трудиться вместе с Хейзл. Она пояснила, что Центр помещается в их доме и все дела они ведут вдвоем с мужем, изред­ка получая помощь от добровольцев. «Мы называем его мамин-па­пин мыслительный бочонок», – добавила она со смехом.

Когда мы приехали в дом Хендерсонов, я был удивлен. Он был огромным, элегантно обставленным и как-то не вязался с тем про­стым, самодостаточным образом жизни, который Хейзл пропаган­дировала в своей книге. Но вскоре я понял, что первое впечатление было ошибочным. Хендерсон рассказала мне, что они купили ста­рый, разваливающийся дом шесть лет назад и оборудовали его, ку­пив мебель в местной лавке старьевщика и отремонтировав его сво­ими силами. Показывая мне дом, она чистосердечно призналась, что они установили для себя лимит в 250 долларов для отделки каждой комнаты. Они смогли выдержать этот лимит, дав простор своим художественным талантам и широко применяя собственный ручной труд. Хендерсон была настолько удовлетворена результа­том, что начала подумывать о предприятии по ремонту мебели как побочной ветви ее теоретической и общественной работы. Она так­же рассказала мне, что они выпекают свой хлеб, имеют огород и кучу компоста и занимаются вторичной переработкой бумаги и стек­ла. Я был глубоко впечатлен демонстрацией этих многих ориги­нальных способов, с помощью которых Хендерсон реализует в по­вседневной жизни ту систему ценностей и образ жизни, о которых она пишет и читает лекции. Я теперь воочию мог убедиться в том, что она «осмысливает свои разговоры», как она сказала в нашей первой беседе, и решил, что я введу кое-что из этого в практику своей жизни.

Когда мы приехали домой к Хейзл, меня тепло встретил ее муж, Картер. За те два дня, что я был их гостем, он, проявляя ко мне дружеские чувства, редко выходил на сцену, любезно предоставляя мне и Хейзл пространство, требуемое для наших дискус­сий. Первая из них началась сразу после ленча и продолжалась весь день до вечера. Я начал с вопроса о том, верен ли основной тезис моей книги, что естественные науки, так же как и гуманитар­ные и общественные, моделировались по принципам ньютоновской физики, применительно к экономической науке.

– Я думаю, что какое-то подтверждение вашего тезиса вы най­дете в истории экономики, – ответила Хендерсон, немного пораз­мыслив. Она заметила, что истоки современной экономики по вре­мени совпадают со становлением ньютоновской науки. – До XVI столетия не существовало понятия чисто экономических явлений, изолированных от структуры самой жизни, – пояснила она. – Не было также и национальной системы рынков. Это тоже сравнитель­но недавнее явление, появившееся в Англии в XVII веке.

– Но сами рынки должны были существовать раньше, – воз­разил я.

– Конечно. Они существовали еще с каменного века, но они были основаны на натуральном обмене, а не на деньгах, поэтому они имели локальное значение. – Хендерсон отметила, что мотивы индивидуальной прибыли при этом отсутствовали. Сама идея при­были, голого интереса, была неприемлема, либо вообще запрещена. – Частная собственность. Вот еще хороший пример, – продолжа­ла Хендерсон. – Слово «private» (частный) происходит от латин­ского «privare» (лишать), что говорит о том, что в античные време­на понятие собственности в первую очередь и главным образом связывали с общественной собственностью. – Хендерсон объясни­ла, что только с подъемом индивидуализма в эпоху Возрождения, люди перестали воспринимать частную собственность, как те това­ры, которые индивидуумы отторгли от сферы общественного по­требления. – Сегодня мы окончательно изменили значение этого термина, – заключила она. – Мы верим в то, что собственность прежде всего должна быть частной и что общество не может ли­шить ее индивидуума иначе как посредством закона.

– Так когда же началась современная экономика?

– Она появилась во времена научной революции, в эпоху Про­свещения, – ответила Хендерсон. Она напомнила мне, что в те времена критическая аргументация, эмпиризм и индивидуализм стали доминирующими ценностями. Вместе с мирской и материалисти­ческой ориентацией это привело к развитию производства личного имущества и предметов роскоши и к манипулятивной ментальности промышленного века. Новые обычаи и виды деятельности привели к созданию новых социальных и политических институтов и напра­вили академическую науку на стезю теоретизирования о наборе специфических видов экономической деятельности. – Теперь эти виды деятельности – производство, распределение, кредитование и т.п. – вдруг стали нуждаться в солидной поддержке. Они требу­ют не только описания, но и рационалистического объяснения.

