Повесть о княжеской смерти

До сих пор наше внимание было сосредоточено на повестях о княжеском убиении, создающих образ князя-страстотерпца. Повести о мирной кончине правителя, князья в которых также агиографически преображены, но лишены страстотерпческой интерпретации, являются предметом рассмотрения второго параграфы главы о повестях о княжеской смерти. Анализ повестей, посвященных мирной кончине правителя, мы начнем с семейной хроники Ростиславичей.

2.1. Повести из семейной хроники Ростиславичей. В Киевской летописи среди повествований о княжеской смерти можно выде­лить тексты, организующие семейную хронику князей Ростиславичей. Данная се­мейная хроника рассказывает о смерти Ростислава Мстиславича (1168 год) и его сыновей: Святослава Ростиславича (1172 год), Мстислава Ростиславича (1178 год), Романа Ростиславича (1180 год) и Давида Ростиславича (1197 год). Однако не все из указанных выше произведений можно отнести к жанру повести. Так, тексты, посвященные Святославу и Роману, представляют собой агиографи­чески выдержанные некрологи с перечислением христианских добродете­лей князей, эти повествования не имеют принципиально важного для повести сюжетного компонента – рассказа об обстоятель­ствах смерти князя, а содержат только рассказ о погребении князей и агиографические панегирические черты. Таким образом, в качестве атрибутированных к жанру повести о кня­жеской смерти оказываются произведения, посвященные Ростиславу Мстиславичу и его сыновьям Мстиславу и Давиду.

Часто в литературе мы имеем дело с той ситуацией, что проблема художественного произведения оказывается образующей его структуру. В случае семейной хроники Ростиславичей таким образующим композицию компонентом является христианская проблема, связанная с противоречием между желанием человека и Божьей волей: впервые заявленное в Повести о смерти Ростислава противоречие между желанием человека и волей Бога разрешится в повестях о смерти детей князя, реализовавших желание и призвание отца.

2.1.А. Повесть о смерти Ростислава Мстиславича. Среди принципов изображения художественного времени в древне­русской литературе Д.С. Лихачев выделяет зависимость времени от сю­жета, а также отмечает то, что «летописец рассказывает только о динамике, а не о статике жизни. Единственное исключение, когда летописное изложе­ние покидает динамичность рассказа, смерть исторического лица – князя». [Лихачев, 1997; 52].

В Повести о смерти Ростислава Мстиславича соотношение двух временных планов – плана настоящего [настоящее (1) и настоящее (2)] и плана прошлого, играет сюжетообразующую роль. Настоящее (1) и на­стоящее (2) организует кольцо вокруг плана прошлого: текст начинается сообщением о болезни князя, а заканчивается известием о его смерти и захоронении. Основное содержание повести относится ко времени, предшествовавшему болезни князя: в форме диалога между Ростиславом и игуменом Печерского монастыря Поликарпом книжник рассказывает о желании Ростислава Мстиславича постричься в монахи, которое так и не сбылось.

Впервые о намерении князя принять монашество мы узнаем в начале повести из организованной синтаксическим параллелизмом реплики уже больного Ростислава, который находится в Смоленске и просит сестру Рогнеду перевезти его в Киев: «Àùå ì# Áîãú ^èìåòü íà ïóòè òî ïîëîæèòå ì# âú wòíè áëàãîñëîâåíüè îó ñâ#òîãî Ôåäîðà àùå ìè Áîãú ^äàñòü áîëåçíü ñèþ ìîëáàìè ïðå÷èñòû" åãî Ìàòåðè è ñâ#òîãî ^öà íàøåãî Ôåäîñü" Ïå÷åðüñêàãî ìàíàñòûð# èãîóìåíà òî ïîñòðè­ãîóñÿ â ïå÷åðñêîì ìàíàñòûðè» [529]. Эта реплика состоит из завещания, которым Рос­тислав в случае смерти выражает желание быть похороненным в Киеве, и из его намерения в случае выздоровления постричься в монахи. Так или иначе, князь сам ставит свою дальнейшую судьбу в зави­симость от Божьей воли, выраженной анафорой «Àùå ì# Áîãú», «Àùå ìè Áîãú». О разрешении этой ситуации читатель узнает в конце повести, прежде же книжник обращается в прошлое.

