Когда в приемную знаменитой психиатрической клиники, недавноотстроенной под Москвой на берегу реки, вошел человек с острой бородкой иоблаченный в белый халат, была половина второго ночи. Трое санитаров неспускали глаз с Ивана Николаевича, сидящего на диване. Тут же находился икрайне взволнованный поэт Рюхин. Полотенца, которыми был связан ИванНиколаевич, лежали грудой на том же диване. Руки и ноги Ивана Николаевичабыли свободны. Увидев вошедшего, Рюхин побледнел, кашлянул и робко сказал: -- Здравствуйте, доктор. Доктор поклонился Рюхину, но, кланяясь, смотрел не на него, а на ИванаНиколаевича. Тот сидел совершенно неподвижно, со злым лицом, сдвинув брови, и дажене шевельнулся при входе врача. -- Вот, доктор, -- почему-то таинственным шепотом заговорил Рюхин,пугливо оглядываясь на Ивана Николаевича, -- известный поэт ИванБездомный... вот, видите ли... мы опасаемся, не белая ли горячка... -- Сильно пил? -- сквозь зубы спросил доктор. -- Нет, выпивал, но не так, чтобы уж... -- Тараканов, крыс, чертиков или шмыгающих собак не ловил? -- Нет, -- вздрогнув, ответил Рюхин, -- я его вчера видел и сегодняутром. Он был совершенно здоров... -- А почему в кальсонах? С постели взяли? -- Он, доктор, в ресторан пришел в таком виде... -- Ага, ага, -- очень удовлетворенно сказал доктор, -- а почемуссадины? Дрался с кем-нибудь? -- Он с забора упал, а потом в ресторане ударил одного... И ещекое-кого... -- Так, так, так, -- сказал доктор и, повернувшись к Ивану, добавил: --Здравствуйте! -- Здорово, вредитель! -- злобно и громко ответил Иван. Рюхин сконфузился до того, что не посмел поднять глаза на вежливогодоктора. Но тот ничуть не обиделся, а привычным, ловким жестом снял очки,приподняв полу халата, спрятал их в задний карман брюк, а затем спросил уИвана: -- Сколько вам лет? -- Подите вы все от меня к чертям, в самом деле! -- грубо закричал Ивани отвернулся. -- Почему же вы сердитесь? Разве я сказал вам что-нибудь неприятное? -- Мне двадцать три года, -- возбужденно заговорил Иван, -- и я подамжалобу на вас всех. А на тебя в особенности, гнида! -- отнесся он отдельно кРюхину. -- А на что же вы хотите пожаловаться? -- На то, что меня, здорового человека, схватили и силой приволокли всумасшедший дом! -- в гневе ответил Иван. Здесь Рюхин всмотрелся в Ивана и похолодел: решительно никакого безумияне было у того в глазах. Из мутных, как они были в Грибоедове, онипревратились в прежние, ясные. "Батюшки! -- испуганно подумал Рюхин, -- да он и впрямь нормален? Вотчепуха какая! Зачем же мы, в самом деле, сюда-то его притащили? Нормален,нормален, только рожа расцарапана..." -- Вы находитесь, -- спокойно заговорил врач, присаживаясь на белыйтабурет на блестящей ноге, -- не в сумасшедшем доме, а в клинике, где васникто не станет задерживать, если в этом нет надобности. Иван Николаевич покосился недоверчиво, но все же пробурчал: -- Слава те господи! Нашелся наконец хоть один нормальный средиидиотов, из которых первый -- балбес и бездарность Сашка! -- Кто этот Сашка-бездарность? -- осведомился врач. -- А вот он, Рюхин! -- ответил Иван и ткнул грязным пальцем внаправлении Рюхина. Тот вспыхнул от негодования. "Это он мне вместо спасибо! -- горько подумал он, -- за то, что япринял в нем участие! Вот уж, действительно, дрянь!" -- Типичный кулачок по своей психологии, -- заговорил Иван Николаевич,которому, очевидно, приспичило обличать Рюхина, -- и притом кулачок,тщательно маскирующийся под пролетария. Посмотрите на его постную физиономиюи сличите с теми звучными стихами, который он сочинил к первому числу!Хе-хе-хе... "Взвейтесь!" да "развейтесь!"