ОЧЕРК ИСТОРИИ РАЗВИТИЯ АНГЛИЙСКОЙ ЖУРНАЛИСТИКИ

Путь английской журналистики далеко не был усыпан розами; ей пришлось перенести тяжкую и трудную борьбу, которая потребовала не мало жертв всякого рода. Первые борцы за свободу слова в Англии подвергались страшным преследованиям, и не мало их погибло на виселице и каторге во времена «Звездной палаты»^[231][1], издавшей знаменитые ордонансы 1585 г., ограничивавшие или, вернее, совершенно уничтожавшие всякую свободу печати в Англии. Но даже позднее, когда ордонансы эти были отменены, положение печати стало немногим лучше, отсутствие настоящих законов о печати, деспотизм парламента и полный произвол, господствовавший в мероприятиях, касавшихся журналистики, делали положение ее крайне трудным. То и дело возникали политические процессы, журналисты подвергались преследованиям, их присуждали к штрафам, к тюремному заключению, на журналы налагались взыскания, учреждались налоги, стеснявшие материальное существование журналов, и т.п. Но писатели делали свое дело, хотя над их головою постоянно висел Дамоклов меч. На смену одним являлись другие, и неуклонно, неустанно проводили в общественное сознание идею свободы слова, пока, наконец, не освободили журналистику от всех пут, стеснявших ее развитие.

В изданных «Звездной палатой» ордонансах указывалось на «бесчинства и злоупотребления распутных людей, обладающих искусством книгопечатания и продающих книги» (enormities and abuses of disorderly persons possessing the art of printing and selling books). Число типографий в Англии было ограничено до 20, включая те, которые разрешалось иметь Оксфордскому и Кембриджскому университетам, и все, что выходило из-под типографского станка, подвергалось самому строгому пересмотру. Ничего нельзя было напечатать без разрешения Кентерберийского или Лондонского архиепископа, и только то избегало их контроля, что печаталось в королевской типографии по приказанию королевской власти. В 1637 г. изданы были еще более строгие законы, и как писатели, так и книгопродавцы и издатели газет подвергались жестоким преследованиям. Так продолжалось до падения «Звездной палаты» в 1641 г. Печать вздохнула несколько свободнее в период Долгого парламента^[232][2] и республики, но с реставрацией снова вернулись тяжелые времена.

В последние годы царствования Елизаветы и в царствование Иакова I в Англии распространены были летучие листки или афиши, носившие название «Новостей» – «News». В этих листках сообщались разные известия, преимущественно заимствованные из голландских газет. Задолго до появления первых печатных листков «Новостей» в английском обществе были распространены рукописные собрания новостей. Существовала целая профессия людей, занимавшихся собиранием новостей в разных местах и затем составлением бюллетеней, в которых заключались сообщения о событиях дня, слухах и т.п. Бюллетени эти рассылались за известную плату. Многие сановники, министры и богатые купцы держали у себя на жаловании таких собирателей новостей, которые и составляли для них рукописную газету.

К числу таких собирателей новостей принадлежал Натаниель Беттер, сообщавший письменно за известную плату разные новости. Впоследствии он начал печатать и издавать собрание новостей из разных иностранных государств. Эти новости переводились с голландского языка. Но тут мало кто интересовался тем, что делается за пределами Англии: внешняя политика считалась делом королей и министров, и никто ее не касался. Религиозные войны положили конец этому индифферентизму. Возникли общие международные интересы. Борьба за религию была борьбою всех протестантов и католиков всех стран. Каждое сражение повергало в горе одну часть Европы, возбуждая радость другой. Известия самых отдаленных стран стали возбуждать жгучее любопытство, и в Англии явилась настоятельная потребность получать эти известия как можно скорее.

Беттер, начав издавать свой листок новостей, «Weekly News», выходивший еженедельно, не пользовался таким могущественным покровительством, как, например, Ренодо во Франции, а поэтому его газета едва прозябала. Он давал новости, сообщая одни только голые факты и не позволяя себе никаких комментариев, дабы не навлечь на себя гнев сильных мира. Прошло много времени, прежде чем печатной газете удалось вытеснить рукописную. В Англии, так же как и на континенте, все важные особы имели везде своих корреспондентов, которые и сообщали им все, что делается на свете, и притом зачастую решались высказывать свои суждения, чего в печатной газете нельзя было делать. Понятно, что такого рода «News letters», как их называли, были много интереснее печатной газеты. Вообще газета составляла необычное явление в то время. Бен Джонсон изобразил ее в 1625 г. в комедии, называемой «Снабжение новостями», и осмеял Беттера под именем господина Цимбала, в бюро которого является крестьянка и просит дать ей новостей на два лиарда. Ее просят обождать, так как если бы ее удовлетворили тотчас же, то публика могла бы подумать, что новости фабрикуются в бюро, а не собираются отовсюду. «Эти люди, – говорит Ширли про продавцов новостей, – если вы дадите им час времени, опишут вам битву в каком бы то ни было уголке Европы, а между тем они не выходили из таверны. Они будут описывать города, крепости, силы неприятеля, его союзников и его действия шаг за шагом. Солдат не может потерять ни одного волоса со своей головы, не может получить ни одной, хотя бы самой ничтожной, раны, без того чтобы об этом не написали в газете».

Вообще газете Беттера не удалось заинтересовать публику, да ему и трудно было сделать ее интересной при существовавших тогда неблагоприятных условиях. О парламентских прениях он не мог сообщать ничего и даже весьма редко упоминал о них. О публичных собраниях он также не мог говорить, хотя на этих собраниях обсуждались часто весьма важные вопросы. Пустоту газеты приходилось заполнять разного рода известиями, часто вымышленного характера, рассказами о сиренах и разных морских чудовищах. Когда совсем не хватало материала, газету наполняли текстами из Библии, из которой иногда перепечатывались целые главы. Беттер часто жаловался на цензуру, вырезавшую у него в иностранных известиях многое и лишавшую их всякого интереса. Несмотря на все старания Беттера, публика продолжала холодно относиться к его предприятию и не поддерживала его. Одним из многих благих последствий падения «Звездной палаты», в феврале 1641 г., было некоторое освобождение печати. Цензура хотя и не была фактически уничтожена, но действие ее было приостановлено, и в течение двух-трех лет типографщики и авторы почти не подвергались никакому контролю. Это не замедлило отразиться на развитии печати. Появилась масса книг всякого рода, но особенно много памфлетов, касавшихся всевозможных вопросов дня. Сам Долгий парламент подал, так сказать, пример оживлению печати и введению гласности, начав печатать правильные отчеты о своих заседаниях «Duirnal occurences in Parliament». Печатание этих отчетов не прекращалось вплоть до реставрации Стюартов. В Лондоне и провинциях стали возникать газеты (в 1643 г. – 20 газет), и впервые в них заговорили о политике, печатая отчеты о парламентских заседаниях. Наконец смелость дошла до того, что стали уже помещаться известия о внутренних делах с комментариями. Во время гражданской войны расплодилось особенно много памфлетов, в которых политические противники яростно нападали друг на друга. Разумеется, нападки, которым подвергался Долгий парламент со стороны своих противников, не понравились ему, и он решил опять ограничить свободу печати, подвергнув ее предварительной цензуре. В 1643 г. парламент усилил цензуру и увеличил взыскания за нарушения закона о печати. По постановлениям этого закона «ни одна книга, брошюра или листок не могли быть преданы тиснению, пока не будут предварительно просмотрены и одобрены назначенными для этого людьми или, по крайней мере, одним из таковых».

