Социальная структура традиционного крестьянстваТрадиционное общество отличается единством внутренней структуры. Образ жизни, характер, привычки большинства населения были сходны, почти одинаковы, различия богатых и бедных крестьян оставались невелики. Даже переселившись в город и поступив на фабрику, патриархальный сельчанин ещё долгие десятилетия продолжал жить по заветам родной деревни, медленно и мучительно трудно меняя свой менталитет. Стр.159:Большинство жителей традиционного общества составляли «родственные» группы крестьян. К собственно патриархальному, полунатуральному укладу можно отнести дворы с посевом в 4 – 6 дес., где почти всё произведённое потреблялось внутри самого хозяйства, связь с рынком была минимальной (см. § 2 Гл. I). Но и соседние посевные группы несли в себе огромные черты натурального, докапиталистического хозяйства. Дворы с посевом в 6 – 10 дес. за счёт большего числа семейных работников и лучшей обеспеченности землёй имели незначительные товарные посевы. Но, во многом, эта товарность была «вынужденной, навязанной» обществом потребления. Крестьянин Белебеевского уезда в 1911 г., вернувшись с промыслов, рассказывал – «Я бы и не поехал: хлеб есть – для себя-то хватит, ну продажного, голова, нет, а деньги на расход надо на чай – сахар, на соль, на керосин»[532]. Соблазнённый красочными товарами буржуазных витрин, сельчанин пускал на рынок хлеб, который раньше составлял страховые запасы на случай засухи, шёл на корм скоту, дополнительное питание членов семьи. На это обращал внимание исследователь русской деревни В. П. Воронцов, утверждавший, что переход от натурального к товарному хозяйству в значительной мере происходит «вследствие перемен бытового характера, вследствие распространения в крестьянской среде потребления чая, сахара, керосина и других продуктов, которые можно приобрести только на деньги»[533]. Именно эти две посевные группы (4 – 6, 6 – 10 дес.) традиционно в местной (советской и дореволюционной пронароднической) литературе отождествлялись с середняками, средним крестьянством, представлявшим прямое наследие прежнего сельского населения докапиталистического общества. Народная этимология точно определила их положение – в середине. Но и огромные массы бедняцких дворов, у которых своего хлеба не хватало до нового урожая, практически ничем не отличались от более благополучных середняков. В первую очередь это относится к посевной группе (2 – 4 дес.). За вычетом зерна, предназначенного для уплаты налогов, эти хозяйства также могли существовать со своих наделов. Не случайно, при выдаче после неурожая Стр.160:ссуд на семена, уфимские власти в 1905 г. распорядились предоставлять зерно крестьянам на площадь «не более 2 дес. на двор»[534]. В советское время, когда бедноте выделялись кредиты и различные льготы в налогообложении, оказывалась прочая помощь от государства, крестьянские хозяйства с посевом от 2 до 4 дес. относились уже к середнякам[535]. Происходило постоянное перемещение из середняков в бедняки, и обратно. Неурожай – крестьянские посевы сокращались, в благоприятный год запашка растёт. Рассмотрим Богодаровскую волость Мензелинского уезда[536]. Хозяйств с посевом до 2 дес. в 1904 г. было 241, в 1905 г. – 292, в 1906 г. – 296; дворов с посевом 2 – 4 дес. - 250, 292, 256; с посевом 4 – 10 дес. – 398, 439, 398. После обильного урожая 1904 г. сократилось число бедняцких дворов, возросло количество середняков. Но 1905-й год оказался плохим и в 1906 г. масса бедных, малопосевных семей резко увеличилась, середняков стало как в 1904 г. Слои населения, в наибольшей степени связанные с полунатуральной, патриархальной экономикой (группы с посевом от 2 до 10 дес.), почти во всех уездах Уфимской губернии по переписи 1912 – 1913 гг. составляли большинство крестьянства – Мензелинский уезд – 68%, Бирский – 63, Уфимский – 59, Белебеевский – 57, Стерлитамакский – 51, Златоустовский – 47%[537]. В «отсталых» северо-западных уездах их удельный вес поднимался почти до 2/3, а в самых капиталистических Златоустовском и Стерлитамакском уездах опускался ниже 50%. «Трудом, умеренностью