АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 16 страницаVI надо же: в конце концов в том же самом Саратове на каком-то книжном развале я увидел-таки знакомое название. Правда, в несколько странном оформлении — так оформляли, оформляют и оформлять будут попсовые дамские любовные романы. И в еще более странном соседстве: потому что под одной крышкой с романом Л. Даррелла (так!) «Жюстина» значился роман некой Дениз Робине «Жонкиль». Издательство ВЕЧЕ*РИПОЛ, Москва, 1993. Я взял книжку в руки, открыл ее на первой странице даррелловско-го текста (Даррелла, кстати, пустили в этой связке даже не первым. «Паровозиком» шла Дениз Робине. А первый роман гениального «Квартета» довольствовался ролью пристяжной) — и остолбенел. И понял, что ни с переводчиком М. Умновым, ни с этим издательством я дела иметь не стану. А прочел я на первой же странице великолепной даррелловской «Жюстин» нижеследующее: Сегодня на море опять треволнение, порывы ветра пронимают до костей И посреди зимы вы свидетельствуете причуды Весны Небо до полудня цвета обнаженного жемчуга, сверчки снова музицируют в потаенных местах Треволнение отправило меня в нокдаун, а музицирующие в потаенных местах сверчки добили окончательно В сердцах я даже книжки покупать не стал. Купил года три спустя, еще раз нашел и купил — для злости. Для раздражения нерва, как говаривал Николай Олейников. А нерв в ту эпоху кавалерийской атаки на все и всяческие традиции держать нужно было в тонусе. Ибо появились не только полуграмотные переводчики, не владеющие ни чужим языком, ни своим собственным и штампующие шедевр за шедевром: появились не менее прогрессивные методы издательской деятельности. Причем ладно бы ребята экспери- Архаика и современность ментировали на Денизах Робине, так нет. В те времена серия «Эротический бестселлер» непременно начиналась с «Тропика рака» Генри Миллера и с Лоренсова «Любовника леди Чаттерли», тоже под одной крышкой. Впрочем, если бы один только Лоренс пал тогда жертвой предприимчивых постсоветских издателей. Но — слава богу — те времена если и не вовсе канули в Лету, то быстро движутся в означенном направлении, благодаря во многом все тем же самым предприимчивым издателям, отбившим у малоинформированного читателя, не способного отличить плохой текст от плохо переведенного текста, всякий вкус к переводной литературе. Поскольку переведенные недоучившимися студентами западные детективы, боевики, любовные романы и фэнтезятину читать было попросту невозможно, читатель проголосовал рублем за тот же китч, но только отечественного производства1, где даже при похабнейшем в массе своей качестве самих текстов опознаваемы элементарные бытовые реалии. И в переводе в очередной раз наступила новая эпоха. \ 5. ПЕРЕВОД И ПОИСК НОВОГО КАНОНА А эпоха наступила довольно странная во всех отношениях. С одной стороны, после августовского дефолта 1998 года переводчики стали получать за свой труд так же, как и все прочие граждане, — примерно в три с половиной раза меньше, чем до. Если зимой 1998-го авторский лист профессионального художественного перевода стоил где-то в районе ста долларов и переводчик, делавший по старинке два листа в месяц, мог худо-бедно сводить концы с концами, то осенью того же 1998-го более тридцати долларов за лист никто ему уже и не предлагал. С тех пор кое-что, конечно, изменилось, но не сильно, и к 2000 году возникла патовая ситуация, по сути своей не объяснимая в контексте рыночной экономики. Едва ли не все, кто мог и хотел зарабатывать на жизнь чем-то, кроме перевода, из этой бесхлебной области разбежались кто куда. И вот уже года полтора не переводчики обивают пороги издательств, а издатели обрывают переводчикам телефоны. Вот только платить они больше тридцати (ну — пяти- 1 Вот разве что переводной дамский любовный роман кое-как удерживает до сих пор позиции — благодаря, в первую очередь, тому, что радужные грезы о принцах на кадиллаках и о головокружительных романах на Таити категорически несовместимы со среднестатистической