Против этого закона восстал Мильтон в своем знаменитом памфлете «Areopagitica»^[233][3], в котором он выступает перед английским парламентом в защиту свободы печати. Мильтон напечатал свою речь в 1644 г. без всякого предварительного разрешения и всесторонне разобрал вопрос о мерах против свободы печати, горячо восставая против всяких стеснений литературы и доказывая, что общественное мнение должно выражаться совершенно свободно, не стесняемое искусственными преградами. «Убить хорошую книгу, – говорил Мильтон, – то же, что убить хорошего человека. Тот, кто убивает человека, убивает разумное создание, подобие Божие; но тот, кто уничтожает хорошую книгу, убивает самый разум, действительное, истинное подобие Господа».

Представив в своей речи исторический обзор стеснений печати, Мильтон доказывает, что стеснение это было порождено «самым противохристианским учреждением – инквизицией, наиболее тираническим из всех судилищ, которые когда-либо существовали. До тех пор книги могли так же свободно появляться, как и все рожденное на свете; произведение мозга так же не стеснялось, как и произведение чрева...». Говоря о качествах, которые требуются от цензоров, Мильтон прибавляет: «Никто не станет отрицать, что тот, кто является судьей над жизнью и смертью книг, непременно должен стоять выше обыкновенного уровня людей; он должен быть и трудолюбив, и учен, и справедлив, иначе в его суждениях о том, что годно или негодно, будут непременно ошибки, а это должно иметь в высшей степени пагубные последствия. Если же он соединяет в себе все необходимые условия, может ли быть более скучная, неприятная ежедневная работа, большая потеря времени, как вечное перечитывание негодных книг и памфлетов? Всякую книгу можно читать только в известное время; но быть принужденным читать постоянно, притом и в плохих рукописях, такая тягость, которую едва ли способен вынести человек, ценящий свое время и свои занятия, и обладающий чувством и пониманием изящного. За такого рода мнение я прошу цензоров, присутствующих здесь, простить меня; без сомнения, все они приняли на себя эти обязанности из угождения парламенту и считали их весьма нетрудными, но что самое непродолжительное испытание было уже для них утомительно, это доказывают их извинения перед теми, кто иногда принужден подолгу ходить к ним, чтобы добиться пересмотра своей рукописи. Если же мы видим, что занимающие теперь эти должности обнаруживают желание покинуть их и что ни один достойный человек, не желающий губить свое время, не соглашается быть их преемником, если только его не привлекает вознаграждение, назначаемое цензору, то мы можем легко себе представить, будут ли у нас другого рода цензоры, кроме невежественных и корыстолюбивых людей. Это-то я и хотел показать, когда говорил, что это учреждение не достигает своей цели. Доказав, что оно не приносит никакой пользы, я теперь перейду к тому злу, которое оно причиняет и которое, прежде всего, состоит в том, что цензура представляет собою злейшее насилие и оскорбление, какое только может быть нанесено науке и ученым людям». Далее Мильтон восклицает: «И какое же преимущество имеет взрослый человек перед мальчиком, еще сидящим в школе, если он, избавившись от школьной ферулы, подпадает под указку цензора? Если серьезные, совершенные с великим трудом ученые работы, подобно грамматическим упражнениям школьника, не могут быть обнародованы без заботливого глаза, урезывающего их и приноравливающего их к своему пониманию цензора?.. Если свой труд, сопряженный с ночными бдениями, человек должен подвергать поверхностному суду заваленного делами цензора, быть может, более юного годами, быть может, стоящего далеко ниже его по развитию, быть может, никогда не испытавшего, что значит писать ученые сочинения, – если труд этот, не будучи отвергнут или уничтожен, может появиться в печати не иначе, как в виде мальчика, сопровождаемого своим дядькой, с пометкой цензора на обороте заглавного листа, служащей гарантией и ручательством, что автор не идиот и не распространитель разврата, – разве же все это не бесчестие и не унижение для автора, для его сочинения, для самого права и достоинства науки? Где же тогда будет сила авторитета, которая необходима для того, чтобы учить других? Всякий, понимающий дело читатель, при первом взгляде на пометку цензуры, должен отбросить книгу со словами: «мне не надо недозрелых учителей, я не терплю наставников, которые являются ко мне под ферулою наблюдающего за ними кулака; я не знаю этого цензора, его подпись здесь ручается за его строгость, кто же поручится мне за верность его суждения? Правительство может ошибиться в выборе цензора так же, как цензор может ошибиться относительно автора!.. Истина и разум не такого рода товары, на которые может существовать монополия и которыми можно торговать при посредстве ярлыков, торговых уставов и указанных мер. Мы не должны считать всю нашу научную деятельность за складочное место, где нужно клеймить и браковать научные работы, как сукна и тюки с шерстью».

Мильтон настоятельно указывает, что такое недоверие и подозрение служат бесчестием для всего английского общества и для тех, кто не заявлял себя с дурной стороны. «Должники и преступники могут всюду ходить без надсмотрщика, а безобидные книги не могут поступить в обращение, если не видно тюремщика на их заглавном листе. Если мы не решаемся дать гражданам какой-нибудь памфлет на английском языке, то, это значит, мы считаем всех их за легкомысленных, порочных и безрассудных людей... Подобная мера преграждает только один источник распространения безнравственности, да и то делает плохо; испорченность, которую не хотят пустить к себе этим путем, гораздо сильнее и успешнее входит в другие ворота, которые вы не в силах запереть... Лорды и общины! неужели вы хотите подавить цветущую жатву науки и просвещения, только что взошедшую и продолжающую всходить у нас? Неужели вы хотите поставить над всем олигархию двадцати монополистов, чтобы лишить пищи наши умы и не давать нам ничего сверх того, что будет отмерено их мерой? Верьте, те, кто советует вам такое угнетение ближних, ведут вас к тому, что вы явитесь угнетателями самих себя!»

Однако страстная и убежденная речь Мильтона не произвела должного действия. Свобода печати по-прежнему казалась страшилищем, и правительство видело в ней зло, с которым надо бороться всеми средствами. Распоряжение парламента, стесняющее свободу печати, оставалось в силе около полстолетия, подвергаясь то изменениям, то добавлениям, и служило не малой помехой развитию журналистики в Англии. Но, как предсказывал Мильтон в своей «Areopagitica», все эти меры оказывались совершенно бессильными помешать распространению разного рода не разрешенных парламентскою властью изданий, нападки которых на эту власть сделались еще яростнее и резче прежнего. Журналистика дозволенная сгибалась под тяготевшею над нею мощною дланью, а недозволенная развивалась пышнее, черпая новые силы в борьбе. Впрочем, требования времени были в данном случае лучшею защитою журналистов. Парламент и королевская власть находились в открытой вражде друг с другом и поэтому невольно с обеих сторон стали искать поддержки в общественном мнении, обе партии стали вести войну при помощи перьев. За этот промежуток времени, вплоть до реставрации Стюартов^[234][4], народилось в Англии около 200 периодических изданий, впрочем, так же быстро исчезавших, как и нарождавшихся. Некоторым из журналистов удалось все-таки за это время достигнуть славы и богатства, и одним из таковых был Меримонт Нэдгем – тип литературного хамелеона.