... А вы загляните к нему внутрь --что он там думает... вы ахнете! -- и Иван Николаевич зловеще рассмеялся. Рюхин тяжело дышал, был красен и думал только об одном, что он отогрелу себя на груди змею, что он принял участие в том, кто оказался на поверкузлобным врагом. И главное, и поделать ничего нельзя было: не ругаться же сдушевнобольным?! -- А почему вас, собственно, доставили к нам? -- спросил врач,внимательно выслушав обличения Бездомного. -- Да черт их возьми, олухов! Схватили, связали какими-то тряпками иповолокли в грузовике! -- Позвольте вас спросить, вы почему в ресторан пришли в одном белье? -- Ничего тут нету удивительного, -- ответил Иван, -- пошел я купатьсяна Москва-реку, ну и попятили мою одежу, а эту дрянь оставили! Не голым жемне по Москве идти? Надел что было, потому что спешил в ресторан кГрибоедову. Врач вопросительно посмотрел на Рюхина, и тот хмуро пробормотал: -- Ресторан так называется. -- Ага, -- сказал врач, -- а почему так спешили? Какое-нибудь деловоесвидание? -- Консультанта я ловлю, -- ответил Иван Николаевич и тревожнооглянулся. -- Какого консультанта? -- Вы Берлиоза знаете? -- спросил Иван многозначительно. -- Это... композитор? Иван расстроился. -- Какой там композитор? Ах да, да нет! Композитор -- это однофамилецМиши Берлиоза! Рюхину не хотелось ничего говорить, но пришлось объяснить. -- Секретаря МАССОЛИТа Берлиоза сегодня вечером задавило трамваем наПатриарших. -- Не ври ты, чего не знаешь! -- рассердился на Рюхина Иван, -- я, а неты был при этом! Он его нарочно под трамвай пристроил! -- Толкнул? -- Да при чем здесь "толкнул"? -- сердясь на общую бестолковость,воскликнул Иван, -- такому и толкать не надо! Он такие штуки можетвыделывать, что только держись! Он заранее знал, что Берлиоз попадет подтрамвай! -- А кто-нибудь, кроме вас, видел этого консультанта? -- То-то и беда, что только я и Берлиоз. -- Так. Какие же меры вы приняли, чтобы поймать этого убийцу? -- тутврач повернулся и бросил взгляд женщине в белом халате, сидящей за столом всторонке. Та вынула лист и стала заполнять пустые места в его графах. -- Меры вот какие. Взял я на кухне свечечку... -- Вот эту? -- спросил врач, указывая на изломанную свечку, лежащую настоле рядом с иконкой перед женщиной. -- Эту самую, и... -- А иконка зачем? -- Ну да, иконка... -- Иван покраснел, -- иконка-то больше всего ииспугала, -- он опять ткнул пальцем в сторону Рюхина, -- но дело в том, чтоон, консультант, он, будем говорить прямо... с нечистой силой знается... итак его не поймаешь. Санитары почему-то вытянули руки по швам и глаз не сводили с Ивана. -- Да-с, -- продолжал Иван, -- знается! Тут факт бесповоротный. Онлично с Понтием Пилатом разговаривал. Да нечего на меня так смотреть! Верноговорю! Все видел -- и балкон и пальмы. Был, словом, у Понтия Пилата, за этоя ручаюсь. -- Ну-те, ну-те... -- Ну вот, стало быть, я иконку на грудь пришпилил и побежал... Вдруг часы ударили два раза. -- Эге-ге! -- воскликнул Иван и поднялся с дивана, -- два часа, а я свами время теряю! Я извиняюсь, где телефон? -- Пропустите к телефону, -- приказал врач санитарам. Иван ухватился за трубку, а женщина в это время тихо спросила у Рюхина: -- Женат он? -- Холост, -- испуганно ответил Рюхин. -- Член профсоюза? -- Да. -- Милиция? -- закричал Иван в трубку, -- милиция? Товарищ дежурный,распорядитесь сейчас же, чтобы выслали пять мотоциклетов с пулеметами дляпоимки иностранного консультанта. Что? Заезжайте за мною, я сам с вамипоеду... Говорит поэт Бездомный из сумасшедшего дома... Как ваш адрес? --шепотом спросил Бездомный у доктора, прикрывая трубку ладонью, -- а потомопять закричал в трубку: -- Вы слушаете? Алло!.. Безобразие! -- вдругзавопил Иван и швырнул трубку в стену. Затем он повернулся к врачу, протянулему руку, сухо сказал "до свидания" и собрался уходить. -- Помилуйте, куда же