Стать монахом Ростислав хотел уже давно. Когда-то он, обращаясь к Поликарпу, просил его «поставить келью» ему: «À ÷òî ñè w ìíh Áîãú îóñòðîèòü è âàøà ìîëèòâà» [там же], – говорил князь. Именно с этой просьбы к Поликарпу начинается история о том, как Ростислав намеривается принять постриг. И, очевидно, этой просьбой князь не противопоставляет своего желания Божьей воле, полагаясь на нее. Необходимо подчеркнуть, что повесть на2/3 состоит из диалогов: в настоящем – это диа­лог князя с сестрой, в плане прошлого – это диалог князя с игуменом Поли­карпом, и лишь заключительная часть повести, предсмертная молитва Рости­слава, представляет собой его монолог. При этом только реплика Рогнеды в диалоге с братом передана косвенно: «Ðîãíhäú… íà÷à ìîëèòèñ# âåë#÷è åìó ëå÷è Ñìîëåíüñêè âú ñâîåìú åìó çäàíüè» [там же]. Тем самым этот диалог, как менее значимый, противопоставлен разговорам Ростислава с Поликарпом, реплики которых переданы прямой речью.

Итак, необходимости, по мысли Ростислава Мстиславича, принять монашеский чин, посвящен план прошлого повести. С планом настоящего (1) план прошлого связывается повтором местоимения «сего» и эпитетов, характеризующих светскую жизнь в следующих син­тагмах: «^õîä# æèòü" ñåãî ìàëîâðåìåíüíàãî è ìèìîòåêóùàãî» [529] в настоящем (1) и «ïî âñ# äíè õîòhëú áûõú îñâîáîäèòèñ# ^ ìàëîâðåìåí­íàãî è ñóåòíàãî ñâhòà ñåãî è ìèìîòåêóùàãî è ìíîãîì#òåæíàãî æèòèòü" ñåãî» [530] в прошлом. Эпифорическое местоимение «сего» относится к контекстуальным сино­нимам «свет» и «житие», от которых хочет освобо­диться князь, и заявляет предполагаемую антитезу «сей свет – тот свет». «Сей свет» характеризуется Ростиславом эпитетами «маловременный» и «мимотекущий ». Под «тем светом» подразумевается монашество. Выражая желание уйти от мирской жизни, Ростислав использует глагол «освободиться»: мирскую жизнь он воспри­нимает как навязанную ему несвободу. И, если ранее Ростислав полагался на Божью волю, то теперь он настойчиво и эгоистично заявляет о своем намерении,выражая только свое желание («хотелъ быть»), ничего не говоря о Божьей воле, – и, по мнению Поликарпа, который представлен в повести как толкователь Божьей воли, вступает с ней в противоречие. Игумен, отговаривая князя от его намерения, наставляет его: «Âàìú Áîãú òàêî âåëhëú áûòè ïðàâäó äh"òè íà ñåìú ñâhòå âú ïðàâäó ñóäó ñó­äèòè è âú õðåñòíîìú öhëîâàíüè âû ñòî"òè» [там же]. Не случайно книжник в уста Поликарпа вкладывает лексический по­втор «ïðàâäó äh"òè» и «âú ïðàâäó ñóäó ñó­äèòè». Именно в этом, по мысли игу­мена, заключается роль князя в миру, и Поликарп напоминает Ростиславу о данной им клятве. Ростислав, в свою очередь, считает, что можно идти на компромисс: «Êíÿæåíèå è ìèðú íå ìîæåòü áåçú ãðhõà áûòè à îóæå åñìü áûëú íå ìàëî íà ñâhòh ñåìú» [там же], – заявляет он. Таким образом, Ростислав полемизирует с Поли­карпом, называя свое княжение греховным. Настаивая на желании стать монахом, князь использует снова глагол «хотеть», не вспоминая о Божьей воле и выстраивая четырех­членное анафорическое сравнение:

