Употребление орудий у животного и человека

Высшие процессы в генетическом* функциональном и структур­ном отношении представляют, как показывают исследования, столь значительное разнообразие, что должны быть выделены в особый класс, но разграничение высших и низших функций не совпадает с разделением двух видов деятельности, о которых шла речь выше. Высшая форма поведения есть везде там, где есть овладение процес­сами собственного поведения, и в первую очередь его реактивными функциями. Человек, подчиняя своей власти процесс собственного реагирования, вступает тем самым в принципиально новое отноше­ние с внешней средой, приходит к новому функциональному упо­треблению элементов внешней среды в качестве стимулов-знаков, с помощью которых он, опираясь на внешние средства, направляет и

регулирует собственное поведение, извне овладевает собой, застав­ляя стимулы-знаки воздействовать на него и вызывать желательные для него реакции. Внутренняя регуляция целесообразной деятельно­сти возникает первоначально из внешней регуляции. Реактивное действие, вызванное и организованное самим человеком, перестает уже быть реактивным и становится целенаправленным.

В этом смысле филогенетическая история практического интел­лекта человека тесно связана не только с овладением природой, но и с овладением собой. История труда и история речи едва ли могут быть поняты одна без другой. Человек создавал не только орудия труда, с помощью которых он подчинял своей власти силы природы, но и стимулы, побуждающие и регулирующие его собственное пове­дение, подчиняющие собственные силы своей власти. Это заметно уже на самых ранних ступенях развития человека.

На Борнео и Целебесе, рассказывает К. Бюлер, найдены особые палки для копания, на верхнем конце которых приделаны малень­кие палочки. Когда при сеянии риса палкой разрыхляют почву, маленькая палочка издает звук. Этот звук — нечто вроде трудового возгласа или команды, назначение которых — ритмическое регули­рование работы. Звук снаряда, приделанного к палке для копания, заменяет человеческий голос или выполняет сходную с ним функ­цию.

То внутреннее сплетение знака и орудия, которое нашло мате­риальное символическое выражение в первобытной палке для копа­ния, указывает, как рано знак (и далее — высшая его форма, слово) начинает участвовать в операции употребления орудий у человека и выполнять ни с чем не сравнимую, своеобразную функциональную роль в общей структуре этих операций, стоящих в самом начале раз­вития человеческого труда. Эта палка коренным образом отли­чается от палки обезьян, хотя генетически, несомненно, с ней связа­на. Бели мы спросим себя, в чем коренное психологическое отличие орудия человека от орудия животного, мы должны будем ответить на наш вопрос другим вопросом, поставленным Бюлером в связи с обсуждением действий шимпанзе, направленных на будущее и руко­водимых представлением о внешних условиях, которые должны наступить в близком или отдаленном будущем: какому ограничению способностей шимпанзе следует приписать то обстоятельство, что они не обнаруживают ни малейших начатков культурного развития, несмотря на то что целый ряд фактов, встречаемых обычно только в цивилизациях, хотя бы и самых примитивных, может быть с несомненностью констатирован у этих животных?

Самый примитивный человек, развивает Келер далее ту же мысль, изготовляет палку для копания даже тогда, когда он не соби­рается немедленно взяться за копание, когда объективные условия употребления орудия не реализованы еще сколько-нибудь ощути­тельным образом. Тот факт, что он запасается орудием заранее, находится в несомненной связи с началом культуры.

Действие человека, возникшее в процессе культурно-историчес-

кого развития поведения, есть свободное действие, т. е. независимое от непосредственно действующей потребности и непосредственно воспринимаемой ситуации, действие, направленное на будущее. Обезьяны же; по замечанию Келера, сделанному в другом месте, в гораздо большей степени, чем взрослые люди, являются рабами зрительного поля. Все это должно иметь свое основание, и нетрудно видеть, что такое основание есть в то же время надежнейший крите­рий для генетического, функционального и структурного разграни­чения тех двух типов деятельности, о которых мы говорили выше. Но вместо метафизического основания для этого разграничения мы выдвигаем, побуждаемые нашими исследованиями, историческое, которое полностью согласуется и с фактами, установленными Келе-ром относительно поведения шимпанзе. Итак, два типа деятельно­сти, которые должен принципиально различать психолог, — это поведение животного и поведение человека; деятельность, явля­ющаяся продуктом биологической эволюции, и деятельность, воз­никшая в процессе исторического развития человека.