отечественной действительностью, — отчего сказка и впрямь вынуждена иметь место «в тридесятом царстве». По той же, кстати, причине нежизнеспособен и отечественный бытовой сериал Криминальный — жизнеспособен. В. Михайлин. Тропа звериных слов десяти) долларов за лист никак не желают. А потому патовая ситуация имеет все шансы длиться, длиться и длиться. Но это, так сказать, техника. Кто бы и как бы ни переводил и на каких бы он этого ни делал условиях, при существующем спросе на переводную литературу эта ниша пустой не останется еще очень долго. Интереснее другое: что переводят и что покупают. Ведь если переводят и покупают именно это, значит, это кому-нибудь нужно. Все в ту же романтическую эпоху первой половины 90-х, когда переводить, издавать и покупать стало можно практически все, те издатели, которые претендовали на интеллектуальную часть книжного рынка, увидели перед собой непаханую целину, которой, казалось, должно было с гаком хватить еще лет на двадцать. Волшебные имена Кафки, Джойса, Пруста и иже с ними звучали магическим сим-симом, способным открыть любую дверь. Сама по себе атмосфера запретности, окружавшая данные сочетания звуков в те поры, когда нынешние издатели учились на старших курсах советских вузов, уже, казалось, обещала повышенный рыночный спрос. Однако, как выяснилось с ходом времени, далеко не все потенциальные покупатели учились в те же времена и в тех же вузах. И фокус, который выкинул постсоветский рынок с первым книжным изданием «Улисса» (когда первый, довольно значительный тираж разошелся как горячие пирожки и издателю, естественно, захотелось второго тиража, значительно большего, а этот тираж сразу по выходе подвис безнадежно), оказался в итоге не просто фокусом, а некой довольно-таки внятной закономерностью. В общем и целом можно ее описать следующим образом. Классический европейский модернизм спросом на современном российском рынке пользуется весьма умеренным. В случае с вершинами, вроде вышеперечисленных Пруста, Джойса и Кафки, можно рассчитывать на некую весьма умеренную динамику продаж и даже на некоторую прибыль, с учетом того обстоятельства, что реальный книжный рынок в современной России ограничен двумя основными площадками — Москвой и Санкт-Петербургом. По остальным городам и весям книжки по-прежнему развозят в основном книгоноши. А далее необходимо учесть целый ряд совершенно, казалось бы, не имеющих отношения к высоким материям факторов, вроде индивидуальных вкусов среднестатистического книжного лоточника или проблемы выбора между хорошим и хорошо продаваемым при средней грузоподъемности оного лоточника в энное количество килограммов. С появлением активных книготорговых агентов на областном уровне ситуация понемногу меняется, но покуда из пятерых таких агентов четверо прогорают в ничтожные с коммерческой точки зрения сроки, ибо Архаика и современность денег в провинции не в пример меньше, чем в столице (и даже чем в столицах), а стандартная норма накрутки к отпускной столичной цене составляет пятьдесят процентов. Так что Пруст или Кафка, выпущенный в Москве или в Санкт-Петербурге в солидном дорогом издании тиражом от пяти до десяти тысяч экземпляров, вполне может найти своего покупателя. Именно потому, что весьма значительная часть покупающих такого рода книги исходит при этом из тех же самых мотиваций, что и значительная часть издающих (издававших — поскольку речь у нас пока идет скорее о первой половине 90-х): их покупают не для того, чтобы читать, а для того, чтобы поставить на полку с перспективой на «когда-нибудь» (или вообще безо всякой перспективы — просто потому, что данное сочетание звуков будит некие приятные полузабытые воспоминания). Возраст этой категории покупателей обычно колеблется между тридцатью пятью и пятьюдесятью пятью годами, и этим людям обычно есть чем заняться в жизни помимо чтения модернистской классики. Классический авангард (сюрреалисты, Беккет, Гертруда Стайн и т.