до лишений»[538] патриархальное крестьянство обеспечивало благосостояние своих семейств. Собранного урожая в общем хватало на пропитание в течение большей части года. При описи имущества за неуплату долга в декабре 1910 г. в закромах жителя д. Старо-Калмашево Белебеевского уезда Сеитгарея Зайнуллина выявили по 15 пуд. ржи и овса, по 10 пудов полбы и проса. Этих 50 пудов хлеба было достаточно, чтобы прокормить Стр.161:трёх человек в году или шестерых до нового урожая. Кроме того, у Сеитгарея имелись 4-х летняя кобыла гнедой масти, 6-летний саврасый мерин, а ещё рыжий жеребчик – двухлеток, корова чёрно-пёстрой масти, годовик бычок, три овцы и трёхчетвертной подержанный медный самовар[539]. Вообще, рубежом прочной состоятельности служило наличие пары лошадей. Во время неурожая минимумом скота, при котором крестьянин мог рассчитывать на ссуду, считалось наличие двух лошадей, двух коров, пяти голов мелкого скота (или 3 лош., кор., 5 мелк. или 4 круп. и 5 мелк.)[540]. Отсутствие чёткой границы между бедняком и середняком подтверждают сведения о питании крестьянства, собранные уфимским земством в 1899 г. Хотя еда у богатых «несравненно лучше», резкие отличия наблюдались лишь у крайних групп (см. таблицу 29). Таблица 29 Приходится на одного едока-работника в год
При норме того времени в 136 граммов белка в день на работника, во 2 – 4 группах этой таблицы питание было почти одинаковым и соответствовало суточной порции «белковых усвояемых веществ»[541]. Три средние группы таблицы 29 можно перевести в группы с посевом от 2 до 20 дес. Только самая беднота, имевшая под посевами менее 2 дес. (первая группа) и очень крупные кулацкие хозяйства пятой группы (более 20 – 25 дес. посева) выделялись из общей массы. Важной особенностью социальной структуры традиционного общества являлась возрастная мобильность. Отделившись от родительского дома, молодая семья располагала всего парой рабочих рук и могла освоить небольшую хозяйственную площадь, в результате бедность. Подрастающие дети включались в работу, трудовой по Стр.162:тенциал двора растёт, крепнет благосостояние. Преклонные лета крестьянин встречал во главе многочисленной семьи, где, благодаря дружной работе взрослых сыновей с их жёнами, хозяйство прочно «стоит на ногах». Затем из-за сварливых невесток следует раздел, семейная кооперация рушится, на месте единого преуспевающего двора возникает несколько маломощных. Одна крестьянская семья за свою жизнь проходила целый цикл – из бедноты в середняки, затем в ряды зажиточных. Конечно, это чисто теоретическая конструкция, в реальности существовало великое множество вариантов. Материалы переписи 1917 г. позволяют получить достаточно точные данные. На подворной карточке указывался возраст домохозяина, хотя часты были ошибки в два – три года. Мы выбрали в общем типичную Кизганбашевскую волость, располагавшуюся в самом центре Бирского уезда. По каждой посевной группе определили возраст всех домохозяев основной национальности, владевших надельной землёй (без пришлого населения) и высчитали средний показатель. Взяты следующие селения – Верхний Карыш (припущенники мишари, в 1917 г. указавшие свою национальную принадлежность как магометане), Имяново (вотчинники башкиры), Кизганбаш (коренные собственники удмурты) и восемь небольших русских посёлков – Екатериновка, Яковлевка, Озерки, Ново-Николаевка, Нижне и Верхне-Русский-Кизганбаш, Верхне-Николаевка, Анновка, главным образом из бывших помещичьих крестьян[542]. Если исключить беспосевную группу (у башкир один двор, среди удмуртов два), состоявшую по сути из раскрестьяненного населения, то в целом возрастная (демографическая) дифференциация налицо. Наиболее ярко она видна у башкир. Начиная с третьей группы (2 – 4 дес.), возраст стабильно повышается. Чем больше посевов, тем старее домохозяин. Богатый башкир д. Имяново в среднем старше бедняка из 3-й группы почти на 15 лет. Среди других народов наблюдаются небольшие отклонения от общей схемы (не более одного года) и лишь у удмуртов возраст в высшей группе понижается, но там представлен всего один крестьянин. Вероятно, сказалась малая выборка. Стр.163:Таблица 30 Средний возраст домохозяев Кизганбашевской волости в 1917 г. в группах с посевом