1."êîæå è âñè ïðàâîâhðíèè öàðè ïîñòðàäàøà è ïðè"øà âúçìüçäèå ^ Ãîñïîäà Áîãà ñâîåãî

2. "êîæå è ñâ#òèè ìó÷åíèöè êðîâü ñâîþ ïðîëü"øà îóñïðè"øà âhíöà íåòëhíüíû"

3. "êîæå è ñâÿòèè ^öè îóäðó÷èâøå òhëî ñâîå ïîñòîì è îóçêûì è òhñ­íûìú ïóòåìú õîäèâøå âúñïðè"øà öàðñòâî íåáåñíîå

4. "êîæå è ñàìîãî ïðàâîâhðíàãî öàð# Êîñò#íòèíà ñëûøàõú ãëàãî­ëèâøà àùå áû âhäàë ñåëú ÷åñòåíú ëèêú ÷åðíåöüñêèè âúñõîä#ùà ñú àíãåëû êú ïðåñòîëó Ãîñïîäíþ áåñ ïðèñòàâà ñí#ëú áûõú âhíåöü è áàãð#­íèöþ… [530-531].

Своим обращением к Поликарпу Ростислав фактически «дублирует монолог Игоря Оль­говича» [Франчук, 1986; 44-48], его молитву. Если тремя первыми сравнения (правоверные цари, святые мученики и святые отцы) Ростислав характе­ризует то, каким бы он хотел и мог стать, постригшись в монахи, то последним сравнением он в своем настоящем ассоциирует себя с императором Константином. Между прочим, Константин – единственный, кто здесь назван по имени: с Константином князя сближает сожаление императора о том, что он не имел монашеского чина. В ответ на речь Ростислава Поликарп, уступая князю, опять возвращает его к Божьей воле: «Àùå ñåãî æåëàåøè êí#æå äà âîë# Áîæè" äà áóäåòü» [531]. Своим пожеланием Поликарп пытается снять противоречие ме­жду намерением князя и Божьей волей. Но ситуация разрешается иначе и не­ожиданно. Сам князь вдруг решает отложить реализацию задуманного. А книжник, оставляя прошлое, возвращается к событиям, связанным с болезнью князя. И в болезни, как мы видели в начале повести, Ростислав вновь полагается на Бога («Àùå ì# Áîãú ^èìåò íà ïóòè» etс., – говорил он). Следовательно, Рости­слав от осознания подчиненности человеческой судьбы Божьей воле (пер­вый разговор с Поликарпом), через противопоставление своего желания Божьей воле (второй разговор с Поликарпом), все же подчиняется воле Бога.

Лексически Повесть о смерти Ростислава вступает в диалог с Повестью о убиении Игореве. Вспомним, что противоборствующая с Ольговичами сторона Изя­слава, выступая против Игоря, сопоставляет Игоря-монаха с Всеволодом, который стал князем «èñ ïîðóáà» [349], т.е. монастырь для обвинителей Игоря есть несвобода. А ранее мы отмечали, что действие Ростислава Мстиславича по отношению к его светской княжеской жизни, от которого князь хочет уйти в монастырь, выражено глаголом «освободиться», т.е. свободой Ростислав признает монашество, в котором пребывал Игорь. Действие же по­следнего в отношении «òåìíàãî è ñîóåòíàãî è ìàëîâðåìåíüíàãî ñåãî âhêà» [350] определяется в обращении к Богу следующим образом: «Ñïîäîáè ì# ïðèòè íà ñâhòú ^ òåìíàãî è ñîóåòíàãî è ìàëîâðåìåíüíàãî ñåãî âhêà» [там же]. В данном фрагменте нас интересует лексема «свет», выступающая в речи Игоря в качестве антитезы «темному веку»: «свет», по мысли князя, есть Царствие Небесное. В речи Ростислава также фигурирует эта лексема. Более того, если ранее ориентирование Ростислава на Игоря было услов­ным (молитва Игоря произносилась им перед смертью, а построенная по ее образцу речь Ростислава была обращена к игумену с целью убедить Поли­карпа в необходимости стать Ростиславу монахом), то лексемой «свет» эта условность снимается: «Âúçäâèãíè ì# èç ãëóáèíû ãðhõîâíû" è ïðîñâhòè ìè w÷è ñhðäå÷íhè» [532], – произносит Ростислав, как и Игорь, в своей предсмерт­ной молитве, составляющей временной план настоящего (2). Лексема «свет» // «просвети» трижды встречается в тексте Повести о смерти Рости­слава Мстиславича. Дважды она имеет значение «житие» в миру, светское житие, наделяется отрицательной коннотацией: «свет» определяется как «маловременный» и «суетный» [530]. Третий случай употребления лексемы «свет», омонимичный предшествующему, выражен глаголом «просвети» [531]. Употребление ее в контактной позиции с традиционным для древне­русских повестей словосочетанием «w÷è ñhðäå÷íhè» связывается с поня­тием «спасение», наделяясь, таким образом, положительной коннотацией. Последний случай, случай «положительного» употребления данной единицы, встреча­ется как раз в плане настоящего (2).