Картина, обрисованная Хендерсон, впечатлила меня. Я ясно видел, как изменение мировоззрения и ценностей в XVII столетии создало тот самый контекст для экономической мысли.

– Ну а как же насчет физики? – настаивал я. – Видите ли вы какое-нибудь прямое влияние ньютоновской физики на экономи­ческое мышление?

– Хорошо, давайте посмотрим, – согласилась Хендерсон. – Строго говоря, современная экономика была основана в XVII веке сэром Вильямом Петти, современником Исаака Ньютона, который, я полагаю, вращался в тех же самых лондонских кругах, что и Ньютон. Я думаю, можно сказать, что «Политическая арифмети­ка» Петти во многом инспирирована идеями Ньютона и Декарта.

Хендерсон пояснила, что метод Петти состоял в замене слов и аргументов числами, весами и мерами. Далее он выдвинул целый набор идей, которые стали обязательной составной частью теорий Адама Смита и более поздних экономистов. Например, Петти рас­сматривал «ньютоновские» идеи о количестве денег и скорости их обращения, которые до сих пор обсуждаются школой монетарис­тов.

– Фактически, – заметила Хендерсон с улыбкой, – сегодняшние экономические модели, которые обсуждаются в Вашингтоне, Лондоне и Токио, не вызывали бы никакого удивления со стороны Петти, разве что его поразил бы факт, что они так мало изменились.

Другой камень в основании современной экономики, по мне­нию Хендерсон, заложил Джон Локк, выдающийся философ эпохи Просвещения. Локк предложил идею, что цены объективно опреде­ляются спросом и предложением. Этот закон спроса и предложе­ния получил высокий статус наравне с ньютоновскими законами механики, и этот статус достаточно высок даже сегодня для боль­шинства экономистов. Она заметила, что это замечательная иллю­страция ньютоновского духа экономики. Интерпретация кривых спроса и предложения, которая присутствует во всех учебниках по началам экономики, основана на допущении, что участники рыноч­ных отношений будут автоматически «притягиваться» безо всякого «трения» к «равновесной» цене, определяемой точкой пересечения двух кривых. Здесь тесная связь с ньютоновской физикой была оче­видна для меня.

– Закон спроса и предложения также идеально согласуется с новой математикой Ньютона, дифференциальным исчислением, – продолжала Хендерсон. Она пояснила, что экономике предписыва­лось оперировать с постоянными изменениями очень малых вели­чин, которые наиболее эффективно могут быть описаны с помощью этого математического метода. Эта идея заложила основу для пос­ледующих усилий превратить экономику в точную математическую науку. – Проблема заключалась и заключается в том, – утвержда­ла Хендерсон, – что переменные, используемые в этих математи­ческих моделях, не могут быть точно просчитаны, а определяются на основе допущений, которые часто делают модели совершенно нереалистичными.

Вопрос о базовых допущения, лежащих в основе экономичес­ких теорий, привел Хендерсон к Адаму Смиту, наиболее влиятель­ному из всех экономистов. Она развернула передо мной живую картину интеллектуального климата эпохи Адама Смита – виля­ние Дэвида Юма, Томаса Джефферсона, Бенджамена Франклина и Джеймса Ватта – и могучего импульса начинающейся промышлен­ной революции, которую он встретил с энтузиазмом.

Хендерсон пояснила, что Адам Смит принял идею о том, что цены должны определяться на «свободных» рынках с помощью ба­лансирующего влияния спроса и предложения. Он основал свою экономическую теорию на ньютоновских понятиях равновесия, за­конах движения и научной объективности. Он вообразил, что ба­лансирующие механизмы рынка будут действовать почти мгновен­но и безо всякого трения. Мелкие производители и потребители с равными возможностями и информацией должны встретиться на рынке. «Невидимая рука» рынка должна была направлять индивидуальные, эгоистические интересы в сторону всеобщего гармонич­ного улучшения, причем «улучшение» отождествлялось с производ­ством материальных благ.

– Эта идеалистическая картина все еще широко используется сегодняшними экономистами, – сказала Хендерсон. – Точная и свободная информация для всех участников рыночной сделки, пол­ная и мгновенная мобильность перемещаемых работников, природ­ных ресурсов и оборудования – все эти условия игнорируются на большинстве сегодняшних рынков. И все же большинство эконо­мистов продолжают применять их в качестве основы для своих тео­рий.