С другой стороны, данные таблицы 30 показывают весьма важное явление в жизни крестьянства – завышенный возраст бедноты. Домохозяева с посевом до 2 дес. у башкир и удмуртов и с посевом 2 – 4 дес. у русских и мишар старше, и намного старше, чем более состоятельные, многопосевные крестьяне. Это, существовавшая в российской деревне начала ХХ в., своеобразная «застойная зона» бедности. В условиях нарастающего малоземелья, община не могла предоставить новые наделы народившимся мужчинам из бедняцких семей. Сложился слой постоянных, потомственных пауперов - пролетариев. Такие хозяйства никак не могли вырваться из тисков бедности. Механизм демографической дифференциации в этом случае уже не действовал. Независимо от наличия работников, большой или маленькой семьи, сохранялся низкий экономический потенциал двора. Рассмотрим самое многолюдное селение Верхний Карыш. Бедняцкие хозяйства здесь достаточно чётко делятся на три группы. Таблица 31 Число хозяйств с посевом
Первую группу составляли именно молодые семьи, недавно отделившиеся от родительского крова, с небольшим числом семейных работников. Появившиеся на свет после 1877 – 1878 гг., они, наверняка, выделились в 1910-е гг. и просто не успели «встать Стр.164:на ноги». Причём, любопытно, домохозяев в возрасте 36 – 40 лет очень мало – пять с посевом до 2 дес. (из них две женщины) и пять с посевом 2 – 4 дес. От следующего возраста первую группу отделял разрыв в пять лет. Во вторую группу верхнекарышской бедноты входили домохозяева от 41 до 59 лет (1858 – 1876 годов рождения), то есть поколение, появившееся на свет в первые пореформенные десятилетия. Их очень много, больше чем молодёжи. И они достаточно равномерно распределены по возрасту. Например, среди имевших посева до 2 дес. 41-летних было четыре, 42-летних пять, 43-летних пять, 44-летних два, 45-летних три и т. д. Эти, уже солидные отцы семейств, за свою жизнь так и не сумели разбогатеть, выбиться из нищеты. Третью возрастную группу от 60 до 87 лет составляли старики, от которых отделились сыновья. Они доживали свой век на оставшихся частях наделов. Вообще Верхний Карыш, как весьма небогатое селение, отличался самой слабой демографической дифференциацией. Материалы переписи 1917 г. в данном вопросе имеют существенную погрешность. Уже четвёртый год шла война и разделы крестьянских семей прекратились, уменьшились и площади посева, особенно у зажиточных сельчан. Поэтому проанализируем предвоенную ситуацию (таблица 32)[543]. Видим, что сравнительно молодых глав крестьянских семей (до 40 лет) - 42%, «среднего» возраста (41 – 50 лет) – 27%, старше 50 лет – 31%. Всех примерно по 1/3 – равномерное распределение в общем подтверждает функционирование механизма возрастной (демографической) дифференциации. В этом традиционное общество довольно резко отличалось от районов активного капиталистического развития. Сравним указанные деревни Каръявдинской волости и крупные фермерские (кулацкие) хозяйства Стерлитамакского уезда (данные переписи 1917 г.)[544]. Разница очевидна. Молодых домохозяев среди фермеров почти в три раза меньше, лиц «среднего» возраста (41 – 50 лет) примерно одинаково, а пожилых (51 – 70 лет) в два раза больше. Стариков старше 70 лет везде имелось равное количество. Если в традицион Стр.165:ном обществе существовала значительная подвижность в рядах домохозяев (отделялась молодёжь, наделы дробились), то в условиях частной собственности единый хозяйственный комплекс фермера не распадался до самой смерти владельца (глубокой старости), когда он передавался по наследству, или разорения. Таблица 32 Возраст домохозяев деревень Старо-Узмяшевского общества Каръявдинской волости Белебеевского уезда в 1913 г. (число домохозяев по селениям)
Таблица 33 Возраст домохозяев традиционного общества и фермеров (удельный вес домохозяев в процентах)