Связующим звеном планов прошедшего и настоящего (2) является лексема «слёзы». Впервые в Повести о смерти Ростислава Мстиславича она встречается в посвященной прошлому части, в том ее фрагменте, где читается похвала князю как праведному и благочестивому. Причем в этом фрагменте князь оказывается как субъектом, который омывает «ñëå­çàìè…ëèöå ñâîå» [530], так и субъектом, который вызывает появление слез у окружающих: «âñèì âèä#ùèì åãî â òîëèöè ñìèðåíüè… è òàêî íå ìîæàõó îóäåðæàòèñ# ^ ñëåçú» [там же]. Следующее указание на слезы содержится в предсмертной молитве Ростислава, в плане настоящего (2): «Âúçðhâú íà èêîíó ñàìîãî Òâîðöà íà÷à ãëàãîëàòè òèõîìú ãîëîñîìú ñëåçû èñïóùà" ^ çhíèöþ» [532]. Авторский комментарий, прерывающий молитву Ростислава Мстиславича, содержит глагольную форму «испущая» применительно к «слезам». Этот глагол содержится и во фрагменте, где говорится о прошедших событиях и где впервые звучит упоминание о слезах. «Испу­щая» там употребляется в следующем контексте: «è ñòîíàíèå ^ ñåðäöà ñâîåãî èñïóùà"» [530]. Таким образом, очерчивается круг понятий, обра­зующих одно семантическое поле: «свет, очи (зеницы), сердце, слезы». Взаимосвязь понятий «сердце» и «слезы» традиционна для характеристики умирающего благочестивого князя: ср. в Повести о убиении Игореве «è âúçäîõíîóâú èç ãëîóáèíû ñåðäöà ñêðîóøåíîìú ñìèðåíîìú ñìûñëîìú è ïðî­ñëåçèâñ#» [350]. Или в Повести о убиении Андрея Боголюбского: «è âüçäîõíóâú èç ãëóáèíû ñåðäå÷íû" è ïðîñëhçèñ#» [588]. В этом случае Повесть о смерти Ростислава Мстиславича не исключение.

Концентрированное употребление лексемы «слезы» приходится на последнюю часть текста, состоящую из молитвы князя и сцены смерти Ростислава Мстиславича. Этой сценой повествователь демонстрирует смирение Ростислава, так и не ставшего монахом, пе­ред Божьей волей. Трижды здесь звучит здесь лексический повтор: «íà÷à ãëàãîëàòè òèõîìú ãîëîñîì ñëåçû èñïóùà" ^ çhíèöþ» [532], «è áh âèäèòè ñëåçû åãî ëåæà÷è íà ñêðàíüþ åãî "êî æåí÷þæíà" çåðíà è òàêî wòèðà" ñëåçû îóáðóñöåìú îóñïå ìåñÿöà ìàðòà» [там же][38]. Такой акцент на «сле­зах» книжником сделан не случайно. Во-первых, омывшись перед смертью слезами, Ростислав Мстиславич тем самым очистился от всего «суетного», что со­ставляет «маловременный свет». На это указывает и сравнение слез с жем­чугом, которое «соответствует средневековому представлению о душе как о чис­той блестящей жемчужине» [Гаспаров, 2000; 83]. А во-вторых, в Библии слезы символизируют стремление человека к единению с Богом и смирение (Ср. Пс. 41:4; 55:9; Деян. 20:19; Иов. 16:20).