– Вообще, сама идея свободных рынков кажется сегодня про­блематичной, – вставил я.

– Конечно, – категорично согласилась Хендерсон. – В боль­шинстве индустриальных сообществ гигантские корпоративные ин­ституты контролируют предложение товаров, создают искусствен­ный спрос посредством рекламы, имеют решающее влияние на на­циональную политику. Экономическая и политическая мощь этих корпоративных гигантов пронизывает каждую область обществен­ной жизни. Свободные рынки, управляемые спросом и предложени­ем, давно канули в лету. Сегодня они существуют только в вообра­жении Милтона Фридмана, – добавила она со смехом.

От зарождения экономической науки и ее связи с ньютоно-картезианской наукой наша беседа перешла к дальнейшему анали­зу экономической мысли в XVIII–XIX веках. Я был зачарован жи­вой и доходчивой манерой Хендерсон, в которой она рассказывала мне эту длинную историю – подъем капитализма; систематические попытки Петти, Смита, Рикардо и других классических экономис­тов оформить новую дисциплину в виде науки; благие, но нереаль­ные попытки экономистов-утопистов и других реформаторов; и, на­конец, мощная критика классической экономики Карлом Марксом. Она описывала каждую стадию эволюции экономической мысли в рамках широкого культурного контекста и связывала каждую но­вую идею со своей критикой современной экономической практики.

Мы долго обсуждали идеи Карла Маркса и их связь с наукой его времени. Хендерсон утверждала, что Маркс, как и большинство мыслителей XIX века, очень заботился о том, чтобы быть научным, и часто пытался сформулировать свои теории на картезианском языке. И все же его широкий взгляд на социальные явления позво­лил ему вырваться из рамок ньютоно-картезианской концепции в некоторых очень важных направлениях. Он не занимал классичес­кую позицию объективного наблюдателя, он пылко защищал свою роль участника, утверждал, что его социальный анализ неотделим от социальной критики. Хендерсон также заметила, что, хотя Маркс часто становился на защиту технологического детерминизма, кото­рый делал его теорию более приемлемой в качестве некой естест­венной науки, у него также были и серьезные открытия, касающие­ся взаимосвязанности всех явлений. Он рассматривал общество как органическое целое, в котором идеология и технология важны в равной степени.

С другой стороны, мысль Маркса была совершенно абстрактна и достаточно далека от скромных реалий локального производства. Так, он разделял взгляд интеллектуальной элиты своего времени на добродетели индустриализации и модернизации того, что он назы­вал «идиотизмом сельской жизни».

– А как насчет экологии? – спросил я. – Было ли у Маркса какое-то экологическое сознание?

– Безусловно, – ответила Хендерсон без колебания. – Его взгляд на роль природы в процессе производства был частью его органичного восприятия реальности. Маркс подчеркивал важность природы в социально-экономической структуре во многих своих работах.

– Мы, конечно, должны понимать, что экология не была цент­ральной проблемой в его время, – предостерегла Хендерсон. – Раз­рушение окружающей среды не ощущалось так остро, поэтому мы не можем ожидать, чтобы Маркс делал на этом ударение. Но он, безус­ловно, ощущал влияние капиталистической экономики на экологию. Давайте посмотрим, может быть, я разыщу для вас несколько цитат.

С этими словами Хендерсон подошла к своим внушительным книжным полкам и достала книгу «Хрестоматия Маркса-Энгель­са». Пролистав ее, она процитировала из «Экономико-философ­ских рукописей» Маркса:

Работник не может создать ничего без природы, без чувственно­го, внешнего мира. Это тот материал, на котором проявляется его труд, в котором он действенен, из которого и посредством кото­рого он производит.

Поискав еще немного, она прочитала из «Капитала»:

Весь прогресс капиталистического земледелия заключается в совершенствовании искусства не только обкрадывать работника, но и саму землю.

Мне было очевидно, что эти слова сегодня более актуальны, чем во времена Маркса. Хендерсон согласилась и заметила, что, хотя Маркс не подчеркивал экологических аспектов, его подход мог быть использован для прогнозирования экологической эксплуата­ции при капитализме. «Конечно, – улыбнулась она, – если бы марксисты честно посмотрели на экологическую ситуацию, они были бы вынуждены признать, что социалистическое общество также не преуспело в этой области. Их экологические проблемы ослаблены более низким уровнем потребления, который они, тем не менее, стараются поднять».