д.) шансов не имеет практически никаких. Он востребован настолько узким и далеким от народа слоем, что тираж более трех тысяч экземпляров уже можно считать избыточным. А для того, чтобы получить издательскую прибыль с тиража, который меньше трех тысяч, согласитесь, нужно иметь либо некие привходящие обстоятельства, либо очень обостренный рыночный нюх. Проблема в том, что в данном случае категория покупающих ради символического, повышающего собственный престиж акта покупки сведена до минимума: покупают те, кому это действительно нужно. И вот тут начинается самое интересное. Число тех, кому в России рубежа XX—XXI веков оказалась нужна серьезная экспериментальная литература вековой или полувековой давности, исчисляется несколькими тысячами, и по большей части это люди, для которых культура (причем культура довольно специфическая) является в той или иной своей ипостаси профессией. То есть эти книги покупают как профессиональную литературу — причем профессионалов здесь значительно меньше, чем, скажем, в офтальмологии или в физике сплавов. Кстати, постмодернистская классика, то есть тексты отцов-основателей, также пользуются более чем умеренным спросом. Хотел бы я посмотреть на реакцию московского оптовика-книготорговца, которому предложили, скажем, русский трехтомник Аае-на Роб-Грийе, или на издателя, готового выпустить в свет трилогию Брайана Джонсона. Проблема в том, что потенциального покупателя на эти книги придется искать среди все тех же нескольких тысяч человек. В Михайлин. Тропа звериных слов И это при том, что «мягкий», «поздний», а иногда и откровенно эпигонский постмодерн (то есть авторы и тексты, не имеющие ровным счетом никаких революционных амбиций, но зато в хвост и гриву эксплуатирующие идеи, бывшие революционными лет двадцать или тридцать тому назад) идет нарасхват. Эко и поздний Барт, Джулиан Барнз и Алессандро Барикко, Арундати Рои и Жозе Сарамаго — и Павич, Павич, Павич задают тон на нынешних «приличных» книжных рынках в мире и на рынке переводной на русский зарубежной литературы (а также и «параллельной» литературы русскоязычной, где едва ли не безраздельно правит Пелевин, Пелевин, Пелевин, сумевшим, кажется, потеснить даже Набокова) Снова привычный парадокс «непрямого сочленения» переводной и собственной культурных традиции. При всем очевидном сходстве ситуаций с «мягким» постмодерном на Западе и у нас, истоки его превалирующей популярности на соответствующих рынках «хорошей» литературы по сути своей совершенно различны. На Западе это вполне закономерный результат постепенного освоения культурой письма, рассчитанной на более широкие слои читающей публики того постмодернистского сюрплюса — той «нормы избыточности», которая была открыта и освоена экспериментаторами второй половины 1950-х— первой половины 1960-х годов и их предшественниками, выросшими непосредственно из предыдущей, модернистской революции первой трети века. В России же не было своей «оригинальной» постмодернистской литературной революции1. Мы сразу вступили в эпоху эпигонов — и, как то и должно, приспособили чужой культурный опыт к собственным нуждам. Наш «постмодерн» не шел по угасающей — от «литературы для литераторов» к «литературе для начинающих литераторов» и далее — к весьма прибыльному шоу под благотворительной вывеской «литераторы — людям» в исполнении выучившихся молодых и переучившихся старых, с одновременным расширением аудитории. Он сразу апеллировал к максимально широкой аудитории, причем максимально доступными средствами. Наши постмодернисты с самого начала были ориентированы не на продолжение, а на ниспровержение предшествующей культурной традиции, давно успевшей ниспровергнуть себя самое. В конце советской эпохи только ленивый не считал своим священным долгом походя пнуть ту навязшую на зубах мешанину из гуманистических и большевистских ценностей, из Толстого и Брежнева, которая по-прежнему выдавала себя за российскую культуру. Большая часть 1 По крайней мере, в прозе В поэзии — была и есть и корнями уходит в позднесовегские времена Архаика и современность структурных