Нэдгем был врач по профессии, но бросил медицину и вступил на поприще журналистики, быть может, находя это более выгодным. Ему было 23 года, когда он основал «Mercurius Britannicus», сделавшийся органом парламентской партии. Тогда он был ожесточенным противником двора. Но в 1647 г. он попал под суд и вымолил себе прощение у короля, изменил своим прежним убеждениям и стал «поклоняться тому, что сжигал». В новом своем журнале «Mercurius Pragmaticus» Нэдгем открыто перешел на сторону королевской власти и объявил войну пресвитерианцам. «Mercurius Pragmaticus» просуществовал 18 лет, но в конце концов Нэдгем попал в Ньюгэт^[235][5]. Его спасли Лентгалль, президент палаты общин, и Брэдто, президент суда, которые не доверяли парламентской партии и желали иметь хорошее перо к своим услугам. Тогда Нэдгем в третий раз переменил свои политические убеждения и основал новый журнал «Mercurius Politicus», который просуществовал около десяти лет и пользовался благосклонностью Кромвеля. Этот журнал имел огромное распространение и влияние в Англии. К удивлению, даже Мильтон, поступивший на службу в первый же год существования республики, не только покровительствовал Нэдгему, но даже помогал ему в его литературных работах. Мильтону пришлось по своей должности исполнять и роль цензора печати, что, разумеется, очень странно, если вспомнить Ареопагитику. Надо полагать, однако, что отправление обязанностей цензора было для него не особенно приятно, и конечно, он не мог идти вразрез со своими убеждениями и притеснять печать. Поэтому за время его службы журналистика не была так стеснена, как после его ухода. Мильтон только пользовался своею властью для наложения узды на Нэдгема, и действительно тон статей в «Mercurius Politicus» носит на себе явные следы влияния Мильтона. В «Mercurius Politicus» за это время встречаются серьезные, глубоко обдуманные статьи. С реставрацией Стюартов для Нэдгема опять наступили трудные дни, и он должен был не только бросить свое ремесло журналиста, но и скрыться на некоторое время в Голландию, где его преследовали его роялистские современники, но уже не силою, а насмешками. Однако Нэдгем успел и тут вывернуться, но на этот раз уже, вернувшись в Англию, навсегда отказался от журналистики и стал заниматься медицинской практикой, причем также не без успеха.

В период своей борьбы с парламентской партией и издания «Mercurius Pragmaticus» Нэдгем явился косвенною причиною усиления строгости мероприятий против печати. По предложению лорда Ферфакса, в 1647 г. строгости законов о печати 1643 г. были еще усилены, и некто Джильберт Маббот, снискавший доверие парламента, как строгий исполнитель законов, был назначен цензором. Однако эти строгости не мешали Нэдгему аккуратно каждую неделю выпускать свой журнал, меняя только постоянно свое местожительство и своих типографщиков. Точно так же эти строгие мероприятия не мешали появлению массы разных других журналов и памфлетов, с которыми приходилось возиться цензору. Через полтора года Маббот, убедившись в бесплодности своих усилий помешать развитию неприятной правительству печати, подал в отставку. В высшей степени характерны мотивы, которые выставил Маббот в своем прошении об отставке. Он, прежде всего, указывает на то, что его должность была совершенно бесполезной и вредной, так как тысячи скандальных и злостных памфлетов появлялись в печати за его подписью, как цензора, хотя он никогда не видал их в глаза и не давал на их публикацию никакого разрешения. Как он полагает, это делалось с целью повредить ему в глазах честных людей. Во всяком случае, такого рода факты служат доказательством, что власть цензора не может помешать появлению и распространению вредных произведений печати. Затем Маббот высказывает взгляды, аналогичные тем, которые высказал Мильтон в своей «Areopagitica», и прямо говорит, что цензура больше приносит зла, покрывая злоупотребления и держа в неведении народ, нежели добра, мешая распространению вредных идей и взглядов.

При Кромвеле^[236][6], выразившемся так: «Мое правительство ничего бы не стоило, если б не могло выдержать бумажного выстрела», – печать пользовалась некоторою относительною свободою, однако после того, как Мильтон ослеп и перестал исполнять должность секретаря государственного совета и вместе цензора, цензура сделалась строже. В 1655 г. был издан приказ, по которому никто не имел права ничего печатать или издавать без разрешения секретаря государственного совета, и журналистика попала в строгие руки. Во времена протекторства благосклонностью правительства пользовались только два журнала – «Mercurius Politicus» Нэдгема и «Public Intelligencer», считавшиеся официальными органами. В последнем сообщались главные события, происходившие внутри государства, в Англии, Шотландии и Ирландии, а также и важнейшие политические события в различных частях Европы. Эту газету также издавал Нэдгем, только выходила она по четвергам, тогда как «Mercurius Politicus» выходил по понедельникам. Впоследствии издание «Public Intelligencer» было отнято от Нэдгема, в виде наказания, впрочем, всего лишь на несколько месяцев.

Одновременно с «Mercurius Politicus» имел успех в Англии «Mercurius Rusticus» – газета сатирическая и шуточная, издававшаяся наполовину в стихах. Но самым серьезным соперником Нэдгема на почве журналистики был Джон Биркенгэд, оксфордский профессор, приверженец роялистов, блестящий придворный, осыпавший насмешками парламентскую партию. Биркенгэд издавал «Mercurius Aulicus», в чем ему помогал известный талантливый проповедник Петр Гейлин.

Несмотря на стеснения, журналы все-таки приобретали все большее значение и силу в обществе, но они все еще походили на памфлеты. Период борьбы королевской власти с парламентом был для журналистики очень полезен. Обе партии вели между собою ожесточенную полемику при помощи печати. Журнал был не предметом торговли, а политическим орудием, и в нем участвовали настоящие писатели и образованные люди. Прогресс обнаружился даже в самом способе издания журналов. При Кромвеле учреждение почтовой службы вынудило журналы выходить с большею аккуратностью, ради правильной отправки в провинцию. Наконец, на страницах газет стали появляться объявления. Первое объявление появилось в 1649 г. в газете «Impartial Intelligencer»: какой-то джентльмен из Кэндиша предлагал вознаграждение за украденных у него лошадей. Однако прошло все-таки не мало времени, прежде чем объявления заняли то место, которое они занимают теперь в английской печати. Сначала объявления касались только книг и лекарств, но в 1657 г. предприимчивый книгопродавец Ньюкомб догадался, что объявления могут служить предметом выгодной спекуляции, и стал издавать газету «Public Advertiser», почти исключительно состоящую из одних объявлений. В других газетах объявления все еще были очень немногочисленны. В 1658 г. впервые упоминается о чае, как о предмете торговли; чай рекомендуется, как превосходный напиток, вывезенный из Китая и очень одобряемый врачами. Чаще всего в объявлениях говорится о пропажах, побегах и т.п. При Карле II^[237][7], большом любителе собак, в «Mercurius Politicus», считавшемся придворным органом, попадались объявления сатирического характера, автором которых считали самого короля. В одном из таких объявлений сообщалось о пропаже любимой собаки короля, причем нашедшему предлагалось пройти во дворец справиться о ее приметах. «Собака была более известна при дворе, чем те, кто украл ее, говорилось в объявлении. Неужели никогда не перестанут обворовывать короля? Разве он не может держать собак? Место этой собаки единственное, которого никто не добивается и о котором никто не просит короля, хотя оно гораздо лучше, чем это предполагают многие».

Некоторые из объявлений очень скоро приняли характер настоящих реклам, мало чем отличающихся от реклам нашего времени; затем стали появляться объявления матримониального характера, приглашающие к вступлению в брак, и вызовы на кулачный бой. Кулачные сражения происходили в те времена не только между мужчинами, но и между женщинами. Вот образчик подобного объявления: «Вызов. Так как я, Елизавета Вилькинсон из Клеркенуэлля, поссорилась с Анною Райфильд и желаю получить удовлетворение, то и приглашаю ее боксировать со мною публично на три гинеи; каждая из нас должна держать в руке полкроны и та проиграет, которая первая выронит деньги».

«Ответ. – Я, Анна Райфильд из Ньюмаркета, получив вызов Елизаветы Вилькинсон, разумеется, не премину, волею Господа, надавать ей больше ударов, нежели слов, и сама не желаю от нее пощады, она может поэтому рассчитывать на хорошую потасовку».