Здесь мы вступили в живую дискуссию о различиях между экологическим и социальным активизмом. «Экологические знания – очень тонкая материя, их трудно положить в основу массового движения, – отмечала Хендерсон. – Секвойи или киты не дают революционного толчка для изменения человеческих институтов». Она предположила, что, может быть, поэтому марксисты так долго игнорировали «экологического Маркса». «Тонкости органичного мышления Маркса неудобны для большинства социальных активис­тов, которые предпочитают объединяться вокруг более простых идей», – заключила она и после некоторого молчания печально добавила: – «Может быть, поэтому Маркс в конце своей жизни провозгласил: «Я не марксист».

Мы с Хейзл оба устали от этой длинной и насыщенной беседы и, так как время приближалось к обеду, вышли прогуляться на свежий воздух. Наша прогулка закончилась в местном диетическом ресторане. Ни один из нас не был расположен к длинному разгово­ру, но, после того как мы возвратились в дом Хендерсон и устрои­лись в ее гостиной за чашечкой чая, наша беседа опять вернулась к экономике.

Обозревая базовые концепции классической экономики – та­кие, как научная объективность, автоматическое балансирующее воздействие спроса и предложения, «невидимая рука» Адама Смита и т.д., – я удивлялся тому, как все это можно совместить с актив­ным вмешательством наших правительственных экономистов в на­циональную экономику.

– Это невозможно, – быстро ответила Хендерсон. – Идеаль­ный объективный наблюдатель был выброшен за борт после Вели­кой депрессии не без помощи Джона Мейнарда Кейнса, который, безусловно, был самым значительным экономистом нашего столе­тия. Она пояснила, что Кейнс приспособил так называемые нео­классические методы свободного ценообразования к нуждам целе­направленного вмешательства со стороны правительства. Он ут­верждал, что состояния экономического равновесия являются лишь специальными случаями, исключениями, в отличие от законов ре­ального мира. Согласно Кейнсу, наиболее характерной особеннос­тью национальных экономик являются колеблющиеся циклы эконо­мической активности.

– Это, должно быть, явилось радикальным шагом, – предпо­ложил я.

– Действительно, – согласилась Хендерсон. – Кейнсианская экономическая теория оказала определяющее влияние на современ­ную экономическую мысль. – Она объяснила, что для того, чтобы оправдать необходимость вмешательства со стороны правительст­ва, Кейнс сдвинул акцент от микроуровня к макроуровню – эконо­мическим параметрам вроде национального дохода, общего уровня безработицы и т.д. Установив упрощенные взаимосвязи между эти­ми параметрами, он сумел показать, что они восприимчивы к крат­ковременным воздействиям, которые могут быть оказаны посредст­вом соответствующей политики.

– И это то, что пытаются осуществить правительственные экономисты?

– Да. Кейнсианская модель была тщательно внедрена в основ­ные направления экономической мысли. Сегодня большинство эко­номистов пытаются «настроить» экономику, применяя кеинсианские меры, заключающиеся в печатании денег, повышении или пониже­нии нормы прибыли, налогов и т.п.

– Итак, классическая экономическая теория забыта?

– Нет. Знаете, это забавно. Экономическое мышление сегодня в значительной степени шизофренично. Классическую теорию уже почти поставили с ног на голову. Экономисты, независимо от убеж­дений, сами определяют циклы деловой активности посредством своей политики и прогнозов. Потребители насильно делаются безвольны­ми вкладчиками, а рынок управляется правительственными и муни­ципальными акциями, в то время как неоклассические теоретики все еще говорят о «невидимой руке».

Я нашел все это крайне запутанным и предположил, что для самих экономистов ситуация выглядит не лучшим образом. Кажет­ся, их кеинсианские методы работают не очень хорошо.

– Совершенно верно, – подтвердила Хендерсон, – потому что эти методы игнорируют сложную структуру экономики и каче­ственную природу ее проблем. Кейнсианская модель недейственна, потому что она игнорирует слишком много факторов, которые су­щественны для понимания экономической ситуации.