Естественно, принадлежность к традиционному обществу определялась не границами посевных групп, а менталитетом, мировосприятием, ценностными установками человека. Немало многопосевных дворов, числившихся в высшей, «кулацкой», группе представляли просто очень большие семейные патриархальные хозяйства. 64-летний Мигран Газизович Дистанов из д. Киска-Елга Богадинской волости Белебеевского уезда по переписи 1917 г. состоял Стр.166:в рядах кулаков. Обилие скота (2 лошади, 9 коров и т. д.), 38,7 дес. земли, под посевом 21,67 дес., железный плуг, в общем в доме полный достаток. Но всё это благополучие держалось на сильной патриархальной власти отца. Пять взрослых сыновей (35, 31 – был в армии, 28, 21 и 19 лет) жили под родительским кровом[545], играюче справляясь с тяжёлыми сельскими работами. «Крестьянский двор зажиточен, - отмечал знаток народного быта А. Н. Энгельгардт, - пока семья велика и состоит из значительного числа рабочих, пока существует хотя какой-нибудь союз семейный, пока земля не разделена и работы производятся сообща»[546]. Если бы Мигран Дистанов вздумал поделить свои владения (4 душевых надела, укреплённые в личную собственность, то есть никакой общинной земли детям уже не полагалось) на пять участков, то каждому сыну досталось бы по 7,74 дес. земли (и 4,3 дес. посева). Вместо одного зажиточного появились бы пять маломощных хозяйств. В ещё большей степени традиционное сознание «жило» в бедняцких массах. Вообще, граница крестьянского благополучия веками оставалась зыбкой и неустойчивой. Неурожай, падёж скота, пожар, резкие изменения цен и … вчерашний середняк отправлялся наниматься в батраки. Принципиальное единство «трудового» крестьянства, единство бедноты и середняков – один из краеугольных камней народнического понимания сельской жизни. В эсеровской брошюре 1907 г., выпущенной Вятской группой ПСР и распространявшейся в Уфимской губернии, подчёркивалось расслоение общины на две группы – мелкобуржуазную (кулачествующая и реакционная часть крестьянства) и наиболее многочисленную «трудовую (беднота, средне - зажиточная и революционная часть крестьянства)»[547]. Эсеровские взгляды о единстве бедняцко-середняцких масс затем унаследовали идеология и практика советской аграрно-колхозной политики. Люмпены, пауперы, пролетариат. Традиционное общество рубежа XIX – ХХ вв. включало большие слои бедноты, дворы, неспособные прожить со своих наделов. При том, что вообще уровень жизни тогдашних крестьян был невысок, вопиющая нищета многих семей поражала даже современников. Уфимский кооператор Стр.167:П. В. Камкин рассказывал в 1908 г.: «В своих разъездах по губернии мне часто приходится наблюдать такую картину. Въезжаешь в деревню и видишь, что вся она состоит из жалких лачуг, нередко без крыш»[548]. В голодный 1911 г. один русский крестьянин остановился на сутки у знакомого башкира. Впечатления оказались настолько сильны, что мужик отправил заметку в газету. «Хозяин ничего себе, - сообщал он, - небольно, чтобы бедный: лошадёнка есть, овец штук пяток, коровы, скажем, нету, - коза есть… Вот и посмотрел я, чем они живут-то, что едят-то: утром, значит, зингейка[549] сварила нелупленного картофеля полкотла – поели с солью, без хлеба! Самих двое да четверо ребят. Потом зингейка сходила подоила козу, принесла… ну так стакана три, рази маненько поболе. Поставила самовар, заварила чаю плиточного, отрезала по маленькому куску хлеба всем и с молоком, но, мотри, без сахара напоила чаем; это пошло наместо обеда. К вечеру затопила подтопок, так печурочка под котлом, приставила воды, а сама пошла опять доить козу, принесла опять с эстоль же. Когда вода, значит, скипела, влила туда молоко, опять скипятила, принесла пригоршню муки и разболтала её в кипятке. Этим семья поужинала, мотри, опять же без хлеба. Вот тут и работай, как хошь, с этакой пищи-то… тут не токмо работать, а впору только ноги таскать»[550]. Несмотря на общинную поддержку слабых односельчан, примитивная крестьянская экономика не могла противостоять ударам стихии. В год после неурожая, - отмечали уфимские статистики, - обычно больше становится бедных, малопосевных хозяйств[551]. Каждая засуха, периодически посещавшая Уфимскую губернию, выбрасывала массу крестьян за черту