одноходовок, используемых Сорокиным или Пелевиным, — всего лишь перепевы тех же одноходовок, традиционно угнездившихся в культуре советского анекдота. Пелевинские цен-тонность и полистилистика вполне отвечают западным постмодернистским стандартам — но только по форме, по сути же они рассчитаны исключительно на здешнего потребителя (что никогда и не позволит Пелевину стать русским Павичем, не говоря уже о русском Эко). А еще у нового русского постмодерна (и не только у литературного — кинематограф здесь даже более показателен) из-за всех непременных «как у Тарантино» и «как у Павича» обязательно торчат ослиные уши вдохновенной проповеди: прямого авторского высказывания, унаследованного от базисных, постромантических, по существу, традиций русского XJX века, русского рубежа веков и русского же века XX. Чаще всего они бывают замаскированы под стеб или чернуху, но суть от этого не меняется. Ум-берто Эко предпочитает, чтобы щи были отдельно, а мухи отдельно, и прямые авторские высказывания проводит по жанру эссе. Наши же Павичи постмодернистскую окрошку непременно заправят добротным духовитым квасом домашнего настоя: а какой же квас без тараканов? Ну, а уж этих-то тварей в среднестатистической российской писательской голове всегда было предостаточно. Соцреализм (позволю себе расширительное толкование этого термина как представительного символа «советское™» в литературе и искусстве) потому так болезненно и реагировал на всяческий авангард, что сам рос из того же корня. Авангардистское восприятие человека как одушевленной машины, авангардистское приравнивание творческого акта к акту производственному, а творца — к демиургу на службе у некоей высшей силы, авангардистское же стремление к прямому лирико-риторическому высказыванию, круто замешенному на ощущении собственной глобальной миссии, сакрализация текста и творческого акта в литературе классического авангарда1 — все эти особенности были (в несколько специфической трактовке) унаследованы теорией и практикой соцреализма. И «отрицался» соцреализм в отечественной практике всегда не слева, а справа — с позиций «гуманистической» литературно-публицистической традиции реалистического образца (Солженицын, В. Некрасов, Владимов, Довлатов и т.д.) либо с позиций добротного модернизма (Саша Соколов). Но вот приходит конец XX века, конец советской империи, а вместе с ней — имперской идеологии, имперского «служебного» авангарда и романтизма. Прямое слово, текст в его риторической функции, казалось бы, безнадежно скомпрометированные еще в ' Концепция, по сути и по происхождению совершенно романтическая В. Михайлин. Тропа звериных слов годы брежневского краха советской риторики, ищут нового наполнения, новых идеологических моделей, отталкиваясь при этом от моделей старых. И в поисках «чужих» моделей, пригодных для интерпретации собственного — совершенно панического в первые пять—десять лет — опыта, отечественная культура обращается туда, куда обращаться привыкла: то есть на Запад, где пышным цветом цветет об эту пору «мягкий» постмодернизм, насыщенный совершенно чужими, совершенно невнятными для героических критиков совковой риторики смыслами. Но формы — формы, несомненно, хороши. И они притираются, приспосабливаются, и в европейские мехи вливается все тот же квас1. Что же дальше? А дальше — нормальный литературный процесс, и в области художественного перевода, и в области собственной литературной традиции, которая слишком сильна и лабильна, чтобы окончательно завязнуть в этом промежуточном тупичке. Передовая часть «мягкого» во всех смыслах слова постмодерна уже принялась искать действительно вполне западные ниши, не скрывая как своей ориентированности на массового читателя и на коммерческий успех, так и своего ученичества: пусть эпигонство, но зато как легко, как стильно. У Б. Акунина постмодернистское нутро старательно закрыто от незатейливого читателя, коему предлагается вкусный детектив, основанный на вполне своих, вполне узнаваемых реалиях: топографических, литературных, мифологических. А если кто шибко грамотный, тот может словить свое особенное удовольствие от тонкости игры со всеми этими реалиями, со структурой жанра, с японщиной и прозреть маячащую где-то далеко на заднем плане совсем не японскую и не русскую «Женщину французского лейтенанта» первого английского рыночного постмодерниста Джона Фаулза. Но зато — свое, причем в своем роде очень даже неплохо сделанное свое. Тот самый культурный навоз, который необходим для удобрения поля российской словесности, запущенного и заросшего ! Кстати, почва для такого обращения была подготовлена не только традиционным российским, но и чисто советским опытом Уникальная в мировой практике советская в высшей степени положительная маркированность всего «заграничного», всяческого «маде ин» (произносилось именно так) сыграла здесь едва ли не главенствующую роль. Жесткая советская нормативная структура, так и не научившаяся регулировать маргинальность на структурном уровне, ибо сама не так давно из маргинальное™ выросла, порождала едва ли не всеобщую, сугубо магнетическую по существу «тоску по воле» — базисный пафос для «родной» блатной культуры Мифоло1изация «забугра» в массовом советском сознании (во мноюм, кстати, действительно опиравшаяся на «при-блатненные» феномены вроде Льва Рубашкина или позже Вилли Токарева и иже с ним) была явлением тотальным и не изжита до сих пор. Архаика и современность черт знает чем по случаю общей паники в литературном обозе. Как говорили немецкие романтики, хаос есть запутавшееся обилие, а из него родится новый мир. В начале XIX века российская литература тоже вломилась в европейский романтизм в самый раз к шапочному разбору. Она не была отягощена традицией. Она переводила и приспосабливала немецкие, французские и английские образцы, причем зачастую и не лучшие, на свой лад, думая при этом, что подражает Жорж Занду или Жуй, Поль де Коку или Гофману, — а в действительности взрывала новым, непривычным содержанием затасканные эпигонские формы. И во многом именно поэтому сумела она стать не только вровень с мировой традицией, но где-то и обогнать ее, и задать тон. Конечно, для этого нужен был Пушкин. Именно он, старательно приглядываясь к переводной литературной мифологии и раздумчиво экспериментируя с нею, все увереннее и увереннее перекраивал чужое платье под себя («Маленькие трагедии», «Южные поэмы» к «Восточным» Байрона, «Онегин» к его же «Дон Жуану»). Именно он просто научил русскую словесность болтать на новом литературном языке легко и гибко, оставив прежние дискурсы в качестве бабушкиных сундуков, куда при случае всегда можно сунуть досужую руку и выудить что-нибудь этакое для очередного маскарада. Именно он в России стал поэтому великим, стал «нашим всё» — а для всей прочей мировой культуры был, есть и останется эпигоном лорда Байрона. Талантливым — но эпигоном, кем-то вроде русского Мицкевича. А тон мировой литературе станут потом задавать Достоевский, Толстой и Чехов, которые даже и в плохих французских переводах заставили смотреть на себя как на революционеров и первопроходцев, открывших для тогдашних западных, уже пред- и раннемодернистских литератур новые горизонты. Западные же популярные культуры мигом спроворили на этой благодатной почве миф о загадочной славянской душе, подведя под данную категорию все специфически здешнее, чего не смогли и не захотели понять и переварить — и чем с готовностью воспользовались для дальнейшего строительства собственной «русской» мифологии. Вот этой надеждой, этим прямым и откровенно идеологизированным авторским высказыванием и позволю себе закончить свой ни на что не претендующий обзор — надеждой на явление нового Пушкина, болтливого и шкодливого проныры, готового всякий сор, всякую полузабытую лицейскую цитату, всякий слышанный третьего дня из-за туманных горизонтов звон тут же пустить в дело и выкроить из этих лоскутков новое платье нашему поизносившемуся в безвременье королю: русскому литературному языку. СОКРАЩЕНИЯ 1. ABV— John Boardman. Athenian Black-figure Vases. L., 1974. 