Жизнь во времени, культурное развитие, труд — все, отлича­ющее в психологической сфере человека от животного, теснейшим образом связано с тем фактом, что параллельно с овладением вне­шней природой в процессе исторического развития человека шло овладение собой, своим собственным поведением. Палка, о которой рассказывает Бюлер, — это палка для будущего. Это уже •— орудие труда. По прекрасному выражению Ф. Энгельса, «труд создал самого человека» (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч*, т. 20, с. 486), т. е. создал высшие психические функции, отличающие человека как человека. Первобытный человек, пользующийся палкой, овладе­вает с помощью знака, извне, процессами собственного поведения и подчиняет свои действия той цели, которой он заставляет служить внешние объекты своей деятельности ■— орудие, почву, рис.

В этом смысле мы можем снова возвратиться к замечанию К. Коффки, которое мы мимоходом затронули выше. Имеет ли смысл, спрашивает он, действия шимпанзе в опытах Келера назвать волевыми действиями? С точки зрения старой психологии, эти дей­ствия, как действия не инстинктивные, не автоматизированные и к тому же разумные, несомненно, должны быть отнесены к классу волевых действий. Но новая психология с полным основанием дает отрицательный ответ на этот вопрос. В этом смысле Коффка без­условно прав. Только действие человека, подчиненное его власти, есть волевое действие.

К. Левин в прекрасном анализе психологии намеренных действий с полной ясностью выделяет свободное и волевое намерение как продукт исторического культурного развития поведения и отличи­тельную черту психологии человека. Удивителен сам по себе, гово­рит он, тот факт, что человек обладает необычайной свободой в образовании любых, даже бессмысленных, намерений. Эта свобода характерна для человека культуры. Она свойственна в несравненно меньшей степени ребенку и, по-видимому, также примитивному

человеку, вероятно, отличает человека от наиболее близко стоящих к нему животных в большей мере, чем его более развитой интел­лект. Это разграничение совпадает с проблемой овладения.

Развитие свободы действия, как мы стремились показать выше,
стоит в прямой функциональной зависимости от употребления зна­
ков. Своеобразное отношение: слово — действие, которое мы все
время изучали, занимает центральное место и в онтогенезе практи­
ческого интеллекта человека, несмотря на то что в области высших
функций онтогенез еще меньше, чем в области элементарных ,
повторяет.филогенез. Кто проследит с этой точки зрения развитие
свободного действия ребенка, согласится с утверждением Бюлера*
что история развития детской воли еще до сих пор не написана*
Чтобы положить начало этой истории, следует раньше всего выяс*
нить стоящее в начале образования детской воли отношение слова к
действию. Вместе с этим будет сделан первый, но решительный шаг
по пути выяснения проблемы о двух типах деятельности человека, о
которой мы говорили выше. *

Слово и действие

Для одних психологов до сих пор сохраняет силу древнее изрече­ние: вначале было слово. Новые исследования едва ли оставляют сомнение в том, что слово не стоит в начале развития детского разу* ма. Как правильно замечает Бюлер, по сходному поводу говорили* что в начале становления человека стоит речь. Может быть. Но до нее есть еще инструментальное мышление. Практический интел­лект генетически древнее вербального; действие первоначальнее слова, даже умное действие первоначальнее умного слова. Но сей­час при утверждении этой правильной мысли обычно переоцени* вают дело в ущерб слова. Обычно представляют себе, что характер­ное для самого раннего возраста отношение слова и дела (независи­мость дела от слова и примат действия) сохраняется и на всех после? дующих ступенях развития и даже на всю жизнь. Тот же Бюлер осторожнее других, но в сущности выражая общее мнение, считает, что и в позднейшей жизни человека техническое, инструментальное мышление в гораздо меньшей степени связано с речью и понятиями, чем другие формы речи.

Эта уверенность основана на ошибочном предположении, что. первоначальные отношения между отдельными функциями оста­ются неизменными на всем протяжении развития. Между тем иссле­дование учит обратному. Оно учит на каждом шагу признавать, что вся история развития высших психических функций есть не что иное, как изменение первоначальных межфункциональных отноше­ний и связей, возникновение и развитие новых психических функ* циональных систем.

В частности, это относится целиком и полностью к интересующему нас сейчас межфункциональному отношению слова и действия.

Вместе с Гутцманом мы скажем: «Если даже вслед за Гёте отка­заться от высокой оценки слова как звучащего слова и переводить вместе с ним библейское изречение: «Вначале было дело», воз­можно все же прочитать этот стих, понимая его с точки зрения раз­вития, с другим ударением: «В начале было дело».