физиологического выживания. Распродавалась скотина, домашняя утварь, рабочий инвентарь, крестьяне Мензелинского уезда продавали или обменивали рабочую лошадь на стригунка-подростка, которого легче прокормить. В пищу употреблялись всевозможные суррогаты (жёлуди, отруби). Неурожай 1898 г., например, усугубили недород овощей и лебеды, которую поел червь[552]. Стр.168:Из-за сильнейшей засухи 1911 г., - сообщалось в отчёте уфимского биржевого комитета, - началось превращение «соломенных крыш с примесью муки в месиво для рабочего скота». Для спасения лошади-кормилицы мужик жертвовал всем, иначе ему, - как выражались в прошлом веке, - «приходил форменный ложец». Но наступал момент, когда «падала последняя лошадь, русский под аккомпанемент воя всей семьи, снимал с неё кожу и продавал за бесценок местному скупщику; башкир не допускал своей кормилицы до естественной смерти от бескормицы, и когда лошадь настолько уже обессиливала, что была не в состоянии подниматься, владелец со слезами на глазах резал её и «ашал», а кожу продавал всё тому скупщику и всё за тот же бесценок»[553]. Множество причин вело к разорению крестьянской семьи – недостаток семян, отсутствие скота, дороговизна земли. Земские добровольные корреспонденты часто указывали на малоземелье и выпаханность. «Обеднели, потому что земли застарели, хлебов не урожают»[554]. Страшным бичом оставались пожары. Уфимское крестьянство горело беспрерывно. В сельской местности в 1912 г. случилось 414 пожаров, уничтоживших 6256 строений и причинивших убытки в размере 4,6 млн. руб.[555] Так, 10 мая 1912 г. сгорел дом (стоимостью 300 руб.) со всеми постройками и утварью у 42-летнего жителя с. Афанасово Мензелинского уезда Иосифа Назаровича Карасёва. В огне погибли лошадь, две коровы, 11 овец. Хозяин сумел вывести из пламени только одну корову и лошадь с сохой. На голом пепелище осталась большая семья – супруга Прасковья Егоровна (41 год) и пять дочерей (Екатерина, 19; Мария, 17; Александра, 11; Наталья 9, лет и годовалая Пелагея)[556]. Серьёзным фактором разорения многих дворов являлась тяжесть налогового бремени. «Только что крестьянин успеет свезти в клади хлеб, - говорил кооператор П. Ф. Епейкин из Казанчинского товарищества Бирского уезда, - как со всех сторон к нему стучатся Стр.169:за деньгами – и кредитор, и сборщик податей»[557]. Пускал «по миру» своих несостоятельных должников Крестьянский Поземельный банк. Например, в пос. Снегирёвском Куганакской волости Стерлитамакского уезда были отобраны банком участки земли у украинца Ильи Ивановича Лысюка и русской крестьянки Марины Егоровны Фёдоровой, не уплативших проценты по взятым ссудам[558]. В своих субъективных оценках земские добровольные корреспонденты приходили к выводу о неблагоприятных переменах в жизни крестьянства – «и вообще люди год от году становятся почему-то беднее и беднее»[559]. Удельный вес сельских «низов», семей, для которых уже не своё земледельческое хозяйство, а сторонние заработки были главным источником существования, составлял в Уфимской губернии внушительную величину. Таблица 34 Доля беднейших групп во всём населении уездов в 1912 – 1913 гг. (число дворов, в %%)
До 20 – 30% сельского населения во всех уездах фактически было выброшено из традиционного общества. Наверняка сознание этих людей во многом оставалось прежним, общинно-коллективистским, но жить им приходилось по иным, буржуазным законам. Из таблицы 34 видно, что абсолютно беспосевный элемент составлял небольшую долю бедноты. На общем фоне выделялся Златоустовский уезд – самый капиталистически-развитый (немного крестьян с минипосевами, выше доля «чистых» пролетариев)[560]. Стр.170:Основную часть сельских низов представляли хозяйства с очень маленькими посевами, по сути приусадебными участками. В группе дворов, засевавших до 2 дес., в среднем на семью приходилось в 1912 – 1913 гг. в Мензелинском уезде – 1,38 дес. посева, в Стерлитамакском – 1,16, в Уфимском – 1,24 дес.