Когда я попросил Хендерсон конкретизировать свою мысль, она пояснила, что кейнсианская модель концентрирует внимание на внутренней экономике, абстрагируясь от ее связи с глобальной эко­номической системой и игнорируя международные соглашения. Она недооценивает политическую мощь многонациональных корпораций, не уделяет внимание политической обстановке и игнорирует соци­альные и экологические издержки экономической деятельности. «В лучшем случае, кейнсианский подход может дать набор возможных сценариев, но не в силах обеспечить нас конкретными прогнозами, – заключила она. – Как и большинство картезианских концепций, этот подход не является сейчас плодотворным».

Когда вечером я ложился спать, моя голова гудела от новой информации и идей. Я был так возбужден, что долго не мог заснуть. Проснувшись рано утром, я снова попытался проанализировать свое понимание мыслей Хендерсон. К тому времени, когда после завтра­ка мы с Хейзл приготовились к очередной беседе, я подготовил длинный список вопросов, обсуждению которых мы и посвятили утро. Снова я поражался ее четкому восприятию экономических проблем в рамках широкой экологической концепции и ее способ­ности ясно и кратко объяснить текущую экономическую ситуацию.

Помню я был особенно ошеломлен длинной дискуссией об ин­фляции, которая представляла самую запутанную экономическую проблему того времени. Уровень инфляции в США критически рос, в то время как уровень безработицы также оставался на высоком уровне. Ни экономисты, ни политики, казалось, не представляли себе, что происходит и как с этим справиться.

– Что такое инфляция, Хейзл, и почему она так высока?

Без малейшего колебания Хендерсон ответила одним из своих самых блестящих и саркастических афоризмов.

– Инфляция – это всего лишь сумма тех параметров, которые экономисты упускают в своих моделях.

Некоторое время она наслаждалась эффектом своего порази­тельного определения, а затем добавила серьезным тоном.

– Все эти социальные, психологические и экологические пара­метры теперь преследуют нас.

Когда я попросил ее развить свою мысль, она заявила, что не существует одной-единственной причины инфляции, но можно вы­делить несколько основных источников, совокупность которых включает те параметры, которые были исключены из современных эко­номических моделей. Первый источник корениться в том факте (все еще игнорируемом большинством экономистов), что благосостоя­ние основано на природных ресурсах и энергии. По мере того как ресурсная база истощается, сырье и энергию приходится добывать из все более скудеющих и все менее доступных источников; таким образом, все больше и больше вложений требует процесс добычи. Далее, неизбежное истощение природных ресурсов сопровождает­ся беспрестанным подъемом цен на ресурсы и энергию, что стано­вится основной движущей силой инфляции.

— Чрезмерная зависимость нашей экономику, от энергии и ре­сурсов явствует из того факта, что в ней интенсивность капитала превышает интенсивность труда, – продолжала Хендерсон. – Ка­питал представляет собой потенциал для деятельности, полученной от предыдущей эксплуатации природных ресурсов. Если эти ресур­сы уменьшаются, капитал сам становится скудеющим ресурсом. Несмотря на это, во всей нашей экономике имеется сильная тен­денция подменять труд капиталом. Руководствуясь узкими понятия­ми о производительности, деловые круги постоянно ратуют за налоговые кредиты для инвестиций капитала, многие из которых приводят к сокращению занятости через внедрение автоматизации. Как капитал, так и труд создают изобилие, – пояснила Хендерсон, – но экономи­ка с интенсивным капиталом также интенсивна в отношении ресур­сов и энергии и поэтому весьма предрасположена к инфляции.

– В таком случае, Хейзл, вы утверждаете, что капиталоемкая экономика будет порождать инфляцию ибезработицу.

– Именно так. Видите ли, привычная экономическая мудрость считает, что в условиях свободного рынка инфляция и безработица являются просто временными отклонениями от устойчивого состо­яния и будто бы сменяют друг друга. Но устойчивые модели такого рода сегодня уже лишены смысла. Предполагаемая обоюдная сме­няемость инфляции и безработицы относится к крайне нереалис­тичным концепциям. Мы живем в «стагнафляционные» 70-е. Ин­фляция и безработица стали стандартными характеристиками всех индустриальных сообществ.

– И все это из-за нашей приверженности к капиталоемкой экономике?

– Да, это одна из причин. Чрезмерная зависимость от энергии и природных ресурсов и исключительный уровень вложений в капи­тал, а не в труд приводят к инфляции и массовой безработице. Ужасно то, что безработица стала настолько неотъемлемой чертой нашей экономики, что правительственные экономисты говорят о «полной занятости», когда более пяти процентов рабочей силы про­стаивает.