Но Гутцман делает другую ошибку. Совершенно основательно возражая против учения об апраксии Г. Липманна, который склонен рассматривать отношение действия и речи и их нарушений при апраксии и афазии как отношение общего к частному, он сам стано­вится на позицию признания полной независимости слова и дела. Для Липманна афазия есть только частный случай апраксии, и речь как специальный вид движения только частный случай действия вообще. Против этой концепции, растворяющей слово как специфи­ческую функцию в общем понятии действия, справедливо возражает Гутцман. Он указывает, что только движение как более общее понятие может охватить, с одной стороны, выразительные движе­ния (речь) и, с другой, действия как соподчиненные, параллельные, координированные, соотносительные, более частные понятия., Счи­тать речь более частным случаем действия — значит опираться на неверное с философской и психологической точки зрения определе­ние понятия действие.

Эта концепция, согласно которой речь и действие суть логически параллельные и независимые понятия и процессы, неизбежно при­водит к антигенетической точке зрения, к отрицанию развития, к метафизическому возведению (и, следовательно, к непересекаемо­сти речи и действия) в ранг вечного закона природы, к игнорирова­нию изменчивости функциональных системных связей и отношений. Гутцман на одно мгновение, как сам указывает, становится на точку зрения истории развития, но только для того, чтобы разграничить, что было раньше и что позже. В старом изречении, в котором гово­рится только о начале, он не изменяет ничего, кроме логического ударения. Его интересует, что было вначале и что возникло позднее, следовательно, что принадлежит и более примитивным, элементарным, низшим формам поведения и что следует отнести к более развитым, сложным и высшим функциям. Речь, говорит он, означает всегда более высокую ступень развития человека, даже чем самое высшее выражение действия — дело.

Но Гутцман при этом, как, впрочем, и большинство авторов, ста­новится на формально-логическую позицию. Он рассматривает отношение речи к действию как вещь, а не как процесс; берет его статически, а не динамически, не в движении; рассматривает его как вечное и неизменное, в то время как оно исторично и на каждой сту­пени развития принимает иное конкретное выражение. Все наши исследования приводят нас к убеждению, что не может быть единой формулы, охватывающей все многообразие отношений между речью и действием на всех ступенях развития и во всех формах рас­пада. Истинно диалектический характер развития функциональных систем не может быть адекватно отражен ни в одной конструктив-

ной формально-логической схеме отношения понятий — ни в схеме Липманна, ни в схеме Гутцмана, ибо ни та, ни другая не учитывают движения понятий и процессов, стоящих за ними, изменчивости отношений, динамики и диалектики развития.

Практически выполняемое действие, формулирует Гутцман свою мысль, не имеет ничего общего с речью, даже если взять это слово в самом широком смысле. Если положение Гутцмана верно для начала развития и характеризует первичные стадии в развитии действия, то для более поздних стадий того же процесса оно стано­вится ложным в корне. Оно отражает один момент, но не весь про­цесс в целом. Поэтому теоретические и клинические выводы, кото­рые могут быть сделаны из этого положения, имеют силу в очень ограниченной сфере, именно в сфере начальных стадий развития интересующего нас отношения, и выдавать их за характеристику процесса в целом — значит неизбежно впадать в непримиримое про­тиворечие с фактическими данными о развитии и распаде высших форм действия.

Остановимся на противоречии между теорией и фактами.

Основное различие между действиями и словом Гутцман видит в том, что волевое действие, рассматриваемое им вслед за Вундтом как аффект, есть ясно выраженное односторонне личное отноше­ние действующего к внешнему миру; характерное для речи и всяких выразительных движений сообщение внутренних состояний отсту-¹ пает здесь на задний план и имеет побочное значение. В то время как внутренний характер действия преимущественно личный, эго* центрический, даже при альтруистических целях, природа вырази­тельного движения противоположна этому. Даже при эгоцентричес­ком содержании оно обнаруживает, так сказать, своего рода альтру-1 изм: оно «туцентрично»*, утверждает Гутцман» оно носит неиз­бежно социальный характер.

Но самое замечательное из того, что совершается в процессе! развития с действием и словом, оставляется здесь в стороне: возник'' новение эгоцентрической речи и туцентричного действия, превра­щение социального способа поведения в функцию индивидуального j приспособления, внутреннее преобразование действия с помощью^ слова, социальная природа всех высших психических функций,! числе и практического действия в его высших формах. Не удиви*| тельно поэтому, что волевое действие приравнивается к аффекту, с тем различием, что оно приводит к внешним изменениям, уничтожь! ющим самый аффект. Овладение, как существенный внутренний! момент волевого действия, остается вне поля зрения исследователя.' То новое отношение действия к личности, которое возникает блапи| даря слову и приводит к овладению действием, то новое отноше действующего к внешнему миру, которое обнаруживается в ном действии, руководимом и направляемом словом, — все это вози кает. не в начале процесса развития и поэтому не учитывается вовсд:"