[561] и т. д. М. П. Красильников так характеризовал эту группу: «Крестьянство заключает в себе сравнительно значительный по своей численности элемент, хозяйственная деятельность которого крайне неустойчива. Находясь на краю потери своей самостоятельности, этот элемент деревни до последней возможности борется за неё»[562]. Уход из традиционного общества в пугающий, чужой капиталистический город страшил патриархального крестьянина. Как бы ни было тяжело, люди изо всех сил старались остаться в деревне, в родном привычном мирке. Иной мужик «плачет, рвётся, приходит в отчаяние – придёт весна, продаёт последнее, заложит себя в работу, а всё таки немного, да посеет»[563]. Обязательно требовалось подспорье в виде крошечного приусадебного хозяйства. Если рабочий владеет клочком земли, - замечал К. Каутский, - «который обеспечивает ему самые необходимые пищевые средства, немного картофеля и молока хотя бы от одной козы, он чувствует себя застрахованным»[564]. Потенциал типичного бедняцкого двора виден на примере описи имущества несостоятельных членов Акчуринского товарищества из дер. Старо-Калмашево Белебеевского уезда (1910 г.). Все запасы Набиуллы Хамидуллина состояли из 10 пудов ржи и 5 пудов проса, в хозяйстве имелись старый 10-летний мерин, корова чёрной масти и подержанный полувёдерный медный самовар. У Валиуллы Губейдуллина было 20 пуд. ржи и 5 проса, кобыла, корова и точно такой же самовар[565]. В начале ХХ в. масса маломощных хозяйств уже не могла без поддержки государства переносить эпизодические неурожаи, получая ссуды на продовольствие и семена, иногда лошадей. Патерналистская политика самодержавия превратилась в важный фактор существования десятков тысяч бедняцких дворов. На это обратил внимание М. П. Красильников, рассуждая о ситуации в самом мало Стр.171:земельном Мензелинском уезде. «Так называемый нормальный год для значительной части мензелинских крестьян является далеко не нормальным в истинном смысле этого слова» – подчёркивал он. В год с обычным, средним сбором хлеба небогатых мензелинских крестьян заставляли платить налоги и накопившиеся долги, на рынок поступала масса зерна, падали цены и «к весне, обыкновенно, из урожая ничего не остаётся, купить семян бывает не на что, в долг дают туго, так как заложено везде, где только можно». Иное дело недород! Тут «взыскание всякого рода повинностей обычно приостанавливается», затем из хлебозапасных магазинов и главным образом казны выдают ссуды зерном на еду и посев, а для бедноты «ссуда нередко даже и превышает обычный высев» в одну – две десятины. «Конечно, говоря это, - делает оговорку М. П. Красильников, испугавшись неожиданного вывода, - мы далеки от мысли, что неурожаи вообще полезны для мензелинских крестьян, что было-бы громаднейшим абсурдом»[566]. Самая малочисленная группа сельских жителей, вообще не имевших своих посевов, или, в лучшем случае, обладавшая огородами, включала некоторое количество неземледельческого населения. По переписи 1917 г. мы собрали сведения о всех беспосевных хозяйствах Бегеняш-Абукановской и Азнаевской волостей Стерлитамакского уезда[567]. Всего беспосевных дворов оказалось 701 (100%). В их числе было три торговца, два владельца мельниц, по три муллы и представителя православного духовенства, а также четыре ремесленника, восемь служащих в помещичьих имениях и два работника почты, итого 25 хозяйств или 3,6% общего количества беспосевных. Ещё 80 дворов (11,4%) значились отсутствовавшими. Эти крестьяне ушли (переселились) куда-то на заработки, но всё ещё числились членами своих сельских обществ. Наконец, 43 беспосевные семьи не имели мужчин – работников (одинокие старики, женщины с детьми, подростки) – 6,1%. Наверняка, и в целом по губернии удельный вес всех этих социальных слоёв был примерно таким же, как в указанных двух волостях Стерлитамакского уезда (итого 21,1%). Абсолютное большинство беспосевных хозяйств Бегеняш-Абукановской и Азнаевской волостей в 1917 г. составляли обычные крестьянские семьи с работниками – мужчинами (247) или ушедшими на войну (306) – 78,9%. В подворных карточках переписи Стр.172:лишь изредка указывалось занятие: пастух, чернорабочий, просто работник, рабочий в частновладельческом имении. Лишённые средств производства, они все