вы хотите идти? -- заговорил врач, вглядываясь вглаза Ивана, -- глубокой ночью, в белье... Вы плохо чувствуете себя,останьтесь у нас! -- Пропустите-ка, -- сказал Иван санитарам, сомкнувшимся у дверей. --Пустите вы или нет? -- страшным голосом крикнул поэт. Рюхин задрожал, а женщина нажала кнопку в столике, и на его стекляннуюповерхность выскочила блестящая коробочка и запаянная ампула. -- Ах так?! -- дико и затравленно озираясь, произнес Иван, -- ну ладноже! Прощайте... -- и головою вперед он бросился в штору окна. Раздался удар,но небьющиеся стекла за шторою выдержали его, и через мгновение Иван забилсяв руках у санитаров. Он хрипел, пытался кусаться, кричал: -- Так вот вы какие стеклышки у себя завели!.. Пусти! Пусти, говорю! Шприц блеснул в руках у врача, женщина одним взмахом распорола ветхийрукав толстовки и вцепилась в руку с неженской силой. Запахло эфиром. Иванослабел в руках четырех человек, и ловкий врач воспользовался этим моментоми вколол иглу в руку Ивану. Ивана подержали еще несколько секунд, и потомопустили на диван. -- Бандиты! -- прокричал Иван и вскочил с дивана, но был водворен нанего опять. Лишь только его отпустили, он опять было вскочил, но обратно ужесел сам. Он помолчал, диковато озираясь, потом неожиданно зевнул, потомулыбнулся со злобой. -- Заточили все-таки, -- сказал он, зевнул еще раз, неожиданно прилег,голову положил на подушку, кулак по-детски под щеку, забормотал уже соннымголосом, без злобы: -- Ну и очень хорошо... Сами же за все и поплатитесь. Япредупредил, а там как хотите! Меня же сейчас более всего интересует ПонтийПилат... Пилат... -- тут он закрыл глаза. -- Ванна, сто семнадцатую отдельную и пост к нему, -- распорядилсяврач, надевая очки. Тут Рюхин опять вздрогнул: бесшумно открылись белыедвери, за ними стал виден коридор, освещенный синими ночными лампами. Изкоридора выехала на резиновых колесиках кушетка, на нее переложили затихшегоИвана, и он уехал в коридор, и двери за ним замкнулись. -- Доктор, -- шепотом спросил потрясенный Рюхин, -- он, значит,действительно болен? -- О да, -- ответил врач. -- А что же это такое с ним? -- робко спросил Рюхин. Усталый врач поглядел на Рюхина и вяло ответил: -- Двигательное и речевое возбуждение... Бредовые интерпретации...Случай, по-видимому, сложный... Шизофрения, надо полагать. А тут ещеалкоголизм... Рюхин ничего не понял из слов доктора, кроме того, что дела ИванаНиколаевича, видно, плоховаты, вздохнул и спросил: -- А что это он все про какого-то консультанта говорит? -- Видел, наверно, кого-то, кто поразил его расстроенное воображение. Аможет быть, галлюцинировал... Через несколько минут грузовик уносил Рюхина в Москву. Светало, и светеще не погашенных на шоссе фонарей был уже не нужен и неприятен. Шоферзлился на то, что пропала ночь, гнал машину что есть сил, и ее заносило наповоротах. Вот и лес отвалился, остался где-то сзади, и река ушла куда-то всторону, навстречу грузовику сыпалась разная разность: какие-то заборы скараульными будками и штабеля дров, высоченные столбы и какие-то мачты, а намачтах нанизанные катушки, груды щебня, земля, исполосованная каналами, --словом, чувствовалось, что вот-вот она, Москва, тут же, вон за поворотом, исейчас навалится и охватит. Рюхина трясло и швыряло, какой-то обрубок, на котором он поместился, тои дело пытался выскользнуть из-под него. Ресторанные полотенца, подброшенныеуехавшими ранее в троллейбусе милиционером и Пантелеем, ездили по всейплатформе. Рюхин пытался было их собрать, но, прошипев почему-то со злобой:"Да ну их к черту! Что я, в самом деле, как дурак верчусь?.." -- отшвырнулих ногой и перестал на них глядеть. Настроение духа у едущего было ужасно. Становилось ясным, что посещениедома скорби оставило в нем тяжелейший след. Рюхин старался понять, что еготерзает. Коридор с синими лампами, прилипший к памяти? Мысль о том, чтохудшего несчастья, чем лишение разума, нет на свете? Да, да, конечно, и это.