Таким образом, в Повести о смерти Ростислава Мстиславича противоречие между стремлением князя и Божьей волей разрешается смирением человека, желание которого так и не осуществилось. Но то, что не удалось Ростиславу, удалось его сыну Давиду, реализовавшему перед смертью свое намерение стать монахом; дело же Ростислава-правителя продолжил его сын Мстислав.

2.1.Б. Повесть о смерти Мстислава Ростиславича. Повесть о смерти Мстислава Ростиславича – следующая в семей­ной хронике Ростиславичей. Из трех повестей данная слабее остальных реализует агиографические мотивы, поскольку в большей степени посвящена политическим деяниям князя. Мстислав Ростиславич в повести представлен прежде всего как правитель и воин, что отличает его от отца, ко­торый всю жизнь мечтает освободиться от светской жизнии постричься в монахи, и от брата-монаха Давида.

Композиция Повести о смерти Мстислава Ростиславича подчинена постепенному превращению князя из правителя Смоленска в правителя Новгорода, славного по всей Руси. В начальной, первой, части повести князь Мстислав Ростиславич собирается покинуть Смоленск, который сам князь называет Русской землей и отчизной, и отправляется в Новгород. Вторая, «новгородская», часть раскрыва­ет деятельность князя как Новгородского и повествует о завоевании им Чуди. Новгородское княжение Мстислава начинается с ритуального посещения им церкви: «ïðèøåäøîó åìîó ê Íîâîóãî­ðîäîó è îóñðhòå åïèñêîïú ñ êðåñòû è ñ Íîâãîðîäöè è èãîóìåíû è âñè âøåäøå âî ñâ#òîóþ Ñîôüþ è ïîêëîíèøàñ# ñâ#òîìîó Ñïàñîó è ñâ#òhè Áîãî­ðîäèöè…» [607]. Этой части повести соответствует четвертая часть, плач новгородцев по князю, следующий за описанием смерти Мстислава Ростиславича, т. е. за третьей частью, которая является осью композиционной симметрии. Четвертая часть начинается посещением новгородцев церкви, куда в соответствии с ритуалом тело князя было положено: «è òàêî ñïð#òàâøå òhëî åãî ñú ÷åñòüþ è ñ áëàãîõâàëíûìè ïhñüìè è êàäèëû áëàãîóõàíüíûìè Èëü" åïèñêîïú è âñè èãîóìåíè è ïëàêàøàñ# ïî íåìü âñ# çåìëÿ Íîâúãîðîäüñêà"» [609-610].

Завершающая повесть пятая часть занята похвалой князю. И этот фрагмент коррелирует с первым. Общим для начальной и финальной частей повести выступает словосочетание «Русская земля», значения которого вступают в антитетичные отношения: в начале повести «Русская земля» понимается в узком смысле – «малая родина», а в финале «Русская земля» имеет широкое значение.

О желании князя остаться в Смоленске читатель узнает как со слов самого князя («íå ìîãîó èòè èçú w÷èíû ñâîåh» [607]), так и из сообщения повествователя о настроении князя («Wí æå íå õîò#øå èòè èçú Ðîóñêîè çåìëè» [606-607]). Таким образом, употребленные князем и повествователем понятия «отчина» и «Русская земля» вступают в антонимические отношения с «Новго­родской землей». Отношение Мстислава к «отчине» репрезентируется следующим:

1Ïðèëhæíî áî òùàøåòüñ#

2õîò# ñòðàäàòè ^ âñåãî ñåðäöà çà wò÷èíî ñâîþ

3âñåãäà áî íà âåëèêà" ähëà òüñíàñ# ðàçìûøëèâà" ñ ìîóæè ñâîèìè

4õîò# èñïîëíèòè w÷üñòâèå ñâîå ñè ðàçìûøëèâà" âñ# âî ñåðäöå ñâî­åì

5íå õîòh èòè [607].