трудились по найму батраками, подёнщиками в сельском или лесном (Азнаевская волость) хозяйстве. Кроме того, в Уфимской губернии существовала небольшая группа крестьян, постоянно живших и работавших в помещичьих имениях. Видимо, эти наблюдения можно распространить на весь край. До 4/5 беспосевных дворов это пришедшие в полный упадок семьи. Земские добровольные корреспонденты А. Е. Беляев и А. К. Мочилкин из с. Подлубово сообщали, что «многие разорились, некоторые же бросили хлебопашество и скитаются то в городе, то по экономиям владельцев; распродали всё своё хозяйство, хотя и скудное, и домой придти не к чему; так и живут – “когда сыт, когда голоден”». Священник М. П. Васильев из Емашевской волости добавлял, что многие «переехали на житьё в города, где надеются лучше прокормиться». Хотя не раз случалось, как «уходящие, распродав своё имущество за бесценок и проходивши 1 – 3 года возвращаются ни с чем» (сведения из Покровской волости, все Уфимский уезд)[568]. Многие отправлялись на заводы, рудники и шахты, часто очень далеко от дома. Так, из д. Алдарово Бураевской волости Бирского уезда уходили на золотые прииски, а уроженец д. Утяган Шайхайдар Мийхайдаров с братом работали в угольных копях (данные переписи 1917 г.)[569]. Основная же масса нанималась к соседним богатым крестьянам. К примеру, у И. Л. Калегина в д. Вотские Шидали Андреевской волости Бирского уезда в 1917 г. трудились сдельно 128 чел., у Е. Л. Калегина – 25 подённых и 79 сдельных работников[570]. В Уфимской губернии на рубеже XIX – XX вв. существовал значительный спрос на наёмную рабочую силу, стояли высокие цены. Сельский батрак в принципе мог заработать себе на жизнь. Годовая норма хлеба для пропитания одного человека – 18 пудов ржаной муки по среднегубернской цене (июль 1913 г.) в 64 коп. за пуд – стоила 11 руб. 52 коп. Один рабочий на своих харчах в том году в среднем получал на жнитве озимых хлебов по 5,37 – 5,49 руб. за уборку одной десятины (при найме зимой и выдаче задатков впе Стр.173:рёд) и по 7,06 – 7,08 руб. при найме летом[571]. Сжав пару десятин можно было обеспечить себя хлебом. Но спрос на рабочую силу в сельском хозяйстве был неустойчивым, зависел от урожая, колебания цен, прожить только на зарплату оставалось крайне сложно. Можно ли относить всю массу бедняцких (без и малопосевных) хозяйств к сельскому пролетариату, классу наёмных рабочих с наделом[572] или полупролетариату[573]? Сезонность и непостоянность наёмного труда, путы всевозможной кабалы приводили в традиционном обществе не столько к пролетаризации, сколько к пауперизации (от лат. pauper – бедный) – массовой бедности населения, не имевшего «самых необходимых средств для поддержания своего существования»[574]. Огромные слои крестьянства просто перебивались разнообразными случайными заработками (батрачество, помочи за угощение, отход, извоз, промыслы, свои огород и клочок пашни), а то и нищенством и воровством (деклассированный люмпенпролетариат, от нем. Lumpen – лохмотья). По переписи 1912 – 1913 гг. в Уфимской губернии было зафиксировано 956 дворов нищих, семей живших за счёт подаяния, что составляло 0,2% всего негородского населения[575]. В существовании этих групп и проявлялось аграрное перенаселение. Городская промышленность не могла принять избыточные, «лишние» рабочие руки. Верхушка традиционного общества состояла из относительно небольшого слоя зажиточных дворов. В условиях многоземельной общины «значительное неравенство в землепользовании»[576] и хозяйстве существовали всегда. Но к началу ХХ в. в сложившейся уравнительно-передельной общине при прогрессирующем малоземельи возможности для богатого крестьянства резко сузились. Поэтому на северо-западе Уфимской губернии численность многопосевных дворов (высшая группа с 10 и более дес. посева) была невелика, не достигая 10% общего количества хозяйств. Величину в 10% зажиточных дворов можно принять в качестве условного рубежа. В традиционном обществе верхушка обычно не превышала эту цифру (см. таблицу 35)[577]. Стр.174:Таблица 35 Зажиточное крестьянство Уфимской губернии по переписи 1912 – 1913 гг.