Подобного рода объявления бросают некоторый свет на состояние культуры тогдашнего общества. Между прочим, из этих объявлений можно видеть, как распространена была тогда вера в чудодейственную целебную силу королевского прикосновения, излечивающего золотушные страдания. В официальной газете печатались объявления о том, в какое время больные могут являться во дворец для того, чтобы королевское прикосновение излечило их от золотухи. Любопытно, что даже многие из выдающихся врачей того времени верили в чудодейственную силу этого прикосновения.

Реставрация Стюартов нанесла журналистике тяжелый удар. Число журналов уменьшилось, и возобновлены были строгие постановления «Звездной палаты», касающиеся печати. Просмотр книг исторического и политического содержания был возложен на государственного секретаря, все же остальные произведения подлежали ведению лорда-канцлера; сочинения же по философии, религии и физическим наукам поступали на просмотр епископов Кентерберийского и Лондонского. У Нэдгема скоро была отнята его газета «Mercurius Politicus» и передана его старинному сопернику в ранние периоды гражданской войны, Джону Биркенгэду, который был назначен цензором.

Как ни скудны были газеты, которым было дозволено существовать в первые годы царствования Карла II, но властям они все-таки казались слишком содержательными и вольнодумными, поэтому Биркенгэд был вскоре заменен в должности цензора другим, гораздо более строгим.

Рожер Лестранж, заступивший место Биркенгэда, был известен, как ярый роялист, приверженец Карла I^[238][8]. Приговоренный к смерти, он был помилован Кромвелем и отделался четырехлетним заключением в Ньюгэтской тюрьме и затем вел жизнь, полную приключений, пока реставрация не выдвинула его снова на сцену. Лестранж был яростный противник свободы печати. С целью выдвинуться и обратить на себя внимание он напечатал памфлет, в котором доказывал, что постановления, касающиеся печати, выполняются не с достаточною строгостью, и предлагал ряд мероприятий к полному принижению печати.

Уловка Лестранжа имела успех, и вскоре по выходе памфлета он был назначен надзирателем над типографиями, причем был облечен широкою властью. Лестранж был именно такой цензор, какой был нужен тогда английскому правительству, и не останавливался ни перед чем в своей борьбе с печатным словом.

Сделавшись редактором бывшей газеты Нэдгема «Mercurius Politicus», Лестранж стал издавать ее под двумя названиями; она выходила два раза в неделю, и в понедельник называлась «Public Intelligencer», а в четверг – «News». Обе эти газеты, как значилось в заголовке, издавались «для удовольствия и поучения народа» (for the satisfaction and information of the people), которому сообщалось, разумеется, только то, что Лестранж находил нужным доводить до его сведения. Лестранж не стесняясь заявил в первом же номере, что он вообще не сочувствует идее издания газеты, «так как это делает толпу слишком фамильярной и нахальной и дает ей возможность судить и рядить о действиях начальства, но ввиду необходимости избавить толпу от прежних заблуждений и предупредить распространение ложных известий, газета может оказаться очень полезной, конечно, если она будет издаваться с должною осторожностью».

Можно себе представить, принимая во внимание такие взгляды Лестранжа, каковы должны были быть газеты, издававшиеся им «для удовольствия и поучения читателей». Разумеется, такое положение вещей не только не мешало, но, пожалуй, даже способствовало распространению незаконной печати, хотя Лестранж и преследовал ее всеми способами, тем более что, как монополист, он видел в ней ущерб личным выгодам. Это было одно из самых тяжелых времен для английской журналистики.

Образчиком жестокости, с которою преследовались нарушители закона о печати, может служить страшная казнь, которой подвергся типографщик Твин, осмелившийся тайно напечатать политический памфлет, не дозволенный цензором. На Твина был сделан донос Лестранжу, который распорядился произвести у него ночью обыск и, поймав его с поличным, предал суду. Несчастный типографщик сознался в своем ужасном преступлении, но привел в свое оправдание, что он не знал содержания памфлета и считал его совершенно безвредным, а так как он очень беден и ему надо заботиться о куске хлеба для своей семьи, то он и рискнул напечатать памфлет, чтобы заработать деньги. Суд нашел его виновным. Он был приговорен к смертной казни: его должны были предварительно повесить за руки, затем вскрыть ему живот, выпустить внутренности, и на его глазах, пока он жив, изжарить их, после того его четвертовать, отрезать голову и части тела выставить в разных местах – «to be disposed of at the pleasure of the King's Majesty» – так сказано в приговоре, который и был буквально приведен в исполнение.

В течение всего периода властвования Лестранжа над печатью журналисты и типографщики подвергались самым жестоким преследованиям, хотя, впрочем, ни один не подвергался такой страшной казни, какая была произведена над Твином «для примера». Но кнут, виселица, позорный столб, каторжные работы и т.п. были обычными способами наказания для нарушителей закона о печати. Время управления Лестранжа может быть названо «временем террора» для английской журналистики.

Монополия Лестранжа в деле издания газеты продолжалась, впрочем, не долго. Осенью 1665 г. Карл II вместе со своим двором перебрался в Оксфорд, спасаясь от чумы, и так как лондонские газеты, из опасения заразы, не доставлялись ко двору, то Карл II приказал Леонарду Литчвильду, университетскому типографщику, издавать новую газету «Oxford Gazette», которая также начала выходить два раза в неделю и скоро сделалась опасною соперницею газет Лестранжа, так как типографщик Ньюкомб получил привилегию воспроизводить ее в Лондоне, в меньшем формате, «для купцов джентльменов». Когда двор переехал в Лондон, по миновании эпидемии, оксфордская газета переименовалась в Лондонскую газету, которая осталась официальным органом правительства^[239][9].

Как ни сердился Лестранж на такое нарушение его прерогатив, но на этот раз должен был уступить. Его газета перестала существовать, но место цензора осталось за ним, и поэтому он мог давить и преследовать печать сколько ему вздумается. Однако время все-таки брало свое. Ни Лестранж с его строгостью, никакие преследования свободы слова и мысли не могли задержать развитие общественного мнения в Англии. Срок закона о цензуре, вотированного вскоре после реставрации Стюартов, истек в 1679 г., и как раз тогда, когда Карл II вздумал подражать своему отцу и управлять страною без парламента, печать получила на некоторое время свободу. Каждый получил право печатать на свой риск, что ему угодно, без предварительного разрешения властей, только право это не распространялось на газеты, так как по закону политические известия нельзя было печатать без согласия короны. Однако пока партия вигов была в силе, правительство закрывало глаза на нарушение этого правила. Журналы были тогда средством борьбы, и поэтому обе партии пользовались ими. Лестранж снова должен был взяться за перо для защиты двора от нападок независимой печати. Но лишь только партия вигов вновь была побеждена, тотчас же прерогативы печати были уничтожены, и право печатать политические известия без предварительного разрешения власти было оставлено только одной официальной газете. Снова начались тяжелые дни для английской журналистики, хотя закон о цензуре и не был возобновлен, но Карл II и его любимцы в течение шести лет обходились и без него, издав в 1680 г. прокламацию, запрещающую печатание и издание неразрешенных властями книг, газет и памфлетов. Нарушившие это распоряжение подвергались суду; некоторые отделывались штрафом, другие тюремным заключением или выставкою у позорного столба; однако все же общественное мнение настолько уже приобрело значение в то время, что нарушителей королевского распоряжения суд не решался подвергать смертной казни или телесным наказаниям, подобно тому, как то делалось прежде. Но, разумеется, при таких условиях журналистика не могла процветать и развиваться правильным образом. Маколей говорит, что в 1685 г. в Англии нельзя было найти ни капитала, ни нужных талантов для ежедневной печати. Официальная газета была суха и формальна. О парламентских прениях и государственных делах ничего не сообщалось в газетах. В столицах кофейни заменяли до некоторой степени газеты и делались ареною для политических рассуждений и центром распространения политических новостей. В кофейни стекались все, кто интересовался политикой и общественными делами, там обсуждались текущие события, сообщались новости дня, одним словом, кофейни делались чем-то вроде политических клубов. Были кофейни вигов и кофейни ториев, и вошло в обычай, после церковной службы, заходить в кофейню и выслушивать и сообщать там различные новости. Это заменяло газеты. Впрочем, несмотря на все старания раболепных судей, постоянно приговаривавших к разного рода взысканиям журналистов и писателей, недозволенная литература все-таки продолжала существовать, и искоренить ее не удавалось никакими средствами. Один из судей жаловался, что народ так приохотился к чтению, что скорее готов отказаться от хлеба, нежели от газеты, и последний пенни готов истратить на покупку памфлета.