Но это -- так ведь, общая мысль. А вот есть что-то еще. Что же это? Обида,вот что. Да, да, обидные слова, брошенные Бездомным прямо в лицо. И горе нев том, что они обидные, а в том, что в них заключается правда. Поэт не глядел уже по сторонам, а, уставившись в грязный трясущийсяпол, стал что-то бормотать, ныть, глодая самого себя. Да, стихи... Ему -- тридцать два года! В самом деле, что же дальше? --И дальше он будет сочинять по нескольку стихотворений в год. -- До старости?-- Да, до старости. -- Что же принесут ему эти стихотворения? Славу? "Какойвздор! Не обманывай-то хоть сам себя. Никогда слава не придет к тому, ктосочиняет дурные стихи. Отчего они дурные? Правду, правду сказал! --безжалостно обращался к самому себе Рюхин, -- не верю я ни во что из того,что пишу!.." Отравленный взрывом неврастении, поэт покачнулся, пол под ним пересталтрястись. Рюхин поднял голову и увидел, что они уже в Москве и, более того,что над Москвой рассвет, что облако подсвечено золотом, что грузовик егостоит, застрявши в колонне других машин у поворота на бульвар, и чтоблизехонько от него стоит на постаменте металлический человек, чуть наклонивголову, и безразлично смотрит на бульвар. Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту. "Вот примернастоящей удачливости... -- тут Рюхин встал во весь рост на платформегрузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунногочеловека, -- какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним,все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но что он сделал? Я непонимаю... Что-нибудь особенное есть в этих словах: "Буря мглою..."? Непонимаю!.. Повезло, повезло! -- вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал,что грузовик под ним шевельнулся, -- стрелял, стрелял в него этотбелогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие..." Колонна тронулась. Совершенно больной и даже постаревший поэт не болеечем через две минуты входил на веранду Грибоедова. Она уже опустела. В углудопивала какая-то компания, и в центре ее суетился знакомый конферансье втюбетейке и с бокалом "Абрау" в руке. Рюхин, обремененный полотенцами, был встречен АрчибальдомАрчибальдовичем очень приветливо и тотчас избавлен от проклятых тряпок. Небудь Рюхин так истерзан в клинике и на грузовике, он, наверно, получил быудовольствие, рассказывая о том, как все было в лечебнице, и украшая этотрассказ выдуманными подробностями. Но сейчас ему было не до того, а крометого, как ни мало был наблюдателен Рюхин, -- теперь, после пытки вгрузовике, он впервые остро вгляделся в лицо пирата и понял, что тот хоть изадает вопросы о Бездомном и даже восклицает "Ай-яй-яй!", но, по сути дела,совершенно равнодушен к судьбе Бездомного и ничуть его не жалеет. "Имолодец! И правильно!" -- с цинической, самоуничтожающей злобой подумалРюхин и, оборвав рассказ о шизофрении, попросил: -- Арчибальд Арчибальдович, водочки бы мне... Пират сделал сочувствующее лицо, шепнул: -- Понимаю... сию минуту... -- и махнул официанту. Через четверть часа Рюхин, в полном одиночестве, сидел, скорчившись надрыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая, что исправить в его жизниуже ничего нельзя, а можно только забыть. Поэт истратил свою ночь, пока другие пировали, и теперь понимал, чтовернуть ее нельзя. Стоило только поднять голову от лампы вверх к небу, чтобыпонять, что ночь пропала безвозвратно. Официанты, торопясь, срывали скатертисо столов. У котов, шнырявших возле веранды, был утренний вид. На поэтанеудержимо наваливался день.