В данном фрагменте особый интерес представляют синтагмы (1) и (3), организованные анафорой и парой лексических повторов – «сердце» и «отчина». Эти синтагмы, имеющие утверди­тельную модальность, противопоставлены пятой синтагме, имеющей отрицательную модальность, что выражено отрицательной частицей «не» перед аористической гла­гольной формой – «хоте».Таким образом, лексема «сердце» и утвердительная семантика предложения в речи и размышлении Мстислава Ростиславича связана с его родиной – Смоленском. В речи и размышлении собственно о Новгороде ни у казанной выше лексемы, ни утвердительного смысла нет. Про Новгород дружина Мстислава говорит следующее: «òàìî öè íå íàøà w­÷èíà» [там же]. И сам князь дает обещание, с которым покидает Смоленск: «Àùå Áîãú ïðèâåäåòü ì# ñäîðîâîãî äíè ñè" òî íå ìîãîó íèêàêîãî æå Ðîó­ñêîè çåìëh çàáûòè» [там же]. Словосочетание «Русская земля» употреб­лено здесь в узком смысле, а упоминание о Боге вызвано у князя мыслью о Смо­ленске. Форма, в которой выражено обещание князя, повторяет су­ждения Ростислава Мстиславича, отца Мстислава, «Àùå ì# Áîãú ^èìåòü íà ïóòè òî ïîëîæèòå ì# âú wòíè áëàãîñëîâåíüè îó ñâ#òîãî Ôåäîðà àùå ìè Áîãú ^äàñò áîëåçíü ñèþ ìîëáàìè ïðå÷èñòû" åãî Ìàòåðè è ñâ#òîãî ^öà íàøåãî Ôåäîñü" Ïå÷åðüñêàãî ìàíàñòûð# èãîóìåíà òî ïîñòðè­ãîóñÿ â ïå÷åðñêîì ìàíàñòûðè» [529]. Однако Ростислав Мстиславич, будучи изначально Смоленским князем, а затем став князем Киевским, не хочет, заболев, ос­таться в Смоленске и требует отвезти его в Киев, где хочет либо быть по­хороненным, либо принять монашество. Сам контекст, в котором князь-отец, Ростислав Мстиславич, выбирает не «прежнюю» родину, а новую, говорит о неизбежном и позитивном решении покинуть Мстиславом Ростиславичем Смоленск и отправиться в Новгород, вос­принимаемый им, повторим, как не-Русская земля.

Против своей воли Мстислав отправляется в Новгород. Композиция повести выявляет, что именно в принятии такого решения князем заключалась Божья воля. Дело в том, что в той части повести, где Мстислава убеждают идти в Новгород, лишь единожды встречается лексема «Бог», в речи самого Мсти­слава, который обещает не забыть Смоленска. Следующее упоми­нание Бога приходится на рассказ о военной деятельности Мстислава как Новгородского князя. Вот как открывает автор повествование об этом: «È âëîæè Áîãú âú ñåðäöå Ìüñòèñëàâîó ìûñëü áëàãîó ïîèòè íà ×þäü» [607]. Напомним, лексема «сердце» встреча­лась в начале повести, где книжник замечал, что Мстислав «размышлял в сердце своем», желая остаться в Смоленске. Между тем здесь слова «Бог» нет. Во втором же случае («È âëîæè Áîãú âú ñåðäöå Ìüñòèñëàâîó ìûñëü áëàãîó ïîèòè íà ×þäü») лексема «сердце» непосредственно связана с лексемой «Бог». Формулировки «ðàçìûøëèâà" âñ# âî ñåðäöè ñâîåì» (о Смоленске) и «È âëîæè Áîãú âú ñåðäöå Ìüñòèñëàâîó ìûñëü áëàãîó» (о военных действиях про­тив Чуди) означают одно – размышление. Но если в первом случае Мстислав является субъектом деятельности – он сам мыслит, то во втором случае он оказывается объектом «деятельности» Бога, отсюда и эпитет к «мысли» – «благая». Более того, решивший начать военные действия про­тив чуди, против «поганых», Мстислав вступает в диалог с новгородцами, готовыми действовать при согласии между Богом и желанием их князя; они говорят ему: «Êí#æå àùå ñè Áîãîâè ëþáî è òîáh à ñå ìû ãîòîâè åñìû» [608]. Таким образом, военные действия Мстислава, которые, как будет сказано в повести ниже, прославят его по всей Русской земле, «спровоцированы» Божьей во­лей, велись за христианский мир и закончились победой; ее Мстислав, опять же, «ïðèèìøå ^ Áîãà» [608].