Когда на престол вступил Яков II, то немедленно был возобновлен закон о цензуре на семь лет и таким образом преследования печати получили законную санкцию. Журналистика стала влачить печальное существование, но такое положение не могло уже долго продолжаться. С воцарением Вильгельма Оранского для журналистики наступили лучшие времена. Революция 1688 г. поставила, по выражению Маколея, правительство под контроль печати. Газеты распространялись, значение их поднялось, и правительство уже не имело достаточно сил, чтобы стеснить их свободу. Две могущественные партии стали сражаться при помощи гласности. С 1688 по 1692 г., т.е. в четыре года, возникли 26 новых журналов, тогда как в течение 26 лет реставрации, с 1661 по 1688 г., было основано всего 70 журналов, да и те просуществовали не долго. Все политические партии стали основывать свои органы, но хотя закон, требовавший для журналов предварительного разрешения власти, и продолжал существовать, Вильгельм III не решался им пользоваться. Однако, когда в 1693 г. истек срок закона о цензуре, закон этот был возобновлен, хотя и не без оппозиции, которая как ни была слаба, но все-таки служила доказательством, что в общественное мнение стало проникать, хотя и не совсем еще ясное, представление о том, что гражданская свобода и свобода совести находятся в тесной связи со свободою слова. Закон о цензуре был возобновлен еще только на два года, но за это время цензура успела возбудить против себя большинство. Многие из вигов пришли к убеждению, что цензура составляет зло, от которого следовало отделаться, и действительно, через два года цензура навсегда исчезла с политической сцены Англии. В феврале 1695 г. палата общин решила почти единогласно не возобновлять закона о цензуре. Палата лордов была другого мнения, и поэтому возник спор между двумя палатами. Однако, в конце концов палата лордов уступила, и, таким образом, путь к дальнейшему прогрессу журналистики был освобожден от загромождавших его препятствий.

Газеты, однако, очень медленно прогрессировали после революции 1688 г. Правда, число их увеличилось и они достигли некоторой независимости даже в период царствования цензуры, но, тем не менее, газеты того времени представляли не что иное, как маленькие листки, грубого вида, выходящие два или три раза в неделю, крайне бессодержательные и довольствовавшиеся лишь сухим изложением фактов, да и то не всегда верных. Злобы дня почти не затрагивались газетами или же затрагивались вскользь, и преимущественно сообщались заграничные новости. Но даже и в таком несовершенном виде газеты пользовались большой популярностью.

Тотчас же после отмены цензуры возникло несколько новых газет. Однако, с уничтожением цензуры, печать все-таки не от всех стеснений избавилась. Парламент не дозволял газетам печатать прения палат или даже политические корреспонденции. Журналисты подвергались строгим взысканиям, если осмеливались печатать отчеты о заседании палаты и особенно если они называли по имени ораторов. Поэтому-то, несмотря на возникновение довольно большого числа газет, все-таки им было трудно конкурировать с политическими корреспонденциями. Некоторые из газет придумали вследствие этого выходить двумя листками, один – печатный, другой – чистый. Этот последний предназначался для письма, и таким образом газета отправлялась вместе с письмом. Газеты с таким удобным приспособлением стоили два пенса (около 8 коп.). Самой распространенной газетой этого рода в те времена была «Dawk's Hews letter». Издатель ее, Дайер, однако, не избег преследований. Он сидел в тюрьме два раза, незадолго до упразднения цензуры и затем после ее упразднения, его призывали в палату общин, где ему было сделано внушение по поводу того, что он «позволил себе рассуждать о парламентских заседаниях». Это был первый случай выведения на сцену «парламентских привилегий», которые, как увидим ниже, привели к многочисленным распрям и разным мелочным преследованиям, сделавшим своею жертвою журналистику. Палата общин не ограничилась только внушением; она вотировала резолюцию, по которой ни один писатель не имел права касаться в своих статьях прений в парламенте или иных парламентских действий.

На Дайера это внушение, впрочем, не очень сильно подействовало. Так же мало оказали действия и другие внушения, которым он подвергся со стороны некоторых из парламентских деятелей, чьи имена были им упомянуты в газете. Лорд Мохун и некоторые другие, оскорбленные в своем парламентском достоинстве Дайером, пустили в ход самый убедительный аргумент – палку, чтобы заставить замолчать неугомонного журналиста.

Парламент, хотя и не желал (или не мог) восстановить прежнюю тиранию, тем не менее, стремился наложить узду на печать и особенно настаивал на своей неприкосновенности для печати, не дозволял не только критиковать свои поступки, но даже просто сообщать о них в печати. Редакторы подвергались аресту и штрафам. В парламенте даже поднималась речь о возобновлении цензуры, и даже внесен был соответствующий билль, но времена были уже не те, и билль провалился. Но, тем не менее, парламент поступал совершенно в духе этого билля, и по смерти Вильгельма III, в марте 1702 г., тории, пользовавшиеся покровительством королевы Анны, тиранизовали печать насколько могли, но, по счастью, они не могли сделать многого.

Несмотря, однако, на враждебное отношение парламента к журналистике, она все же продолжала развиваться, и царствование королевы Анны можно считать началом настоящих политических газет. Много способствовали этому известные общественные условия. Война за испанское наследство занимала умы, общественное любопытство было возбуждено, две могущественные партии, виги и тории, оспаривали власть, и так как борьба велась не только при дворе, но и в парламенте, то общественное мнение должно было принять участие в этой борьбе, и это естественным образом отразилось на журналистике. В 1702 г. появилась первая ежедневная газета «Daily courant». Правда, газета эта была очень скромного вида, печаталась лишь на одной стороне в двух столбцах и содержала лишь переводные статьи да внешние известия без всяких комментариев. Издатель ее Маллет объявил в первом номере своим читателям, что он уменьшил объем своей газеты наполовину затем, чтобы предохранить публику, по крайней мере, хоть от половины того бесстыдства, которым отличались обыкновенные газеты. Что же касается того, что он сообщает внешние известия без всяких комментариев, то делает он это потому, что считает такие комментарии совершенно лишними, полагая, что каждый обладает достаточным умом, чтобы сделать их самому.

Маллет преследовал, главным образом, цели удешевления издания, но все же не мог продержаться долго и через полтора месяца уступил свою газету типографщику Самюэлю Боклею, который расширил ее, стал печатать на двух страницах и помещал не одни только внешние известия, а и внутренние, и иногда критические статьи. Газета в таком виде существовала более 30 лет и затем слилась с другой газетой «Daily Gazettes».