В отличие от юга и северо-востока Башкирии, где сложилось многочисленное богатое крестьянство, на северо-западе (Мензелинский и Бирский уезды, а также часть Белебеевского и Уфимского) доля зажиточных дворов не достигала указанных 10%, а их посевы охватывали до 1/3 всей площади, уступая бедняцко-середняцким. В целом богатое крестьянство было тесно интегрировано в традиционное общество. Связанная многообразными узами с сельским миром, верхушка для господства и эксплуатации использовала формы общинной взаимопомощи, поддержки родственников и соседей, причём экономические отношения прикрывались моральными категориями. Распространены были докапиталистические виды найма. Иногда богатые хозяева приглашали работников под видом «помочей». Например, Андрей Плакин (русский из д. Михайловки Альшеевской волости Белебеевского уезда) имел в 1917 г. под посевом 26,62 дес. В графе подворной карточки переписи о найме записали у него: «обществ. 25» (человек), то есть жителей деревни пригласили на общественную помощь. Всего в Михайловке насчитывалось 43 русских и 17 украинских дворов. На помочи собралось пол деревни. Подобные отметки есть в карточках и других зажиточных крестьян этого селения (Матвей Абрамов и пр.)[578]. «В сущности, - отмечал современник, - угощение “на помочах” обычно кулаческое преступное деяние, именуемое вовлечением “неразумных” в невыгодную сделку»[579]. Стр.175:Практиковались расчёты за работу не деньгами, а натурой, продуктами. В 1912 – 1913 гг. практически по всей Уфимской губернии встречалась испольная сдача в аренду богатыми крестьянами земли под озимый и яровой посев (когда семена предоставлял владелец участка, арендатор был слишком беден и своего посевного материала не имел). В большинстве случаев всю работу до молотьбы включительно выполнял съёмщик земли, отдавая половину урожая хозяину. По уездам подобные факты регистрировались добровольными корреспондентами – в Мензелинском уезде четыре, Белебеевском – 12, Бирском – 15, Уфимском – 20, Стерлитамакском – 7 (из них пять случаев в предгорных Архангельской и Богоявленской волостях), четыре в Златоустовском уезде[580]. За исключением малоземельного Мензелинского уезда, где, видимо, сдача в аренду богатыми своих пахотных угодий не получила распространения, в целом испольная аренда преобладала в зоне общинного хозяйства, в «передовых» Златоустовском и Стерлитамакском уездах она была редкостью. Зачастую верхушка традиционного общества оказывалась не способна действовать по правилам капиталистического рынка, проигрывая конкуренцию «молодым» предпринимателям. В Белебеевском уезде возле Бакалов при создании Казанчинского кредитного товарищества против выступили местные кулаки. «Кто запишется в товарищи и возьмёт деньги, тот антихристу сын!» - распускали они слухи[581]. Община нередко являлась удобной формой прикрытия власти кулацкой верхушки, через институты которой контролировалась бедняцко-середняцкая масса. Крайним проявлением этого выступали отдельные селения башкир вотчинников. В д. Шланлыкуль Богадинской волости Белебеевского уезда существовало три общины – башкир вотчинников (8 дворов в 1912 – 1913 гг.), татар бывших государственных крестьян (181 двор) и припущенников тептяр (96 дворов)[582]. Стр.176:По переписи 1917 г. мы можем подробно рассмотреть маленькую общину вотчинников уже из 9 дворов. Её целиком составляли крестьяне по фамилии Сыртлановы (таблица 36)[583]. Таблица 36 Состав Шланлыкулевской общины башкир вотчинников Сыртлановых в 1917 г.
|