Как идеального христианина репрезентирует Мстислава сцена его смерти. Являющаяся композиционным центром повести, эта картина имеет строго симметричную структуру. Чтобы это показать, приведем необходимый фрагмент:

1È îó" è áîëåçíü êðhïêà

2è wõîóähâàþùè ñèëh

3è wòîèìàþùè "çûêú

4è âúçðhâú íà äðîóæèíîó ñâîþ è íà êí#ãèíþ

5è âîçäîõíîó èç ãëîóáèíû ñåðäöà ñâîåãî è ïðîñëhçèâñ#

6è ïî÷à èìú ìîëâèòè

[7ñå ïðèêàçûâàþ ähò# ñâîå Âîëîäèìhðà Áîðèñîâè Çàõàðüè÷þ è ñú ñèìú äàþ áðàòîó Ðþðèêîâè è Äàâèäîâè ñ âîëîñòüþ íà ðîóöh

8à ÷òî w ìíh Áîãú ïîìûñëèòü]

9è òàêî ïðèêàçàâú ähòè ñâîè áðàòüh ñâîåè

10è âîçähâú ðîóöh íà íåáî

11è âîçäîõíîóâú èç ëîóáèíû ñåðäöà ïðîñëåçèâñ#

12è ïðåäàñòü äóøþ ñâîþ â ðîóöh Áîæèh

13ïðåñòàâè æå ñ# êí#çü Ìüñòèñëàâú ñûíú Ðîñòèñëàâëü âíîóêú âåëèêàãî êí#ç# Ìüñòèñëàâà ìåñ#öà èþí# âú ãi ñâ#òû" ìó÷åíèöà Àíêþëèíû [609].

Синтагмы (1), (3) и (12), (13) коррелируют как рассказывающие о причине смерти Мстислава, болезни, и собст­венно смерти. Повтор фразы «âîçäîõíîó èç ãëîóáèíû ñåðäöà ñâîåãî è ïðîñëhçèâñ#» обозначает отрезок в данном отрывке, где Мстислав выступает как субъект речи (7), (8), как традиционный образ характерного для повестей «говорящего» и «бездействующего» князя-христианина. Анафорой в синтагмах (4), (5), (10), (11), которые предшествуют повторяющемуся «âîçäîõíîó èç ãëîóáèíû ñåðäöà ñâîåãî è ïðîñëhçèâñ#» (5), (11), книжник ограничивает отрезок прямой речи, выделяя его из всей структуры. Высказывание князя маркируется его двойным обращением – к дружине с кня­гиней (4) и к Богу (10), причем оба эти обращения – обращения жестом, действием(«âúçðhâú» и «âîçähâú»), устремленным «вверх». Воздетые же руки князя – это канонический жест моления, своеобразная «программа поведе­ния, отступить от которой герой не может: риторическая поза, статическая декламационность, некий оттенок актерской игры подчеркивают нази­дательный характер сцены» [Клаутова, 1993; 261].