В провинциях особенно нуждались в газетах, и поэтому они мало-помалу стали появляться во всех больших провинциальных городах. В Лондоне выходило 18 политических газет, и как прежде в названиях газет преобладало слово «Mercurius», так теперь большинство газет называлось «Post»: «Postboy», «Flying Post», «English Post», «Postman» и т.д. Но газеты все же продолжали заниматься гораздо более заграницей, нежели Англией, и лишь робко позволяли себе говорить об общественных делах, опасаясь навлечь на себя гнев парламента. Вообще журналисты того времени находились в постоянной опасности и не раз даже платились жизнью за то, что осмеливались упомянуть в своей статье о ком-нибудь из сильных мира сего, которые без церемонии, в таких случаях, посылали наемных убийц к провинившемуся писателю. Но всеобщее движение умов, вызванное политической борьбой, помогло журналистике сбросить свою сдержанность и робость и открыто заговорить о государственных и общественных делах. Первый пример правильной полемики по поводу государственных дел был подан Даниелем Дефоэ, но, к сожалению, Дефоэ, выступивший на арену политической журналистики вполне честным борцом за правду, в конце концов сделался продажным журналистом и стал служить партии, которая находилась в силе. Но все же заслуги Дефоэ в начале его писательской деятельности были настолько велики, что их не могло смыть его позднейшее предательство. Дефоэ начал издавать свой журнал «Revue», находясь в Ньюгетской тюрьме, где он искупил свой памфлет: «Способ всего скорее покончить с диссидентами», за который ему пришлось также простоять у позорного столба. «Revue» выходил раз в неделю отдельными номерами, составленными по весьма широкому плану: реформа нравов, обсуждение государственных мероприятий, статьи против пьянства, игры, дуэли, распущенность общества и театра, политические вопросы – все это входило в программу журнала Дефоэ. Журнал просуществовал девять лет, пока Дефоэ снова не попал в Ньюгет. С появлением этого журнала собственно и начинается политическая роль печати в Англии. Увеличение значения журналистики в ту эпоху подтверждается тем, что многие знаменитые писатели и высокопоставленные лица выступали на ее поприще и принимали участие в политической борьбе посредством журнальной полемики. Многие из выдающихся писателей того времени были даже редакторами газет. Лорд Болингброк печатал статьи против правительства в «Examiner», и ему отвечал сам лорд-канцлер в другой газете. Выйдя из министерства, Болингброк печатал полемические статьи в газете «Craftsman» за подписью «An occasional writer» (Случайный писатель). Вместе с Болингброком выступали и другие знаменитости на журнальном поприще: Свифт, Стиль, Аддисон и др. Литература, философия, этика и искусство занимали в журналах столько же места, сколько и полемика. Большим влиянием и распространением пользовался журнал «Tatter» (болтун), основанный Стилем, прибегнувшим к хитрости для того, чтобы обеспечить успех своего журнала, – он заимствовал псевдоним у Свифта (Isaac Bickerstaff), под которым последний издал свои три юмористические брошюры, имевшие огромный успех. Свифт тоже сначала принимал участие в газете Стиля, но затем, соблазненный выгодными обещаниями, примкнул к ториям и стал, вместе с Болингброком, издавать политическую газету «Examiner». Стиль также, поощренный успехом своего журнала «Tatter», основал ежедневную газету «Spectator», в скором времени получившую всемирную известность. Успех этой газеты с самого начала превзошел даже смелые ожидания Стиля.

Возрастающее влияние печати очень не нравилось парламенту, в руках которого сосредотачивалась тогда власть. Палата общин, ставившая Стюартам в упрек их преследования печати, сама, в свою очередь, восстала против гласности. Малейший намек на парламентские прения, появлявшийся в печати, всякое обсуждение речей и неодобрение парламентских мероприятий вменялось в преступление, наказуемое штрафами, тюремным заключением и позорным столбом. В таких случаях не спасала даже парламентская неприкосновенность. Парламент исключил из своей среды одного из своих членов за то, что тот издал книгу, которая была признана оскорбительной для христианской религии. Почти ни одна сессия не обходилась без того, чтобы кто-нибудь из журналистов не был препровожден в Ньюгет. Конечно, и Стиль не мог не поплатиться за свои сарказмы. В декабре 1712 г. он смело выступил на политическую арену и был выбран в следующем году в парламент. Тогда-то он стал издавать новый журнал, выходивший три раза в неделю, «Englishman», который отличался особенною смелостью речей. В одном из номеров этого журнала, он, например, писал: «Я не могу приписать политические бедствия, от которых страдает страна, ничему другому, как только привычке министров льстить честолюбию принцев и внушать им мнение, что они выше законов, которые собственно предназначены лишь для того, чтобы связывать слабые руки глупых подданных могущественного монарха, а никак не его самого...»

Такая манера министров, по словам Стиля, неминуемо должна повести к тому, что как народ, так и принц начнут испытывать беспокойство, возникнет недоверие друг к другу, а когда нарушится окончательно взаимное доверие, то место его заступит враждебность – принц решит, что народ не стоит его покровительства, а народ придет к убеждению, что ему надо самому защищать свою свободу...

Разумеется, это были очень смелые речи для того времени, когда, ввиду приближающейся смерти королевы Анны, составлялись, с ведения Болингброка, самые отчаянные планы для ниспровержения существующего акта о престолонаследии и возведения на престол Англии наследника Якова II, Георга Ганноверского, вместо принцессы Софии или ее сына. Неудивительно, что Стиль был привлечен парламентом к ответственности за эти речи, и его не спасла от исключения из состава парламента даже поддержка Уальполя и всей партии вигов. Мы несколько остановимся на деле Стиля, так как оно очень характерно для той эпохи.

В феврале 1714 г. королева, открывая парламент тронною речью, пожаловалась на инсинуации, появлявшиеся в печати, и в марте того же года палате общин было предложено принять во внимание эту часть тронной речи и подумать о мерах «к пресечению бесчинств печати». Аудитор Фолей прибавил к этому, что если не будет найдено средство к обузданию печати и к ограждению лиц, имеющих честь находиться в администрации, от злобной и скандальной клеветы, то эти лица, обладающие всеми нужными качествами и способностями для того, чтобы служить королеве и стране, откажутся от общественных должностей и службы. Другой член парламента, сэр Уильям Уиндгэм, прямо указал на произведения Стиля, как на такие, которые заключают в себе много оскорбительных выражений по отношению к королеве и проникнуты духом возмущения. Затем в палату общин была представлена уже форменная жалоба от имени правительства на Стиля за его писания, и Стиль получил приказание явиться для объяснений. Следующий день была суббота, и парламент был переполнен публикой, явившейся послушать, как будут читать и обсуждать выдержки из инкриминированных статей Стиля. После того, как несколько ораторов произнесли речи, строго осуждающие поведение Стиля, он был приглашен представить свои объяснения. Вызванный Стиль сказал, что, так как на него нападают с разных сторон, то он просит парламент дать ему неделю отсрочки для того, чтобы приготовить свою защиту. Но против отсрочки восстали аудиторы Фолей и Гарлей, требовавшие немедленного обсуждения. Так как они оба в молодости были пресвитерианцами, то до сих пор сохранили привычку говорить нараспев, эта привычка как-то особенно рельефно выразилась в их громоносных речах против Стиля, которые они произнесли каким-то певучим, жалобным тоном. Искушение сделать их посмешищем было слишком велико для Стиля, и он не мог сдержаться, чтобы не выставить их в смешном виде перед палатою. Искусно подражая их тону, Стиль начал говорить, что он видит себя вынужденным «с покорностью и сокрушением сердца признать себя великим грешником». Но он надеется, что «члены парламента, говорившие перед этим, пользующиеся вполне заслуженною репутацией примерного благочестия, не захотят участвовать в увеличении числа тяготеющих над ними грехов, заставляя его нарушить субботний день, принадлежащий Господу Богу, чтением профанирующих статей, которые могут служить ему для его оправдания».