2. ABVP — J.D.Beasley. Attic Black-figure Vase-painters. L., 1956. 3. ARVAP — John Boardman. Athenian Red-figure Vases. The Archaic Period. L., 1975. 4. ARVCP — John Boardman. Athenian Red-figure Vases. The Classical Period. L., 1989. 5. SA — В. В. Piotrovsky. Scythian art. Leningrad, 1986. 6. SK — Skythische Kunst. Altertbiner der skythischen Wfelt. Mine des 7. bis zum 3. Jahrhundert v.u.Z. Leningrad, 1986. 7. SNS — Veronique Schiltz. Les Scythes et les nomades des steppes. 8 siecle avant J-C. — 1 ciecle apres J-C. Paris, 1994. 8. ВИА— Военно-историческая антропология. Ежегодник. 9. ИРСР — История русского советского романа. М.; Л., 1965. Т. 1.
10. РВ — Ригведа: В 3 т. М.: Изд. Т.Я. Елизаренкова, 1999. 11. СЭ — Старшая Эдда. М.; Л., 1963. ОБЩАЯ БИБЛИОГРАФИЯ ? I Allen 1998— Nick Allen Varnas, colours and functions expanding * 2 Akurgal 1962 - £ Akurgal The art of Hittites L, 1962 3 van den Berghe 1959 — L van den Berghe L'art d Iran ancient Pans, 1959 4 Biggs 1966 — Penelope Biggs The desease theme in Sophocles' A/ax, Philoctetes and Trachimae// Classical Philology Vol 61 № 4 (oct 1966) 223— 235 5 Binchy 1970 —DA Bmchy Celtic and Anglo-Saxon Kingship Pans, 1970 6 Boardman 1978 — John Boardman Exekias//American Journal of Archaeology \bl 82(1978) 11-24 7 Boardman 1988 — John Boardman Material culture / Cambridge ancient history Vol 4 Cambridge, 1988 8 Calder 1965 — William M Calder III The entrance of Athena in Ajax // Classical Philology Vol 60 № 2 (Apr 1965) 114-116 9 Campbell 1973 — / Campbell Thw hero with a thousand faces Princeton, 1973 10 Cohen 1978 — David Cohen The imagery of Sophocles a study of Ajax's II Davidson 1964 — E H R Davidson Gods and myths of Northern Eu 12 Dodds 1973 — Eugene Dodds Greeks and the irrational Berkley, 1973 13 Douglas 1991 — Maty Douglas Constructive drinking Cambridge, 1991 14 Dover 1978 - К J Dover Greek Homosexuality L, 1978 15 Dumezil 1966 — G Dumezri La religion romaine archaique P 1966 16 Durrell Miller 1988 - The Durrell - Miller Letters 1935-1980 / Ed by Jan S McNiven L.Boston Faber and Faber 1988 17 Eisler 1951 - R Eisler Man into wolf L, 1951 18 Ennght 1996 — Michael Enright Lady with a mead cup Ritual, prophecy and lordship in the European warband from La Tene to the Viking Age Chippenham, 1996 19 Feldman 1993 — Jessica Feldman Gender on the Divide The Dandy in Modernist Literature L 1993 20 Fisher 1992 — N R E Fisher Hybns A study in the values of honor and shame m Ancient Greece Warminster (England), 1992 21 Frontisi-Ducroux 1993 — Franioise Frontisi-Dutroux Du masque au visage Aspects de I'ldentite en Grece ancienne Pans 1993 510 В Михаилин Тропа звериных слов 22 van Gennep 1960 — Arnold van Gennep The Rites of Passage / Trans from Les Rites de passage (1908) L, 1960 23 Gerstein 1974 — M Gerstein Germanic Warg the outlaw as werewolf / G J Larson (ed) Myth in the Indo-European antiquity Berkley, 1974 P 131 — 156 24 Gregory 1987 — Lady Gregory Gods and Fighting Men Gerrards Cross, Buckinghamshire, 1987 25 Griffin 1998 — Jasper Griffin The social function of Attic tragedy / Classical Quarterly 1998 № 48 (1) P 39-61 26 Grimm 2000 — Bnder Grimm Kinder und Hausmmrchen Stuttgart, 2000 27 Guthrie 1947 — W К С Guthrie Odysseus in the Ajax // Greece a Rome Vol 16 № 48 (Oct 1947) 115-119 28 Hofler 1934 — О Hufler Geheimbbnde der Germanen Frankfurt a M, 1934 29 Holt 1992 — Philip Holt Ajax's burial in Early Greek epic // American Journal of Philology Vol 113 № 3 (Autumn, 1992) 319-331 30 Johnston 1990 — В Johnston Odjibway Ceremonies Lincoln and London, 1990