Традиционно в повестях о княжеской смерти содержится предсмертная молитва князя. В Повести о смерти Мстислава Ростиславича такой молитвы нет, а собственно прямая речь представлена противопоставленными друг другу синтагмами (7) и (8). В синтагме (7) Мсти­слав выступает в качестве субъекта действия, он активен. В же синтагме (8) он апеллирует к Божьей воле. Данная антитеза подхвачена и синтаг­мами (7), (10), (12), содержащими лексический повтор «ðîóöh». Первое употребление слова – в прямом выска­зывании Мстислава. Здесь «ðîóöh» обозначают «владение»: «è ñú ñèìú äàþ áðàòîó Ðþðèêîâè è Äàâèäîâè ñ âîëîñòüþ íà ðîóöh», – говорит князь. Второй раз эта лексема употреблена в прямом значении: князь, наделенный вла­стью, которой он пользовался одной строкой выше, воздевает руки к небу (это, как отмечалось выше, традиционный жест моления): «âîçähâú ðîóöh íà íåáî», – замечает книжник. Затем эта лексема входит в состав библеизма «руки Бо­жьи». Словосочетание «руки Божьи» исполнено метафориче­ским значением власти Господней. И теперь князь, некогда наделенный властью, отдает свою душу во власть Бога. Таким образом, осью симметрии рассказывающей о смерти князя части, которая в свою очередь является осью симметрии повести в целом, оказывается прямая речь Мстислава Ростиславича, репрезентирующая отношения воли человека и воли Бога, которым посвящена хроника.

«Божьей волей» Мстислав превращается из Смоленского князя в Новгородского, деятельность которого прославила его по всей Русской земле. По смерти Мстислава все новгородцы и «вся Роуская земля» [611] его оплакивают. Построенный на риторическом обращении новгородцев плач по князю содержит сравнение с солнцем: «Íå ìîæåìü òåáh îóçðhòè îóæå áî ñîëíöå íàøå çàèäå íû è âî wáèäh âñèìú wñòàõîìú» [610]. Франчук В.Ю. замечает, что сравнение князя с солнцем встречается и в Повести о убиении Андрея Бо­голюбского: «Íå ïîñòàâè áî Áîãú ïðhêðàñíàãî ñîëíöà íà åäèíîìü ìhñòh à äîâîëhþùà è ^òëîóäó è âñþ âñåëåíóþ îñâhò#ùà íî ñòâîðè åìó îóñòîêú è ïîëúäíå è çàïàäú» [594]. Сопоставление этих фрагментов позволяет оха­рактеризовать князя с точки зрения его перемещений из Смоленской земли в Новгородскую: благоприятное действие солнца должна испытать «вся вселенная», вся «Русская земля», в том значении этого словосочетания, ко­торое раскрывается в финальной части повести. По поводу данного срав­нения И. П. Еремин пишет: в плаче новгородцев «впервые встречается формула, не раз в последствии применявшаяся: «не можемъ тебе узрети, уже бо солнце наше заиде ны и во обиде всимъ остахомъ» [Еремин, 1966; 116]. Лихачев отмечает влияние данной формулы на финал Жития Алек­сандра Невского: «Дело в том, к известным словам митрополита Кирилла об Александре: «чада моя, разумейте, яко уже зайде солнце земли Суж­дальской» могут быть приведены только две параллели – и обе из Ипатьев­ской летописи. Одно в описании смерти Мстислава под 1178 г… и другое в описании смерти Владимира Васильковича под 1228 г. (буквальное повто­рение тех же слов)» [Лихачев, 1947; 260]. Символ зашедшего солнца – за­ката – В.П. Адриановой-Перетц комментируется следующим образом: «…русская литература, особенно в первые века ее существования, исполь­зует народный символ смерть-закат солнца. Этот образ широко известен в летописных рассказах о смерти князей. Уже в XI веке в Сказании о Борисе и Глебе Борис, описывая смерть отца, взывает к нему: «како зайде свет мой». В XIII веке летопись вырабатывает постоянную формулу, метафори­чески изображающую смерть князей. Так, неоднократно мы встречаем ее в Ипатьевской летописи. В плаче народа смерть князя Мстислава Ростисла­вича воспринимается следующим образом: «уже бо солнце наше зайде ны» [Адрианова-Перетц, 1947; 21-22].

Плач действительно коррелирует с «новгородским» фрагментом повести: в плаче новгородцы подводят итог деятельности Мстислава. Если начало «новгородской» части повести сообщает, что Мстислав «ñhäå íà ñòîëh ähäà è wöà ñâîåãî» [607], то, обращаясь к покойному князю в финале повести, новгородцы перечисляют добродетели князя, его военные успехи и вспоминают предков Мстислава, дело которых он продол