Остроумная выходка Стиля так развеселила палату, что его просьба была принята во внимание, и разбирательство его дела было отложено до вторника. В этот день в парламент не допустили никого из посторонних, за исключением Аддисона и еще нескольких лиц, которым было дозволено принимать участие в допросе. Стиля спросили, признает ли он себя автором инкриминированных статей. Стиль без всякого колебания заявил, что да, и так же весело и смело прочел в палате все те места статей, которые навлекли на себя гнев властей. После того в палате возникли горячие прения. Сначала решено было удалить Стиля и не позволить ему присутствовать при прениях, но затем это решение было отменено, и Стилю разрешили выслушать доводы своих противников и затем сказать речь в свою защиту. Стиль сказал блестящую речь, длившуюся три часа, и опровергнул все доводы своих противников, но, разумеется, убедить заранее предубежденных не мог.

Уальполь произнес красноречивую речь в защиту Стиля. «Разве должен автор отвечать перед парламентом за те вещи, которые он пишет, как частное лицо? – воскликнул Уальполь. – Если он подлежит за это наказанию законом, то и предоставьте это закону. Ведь таким путем парламент, который должен служить лишь бичом дурных министров, скоро сделается в руках министров бичом для подданных. Но ведь министры и так обладают достаточною властью. Они могут награждать и наказывать, могут располагать средствами секретного фонда, могут миловать и могут присуждать к позорному столбу за мятежные писания... Свобода печати не подлежит ограничению никаким законом. Как же законодательное собрание может брать на себя наказывать, как преступление, то, что не признается таковым ни одним из законов, установленных парламентом? С какой стати палата становится орудием для такой отвратительной цели?»

Но красноречие Уальполя не помогло – Стиль был изгнан из парламента. Впрочем, никакому другому наказанию он не подвергся. Все это ясно указывает, какая перемена произошла в журналистике за те двадцать лет, которые протекли со времени упразднения цензуры. Корона уже не высказывала притязаний подвергнуть печать своему контролю, но зато палата общин яростно возмущалась против новой силы, явившейся в лице журналистики, против контроля печати, у которой парламент оспаривал право руководить политическим мнением. Наскучив преследовать журналистов и видя, что это мало помогает, парламент решил непосредственно действовать на журналы. Ежегодно в парламенте обсуждались проекты разных мер против «Grubstreet» – ироническое прозвище журналов, – имеющих в виду положить предел их «злословию о делах государства». Опять возбужден был вопрос о цензуре, но возобновить ее не решились. Предложено было требовать подписи автора под каждою статьею, но и эта мера была отвергнута. В 1712 г. придумали, наконец, «наидействительнейший» способ стеснить журналистику – это обложить тяжелою пошлиною все журналы и брошюры. Палата вотировала штемпельный сбор со всех журналов в пол-листа и в один лист и с объявлений.

Действительно, эта мера сразу отразилась неблагоприятно на журналистике. Мелкие газеты тотчас же прекратили свое существование, и Аддисон охарактеризовал этот период «падением газет». Но затем придумали способ обходить закон. Некоторые газеты стали выходить в формате, представляющем нечто среднее между целым листом и пол-листом, и на этом основании отказывались платить штемпельный сбор, опираясь на то, что ведь в законе ничего не упоминается о журнале именно такого формата. Число таких газет, избавлявшихся хитростью от уплаты штемпельного сбора, так возросло, что парламент счел нужным сделать добавление к прежней редакции закона и присоединить еще налог на объявления и на бумагу. Это уже действительно нанесло тяжелый удар журналистике. Многие журналы тотчас же прекратили свое существование, другие должны были повысить цену и тем лишились части своих клиентов; некоторые слились вместе. Существование журналов сделалось непрочным вследствие фискальных тягостей. Мало-помалу газеты заменились листками, в которых печатались разные известия; политические же и литературные журналы уменьшились в объеме, стали выходить еженедельно и даже ежемесячно. Некоторые из них стали помещать карикатуры и превратились в сборники, называвшиеся «Magazine».

Но как ни тяжело отразился закон о штемпельном сборе, остававшийся в силе в течение 32 лет, на положении журналистики, все-таки он не мог совершенно задержать ее развитие. В эпоху Уальполя политическое значение журналистики особенно возросло, чему много способствовал Уальполь, который предпочитал подкуп преследованию и не только имел свой собственный орган – «Daily Gazetter», но выдавал субсидии многим газетам, полагая, что наградами он скорее привлечет на свою сторону печать, нежели притеснениями и наказаниями. Когда после падения Уальполя секретный комитет, назначенный парламентом, занялся расследованием его действий, то оказалось, что он раздал газетам в течение десяти лет более 50000 ф. ст. Однако, несмотря на то, что Уальполь способствовал увеличению политического значения журналистики, практиковавшийся им подкуп в широких размерах действовал на нее в то же время растлевающим образом, и много понадобилось времени, прежде чем продажность перестала занимать выдающееся место в журналистике.

Самым ярым и опасным противником Уальполя в журналистике был лорд Болингброк, основавший газету «Craftsman», в которой, под псевдонимом «Гемфри Ольдкэстль», он писал статьи против Уальполя и против системы подкупа, которую тот ввел в журналистике. «Craftsman» был аккредитованным органом ториев и помог им одержать победу на выборах и явиться в парламент в довольно опасном большинстве.

Парламент очень долго и упорно вел борьбу с печатью, не допуская ни малейшей гласности своих прений. Всякий отчет о парламентских прениях, напечатанный в газетах, считался прямым нарушением прерогатив парламента. В 1729 г. парламент издал постановление, воспрещающее даже отдаленнейший намек на действия парламента. Однако это постановление нарушалось постоянно, и в газетах, то там, то сям, появлялись кой-какие скудные сведения о заседаниях парламента. Но и в таком виде они не нравились ему, и поэтому в парламенте постоянно поднимался вопрос о том, как заставить молчать печать. В защиту печати выступил Уальполь, в бытность свою первым министром, и высказался в пользу того, чтобы печати было предоставлено право помещать парламентские прения, ибо запрещать ей это – значит посягать на ее свободу. Мало-помалу и парламент должен был уступить давлению общественного мнения.

Первым журналом, начавшим печатать правильные отчеты о заседаниях, был «Gentleman's Magazine», выходивший раз в месяц. Вначале эти отчеты были очень скудны. Обыкновенно приводилось резюме речей двух-трех главных ораторов, о других не упоминалось вовсе. Отчеты печатались в безличной форме, во избежание называть по имени ораторов, что считалось оскорблением парламентских привилегий. Вместо имен ставились лишь заглавные буквы и т.д., и хотя все это было очень прозрачно, но, тем не менее, форма была все-таки соблюдена. Разумеется, такие отчеты оставляли желать многого и тем более лишались значения, что появлялись слишком поздно. Издатель «Gentleman's Magazine», чтобы помочь делу, пустил в ход разные средства, и ему удалось придумать остроумный способ обойти парламентские строгости. Прежде всего, он добился, – вероятно, посредством подкупа, – того, что двое его друзей получили доступ в парламент, где, притаившись в укромном уголке, они записывали все, что видели и слышали в парламенте. Затем в ближайшей гостинице они читали свои записи, и затем уже эти записи поступали к Гуттри, который составлял из них правильные отчеты. Но для того, чтобы оградить себя от возможных неприятностей, издатель «Gentleman's Magazine» предпосылал своим отчетам примечание, в котором говорилось, что все, что печатается в журнале о парламентских прениях, относится к царству лилипутов. Вряд ли кого-нибудь могла обмануть эта уловка издателя, но, так или иначе, она действительно служила ему защитою от парламентского гнева, – до того англичане придерживаются формы! Под прикрытием царства лилипутов издатель мог уже более или менее безнаказанно помещать свои отчеты. К этому же времени относится следующий курьезный анекдот.