31 Lawrence 1979 — D H Lawrence Sons and Lovers Harmondsworth, Penguin books, 1979 32 Kaul 1991 - F Kaul Gundestrupkelden Cmbenhavn, 1991 33 Knox 1961 — Bernard M W Knox The Ajax of Sophocles // Harvard Studies in Classical Philology Vol 65(1961) 1-37 34 Lissarrague 1987 — Francois Lissarrague Un flot d'images Une esthe-tique du banquet grec Pans, 1987 35 Lord 1968 - Alfred Lord The singer of tales NY, 1968 36 Lovejoy 1980 — CO Lovejoy Hominid Origins the Role of Bipedism // Am Journ Phys Anthrop 1980, February № 52 P 248-259 37 Lovejoy 1981 — CO Lovejoy The origin of man //Science 1981 № 211 341-350 38 von Mach 1900 — Edmund von Mach The death of Ajax on an Etruscan mirror in the Museum of Fine Arts in Boston // Harvard Studies in Classical Philology Vol 11 (1900) 92-99 39 Marazov 1996 — Ivan Marazov The Rogozen treasure Sophia, 1996 40 Mauss 1967 - M Mauss The gift L, 1967 41 McCone 1986 — Kim R McCone Werewolves, Cyclopes, Dtiberga, and Fnanna Juvenile Delinquency in Early Ireland // Cambridge Medieval Celtic Studies 12 (Winter 1986) 1-26 42 Mellaart 1967 — J Mellaart?atal Ньуьк, a neolithic town in Anatolia L, 1967 43 Mikhailin 2004 — Vadim Mikhaihn Russian Army Mat as a Code System Controlling Behaviours in the Russian Army — The Journal of Power Institutions in Post-Soviet Space (P1PSS) № 1 (June, 2004) wwwpipss ore Общая библиографии 44 Moore 1980 — Mary В Mooie Fxekias and Telamonian Ajax // American Journal ot Archaeology Vol 84 № 4 (Oct 1980) 417—434 45 Nagy 1985 — J b Nagy The wisdom of the outlaw Berkley, 1985 46 Otto 1948 — WF Otto Dionysos Mythos und Kultus Frankfurt, 1948 47 Parke 1986 - H W Parke Festivals of the Athenians L, 1986 48 Parry 1932 — M Parry Studies in the epic technique of oral verse making, 1-11 HSt 1930 Vol 41, 1932 49 Piatt 1911 - Arthur Piatt The burial of Ajax//Classical Review Vol 25 № 11 (June 1911) 101-104 50 Pohakoff 1995 — Michael Pohakoff Combat Sports in the Ancient World Competition, Violence, and Culture New Haven, L Yale University press, 1995 5! de Polignac 1995 — Francois de Polignac Cults, territory and the origins of the Greek city-state / Trans from La Naissance de la cite grecque (1984) Chicago, L, 1995 52 Pnns 1953 — Adnaan H J Pnns East African Age-Class Systems Groningen, 1953 53 Schnapp 1997 — Alain Sclmapp Le chasseur et la cite Pans, 1997 54 Schnapp-Gourbeillon 1981 — Annie Schnapp-Gourbeillon Lions, heros, masques Pans, 1981 55 Schurtz 1902 — Hemrich Schurtz ARerklassen und Mflnnerbbnde Berlin, 1902 56 Stephens 1986 — P T Stephens Ajax in the Trugrede // Classical Quarterly 36 (n) (1986) 327-336 57 Steward 1977 — F H Steward Fundamentals of age-group systems N Y, 1977 58 Todd 1992 — Malcolm Todd Early Germans Oxford, Cambridge (Mass), 1992 59 Vemant 1990 — Jean-Pierre Vernant The historical moment of tragedy in Greece some of the social and psychological conditions // Jean-Pierre Vernant, Pierre Vidal-Naquet Myth and tragedy in Ancient Greece (1972) / Transl by Janet Lloyd NY, 1990 P 23-28 60 Vernant 1990a — Jean-Pierre Vernant Tensions and ambiguities in Greek tragedy // Jean-Pierre Vernant, Pierre Vidal-Naquet Myth and tragedy in Ancient Greece (1972)/Transl by Janet Lloyd NY, 1990 P 29-48 61 Vidal-Naquet 1990— Pierre Vidal-Naquet The Shields of the heroes Essay on the central scene of the Seven Against Thebes // Jean-Pierre Vemant, Pierre Vidal-Naquet Myth and tragedy in Ancient Greece (1986) / Transl by Janet Lloyd NY, 1990 P 273-300 62 Vveiser 1927 — Lily Weiser Altgermanische Jbiighngsweihen und Мдп-nerbbnde Bbhl, 1927 63 Wikander 1938 — Stieg Wikander Deransche Mflnnerbuud Lund, 1938 64 Woodford 1982 — Susan Woodford Ajax and Achilles playing a game on an olpe in Oxford//The Journal of Hellenic Studies Vol 102(1982) 173-185 В MuxauuiH Тропа звериных с we 65 Worman 2001 —Nancy Worman The Herkos Achaum transformed character type and spatial meaning in A/ax // Classical Philology Vol 96 № 3 (July 2001) 228-252 66 Zanker 1992 — G Zanker Sophocles' Ajax and the heroic values ot the Iliad //Classical Quarterly 42 (l) (1992) 20-25 67 Абаев 1962 — В И Абаев Культ семи богов у скифов / Древний мир М, 1962 68 Александров 2002 — СЕ Александров Немецкий наемник конца XV — середины XVII в грани ментальное™ // Военно-историческая антропология Ежегодник 2002 Предмет, задачи и перспективы развития М,2002 С 83-112
|