Должность Гуттри, состоявшая в составлении правильных отчетов из отрывочных сведений, доставляемых ему, была с течением времени передана известному лексикографу доктору Джонстону, который, как оказалось потом, давал широкую волю своей фантазии, составляя отчеты. Так, однажды на обед, который был дан актером Фут разным литературным знаменитостям, зашла речь об изумительном красноречии, которое выказал старший Питт, судя по отчету в «Gentleman's Magazine». Все восхищались этою речью, напечатанною в журнале, и цитировали из нее отрывки. Доктор Джонстон, присутствовавший на обеде, сначала слушал и молчал, но затем, когда толки и восхищение сделались особенно восторженными, он сказал: «Эту речь я написал, находясь на чердаке одного дома в «Exeterstreet». Общество было поражено этим заявлением, и в течение нескольких минут все глядели друг на друга в молчаливом изумлении. Затем кто-то спросил Джонстона, как он мог написать такую речь. «Сэр, – отвечал Джонстон, – я только однажды был в галерее палаты общин. Издатель Кав подкупил привратника и поэтому мог попадать туда вместе со своими друзьями. Они-то и сообщили мне предмет прений, имена ораторов, их точку зрения, порядок произнесения речей, вместе с примечаниями относительно различных аргументов, выдвинутых на сцену во время прений. Из всего этого я и составил речи в том виде, в каком они были напечатаны в журнале».

Присутствовавшие рассыпались в похвалах доктору Джонстону. Кто-то воскликул: «Да вы превзошли самого Демосфена!» Другие хвалили его за беспристрастие, за то, что он поровну распределил между обеими противными сторонами ум и красноречие. На это Джонстон скромно заметил, что он сделал все, что мог, но все-таки он позаботился о том, чтобы преимущество не было на стороне вигов.

Впоследствии доктор Джонстон несколько раскаивался в этих поступках и перед смертью заявил, что если он о чем и сожалеет в своей жизни, то лишь о парламентских отчетах, которые прежде составлял.

Несмотря на то, что «царство лилипутов» служило хорошим прикрытием Каву, он все-таки, вместе с издателем другого журнала «London Magazine», навлек на себя гнев палаты лордов за напечатание отчета о процессе одного лорда, обвинявшегося в государственной измене. Обоих призвали в палату лордов, где они должны были повиниться, просить прощения и обещать исправиться. Проделав все, что от него требовали, Кав все-таки не угомонился и продолжал, как ни в чем не бывало, печатать свои отчеты. В течение нескольких лет парламент смотрел на это сквозь пальцы, затем в 1760 г. снова возобновил резолюцию 1729 г., согласно которой нарушители парламентских привилегий должны были подвергаться строжайшим взысканиям. На этом основании издатели четырех главных газет должны были явиться в палату, выслушать выговор и на коленях принести покаяние. Однако все же парламент чувствовал, что ему трудно долее противиться давлению общественного мнения, требовавшего гласности парламентских прений, так как, несмотря ни на какие взыскания, парламентские отчеты продолжали печататься в газетах. Последняя попытка парламента удержать свои привилегии окончилась довольно-таки несчастливо для него и отбила у него охоту к дальнейшим действиям в этом направлении. Парламент отдал приказание арестовать издателя газеты «Evening Post», который не явился принести покаяние в палате. Но тут парламент столкнулся с лорд-мэром, который не разрешил арест издателя, как гражданина Сити, иначе, как если приказ об аресте будет подписан кем-нибудь из членов магистрата Сити. Сопротивление лорд-мэра дало повод к крайне бурным дебатам в палате, и в первый момент парламент грозил всевозможными наказаниями и взысканиями тому, кто осмеливается идти наперекор его авторитету, но в конце концов результатом этой борьбы была все-таки победа корпорации Сити, и с этого времени вопрос о праве газет печатать отчеты о парламентских заседаниях совершенно сошел со сцены; право это было безмолвно признано, хотя формального заявления об этом и не было сделано.

Отчеты о судебных заседаниях впервые начали появляться в «Coventgarden Journal» в 1746 г. Журнал этот был основан Генри Фильдингом, известным писателем и романистом. После возмущения 1745 г. Фильдинг основал один за другим четыре журнала, преследовавшие все одну и ту же цель – поддержание царствующей династии.

С воцарением Георга III политическое значение печати не только упрочилось, но в годы долгой и упорной борьбы за политическую свободу журналистика явилась не только выразительницею общественного мнения, но и защитницею народных прав, ввиду усилий короны и ее советников удержать власть и учреждения, сделавшиеся совершенно невыносимыми для всей нации. К выдающимся журналам этого периода следует причислить: «Middlesex Journal», смело проповедовавший самые либеральные идеи, всеобщую подачу голосов и т.д., и «Monitor», бывший настоящею грозою министров. Но самая выдающаяся роль в яростных политических распрях того времени принадлежит газетам: «Briton», «North Briton» и «Public Advertiser».

«Briton» был правительственным органом, и ни для кого не было тайной, что эта газета, будто бы издававшаяся Смоллетом, в сущности, служила лишь целям фаворита, шотландского лорда Бьюта, дававшего деньги на ее издание. Газета эта, впрочем, просуществовала недолго, всего лишь полгода, но значение она приобрела потому, что вызвала появление в свет своего антагониста – газеты «North Briton», во главе которой стоял Джон Уилькз, выдвинутый условиями той эпохи на первое место и стяжавший репутацию защитника народа от произвола королевской власти и министров. Как известно, Георг III был очень высокого мнения о королевской власти и ставил для себя образцом немецких государей, желая так же, как и они, управлять государством. Его вмешательство в государственные дела вызвало, как известно, удаление старшего Питта из министерства и вообще дало повод к ожесточенной внутренней борьбе и к проведению таких мер, которые породили недоверие в народе и к королю, и к министерству, и к самому парламенту, так как некоторые министры, из угождения королю, проводили в парламенте желаемые им мероприятия, пользуясь поддержкою своих друзей.

Джон Уилькз, на долю которого выпала такая заметная роль, происходил из зажиточной семьи диссидентов. Отец его был так предан революционным принципам, что не пожелал отдать своего сына ни в один из английских университетов, где он мог бы приобрести политическую окраску, а воспитывал его дома, и затем, когда ему минуло двадцать два года, его женили на весьма благочестивой и богатой леди, бывшей на десять лет старше его. Мать этой леди хозяйничала у них в доме. Ничего нет удивительного, что пылкий и живой юноша нашел семейную жизнь при таких условиях очень тягостной для себя и стал искать развлечений на стороне. Скоро он примкнул к обществу молодых беспутных членов английской аристократии, предоставлявших старшим «делать политику» и проводивших время в оргиях и самых разнузданных увеселениях. Уилькз пустился во все тяжкие и был членом основанного сэром Френсис Детвуд «клуба повес». Написанная им в то время поэма «опыт о женщинах», конечно, принадлежит к числу таких произведений, которых должен стыдиться каждый порядочный человек. Но Уилькз явился в ней лишь верным изобразителем распущенных взглядов и развратных наклонностей, господствовавших в английской аристократии в ту эпоху. Поворот жизни Уилькза произошел тогда, когда он промотал все свое состояние и его знатные товарищи, как это всегда бывает, отвернулись от него. Ему, впрочем, помогли сделаться членом парламента, даже шерифом Бекингемского графства, но все это не могло удовлетворить честолюбивых стремлений Уилькза. Он просил о месте посланника в Константинополе или губернатора в Квебеке, но не добился ничего и, приписав свою неудачу, справедливо или нет, лорду Бьюту, удерживавшему все лучшие места для ториев и шотландцев, решил отметить ему и в отместку основал газету «North Briton». С этого момента Уилькз становится великим демагогом и начинает играть выдающуюся политическую роль.

Газета «North Briton» весьма скоро приобрела значение, благодаря смелости своего языка и своих нападок на правительство. Уилькз не один писал в своей газете; ему помогали его друзья и в числе их находились лорд Тэмпль и поэт Черчилль. Газета быстро получила большое