БАШНИ ЗАГОВОРИЛИ

Пришла осень в пестром уборе, гостьей желанной заглянула в аул Масгута. Острого серпа ждут отяжелевшие колосья. Стогами разукрасились покосы. Разноцветной листвою оделся лес. Забелели вершины гор, стоят, точно старцы величавые, не бреют больше голов, отпустили снежные бороды на свою широкую грудь. И с каждым днем все длиннее и длиншее борода, скоро закроет собой всю страну башен. Только сосновый лес хранит свою зелень, недотрогой смотрит с высот Царциатской горы, шепчется порой с залетным ветерком.

Под лесом — склеп Барсагаты, ниже — башня, развалины укреплений; они тоже не меняют своей пепельно-серой окраски. В дымчатой завесе утреннего тумана скрыты они. Туманным ковром раскинулись горные полянки, утренней росой насыщенные. Солнце еще не выпило душистой влаги, и его лучи играют, переливаются в ее дрожащих слезинках.

Сосновый лес разросся почти до стен башни. Перед самой башней стоит одна-одинешенька, невиданной высоты и толщины могучая сосна. И кажется, то застыл вдруг великан, что некогда шел с отборным войском походом на башню. В сосну могучую обращенный злыми чарами, стоит он, выдвинувшийся вперед полководец, и глядит на сосновый бор — свою рать. Могучее дерево потянулось к башне ветвистыми руками, но не достать ее. В ночной мгле усеченной башней кажется сосна. Срезана у нее верхушка, а все же насколько она выше башни рода Барсагаты!

Сидит Баймат угрюмо на обычном месте, одиноко, как всегда. Дивится раннему приходу молодежи, внимает речам ее. И странно: раньше досаждало ему, когда молодежь, забираясь сюда, на его насиженное место, нарушала его покой. А теперь их присутствие даже приятно старику. Кольнули его сердце слова:

— Товарищи, наш срок подходит к концу, пора возвращаться в Чреба, а там — в путь-дорогу в Москву. Соскучился я по Москве, чего таить!

— Андо, а что, если задержаться еще денька на два? Посмотри, как прекрасна осень вокруг Масгута! — предложила Дзылла, мечтательно покачиваясь на ветке, на которую она забралась.

— Работа закончена, Дзылла, надо ехать. Я тоже в этом чудесном крае стал каким-то восторженным. Хотел бы взмахнуть крыльями, парить орлом в небесной синеве, — тихо произнес Андо.

— Ну, и что же? По ту сторону ущелья ты, как слепой великан, ударился бы об скалу и разбился, — пробасил Тугаи.

— А ну, Андо, полезай на дерево, посмотрим, кто раньше доберется до верхушки!

— Ты и в самом деле думаешь соперничать со мной, тонконогая коза! — воскликнул обрадованный юноша и, вскочив, одним махом перекинулся на высохшую ветку, на которой сидела Дзылла... Ветка, не выдержав их тяжести, обломилась. Андо и Дзылла с хохотом упали на землю.

— Тебе что-то взгрустнулось, Туган, точно ты недоволен временем, проведенным в стране башен. Неужели за все лето ничто не порадовало тебя? —спросила Асиат.

— У нас мало сказаний о прошлом наших дедов, хоть мы и кончили собирать материал. А без этого трудно определить, какова была их социально-экономическая жизнь, в каких условиях протекала тогда классовая борьба.

— А как красивы эти сказания! Я так заслушивалась, что забывала записывать их, — произнесла с восхищением Дзылла.

Все молча уселись на зеленом лугу, под старым деревом.

Чуть поодаль, в тени башни, сидит старый Баймат. Необщительный, избегающий народа, он удивляется тому, что эта странная молодежь, так бесцеремонно нарушающая его одиночество и покой, чем-то его притягивает к себе. Почему ему приятно слушать их, ему, которого раздражает человеческая речь? Добро бы, понимал он их. А то ведь с трудом схватывает отрывки их разговора, а многого и вовсе не понимает. Почему ему неприятно слышать, что они собираются уезжать? Вот и сейчас, подперев палкой лоб, он внимательно слушает их, удивляясь, что у них только и разговоров, что о работе. Правда, иной раз, вот как сегодня, они затевают невинные игры, но скоро обрывают их, точно стыдятся. Они не забывают, что Баймат сидит тут же, поблизости. И потому говорят и играют бесшумно, чтобы не отвлечь его от дум. Невдомек им, что Баймат только их и слушает.

Красивая молодежь! Он не видел их целых три недели, но не переставал думать о них. Сам того не сознавая, искал их глазами, так привык он к ним. Они внесли в его серую, скучную жизнь что-то хорошее, а что, он и сам не знает. Хорошая молодежь! С жителями ласковы, помогают, чем могут, благонравны, вежливы, честны. А все же странные какие-то! Нет у них ничего общего со скромной, застенчивой молодежью былого времени, да и на теперешнюю они непохожи. Когда это случалось, чтобы девушки на выданье и юноши-женихи проводили время вместе? Нет, хоть это и осетинская молодежь, но из какого-то другого мира, которого не знает Баймат. Когда они говорят о своей новой жизни, всякий раз сравнивают ее с жизнью байматовских времен. Иной раз толкуют о тех временах так, точно они были очевидцами, но случается, — судят о ней совсем неверно. Удивительная молодежь! Зачем ей понадобилось знать жизнь прошлых времен, чего они ищут в ней? Ведь не из простого же любопытства и не для того, чтобы позабавить себя сказкой, как это делает аульная молодежь. Но тогда для чего же? И Баймат еще внимательнее прислушивается к их беседам. — Фольклор, а главное, сказания о действительных происшествиях помогут нам правильно понять общественный строй, быт, экономическое положение и этапы классовой борьбы нашего народа. Они дадут возможность правильно определить развитие общественной жизни. Но, говоря по правде, материал, собранный нами за последние недели, недостаточен и недостаточно достоверен. И то сказать, в разгар осенней работы жителям было не до нас. Но вот, если бы такие старые люди, как Баймат, рассказали о том, что в действительности происходило на их глазах, или о том, о чем они слышали, как о достоверных событиях, вот тогда дело пошло бы на лад, — запоздало отвечает Туган Асиат.

— Материал, который мы собрали, я считаю вполне достаточным, чтобы разработать какую угодно проблему,— строптиво заявляет Дзылла. — В сущности подобная работа и не касается нас, но...

— А разве, когда ты собирала материал, у тебя не возникли те или иные вопросы? Например, о положении женщины или чем было обусловлено и на чем держалось беспощадное и неумолимое кровничество? Неужели не возникли? Какой же ты после этого научный, да еще партийный научный работник, — развела руками Асиат, перебивая подругу. — Правильно говорит Туган, — переменила она разговор, чтобы Дзылла опять не заспорила, — преданий, описаний событий, взятых из действительной жизни, у нас мало. И то, что есть, почерпнуто у молодежи, а потому не свободно от влияний субъективного романтизма рассказчиков. Вот почему, если не проверить его хорошенько, это будет не очень достоверный материал.

— Надо разыскать сказителей-стариков, выспросить у них подробности об укладе, быте и обычаях тех времен, по их ли впечатлениям или понаслышке от дедов, — сказал Туган.

— Вот это дело! — обрадовалась Асиат. — Но кого же мы знаем, как подходящего сказителя, здесь, в окрестностях Масгута? Те, кого мы спрашивали, указывают на Асаха, жителя Кабурджина, и вот на Баби.

— Асах слишком стар и, повествуя, путает все, а Баби давно уж не рассказывает кадагов[13].

Асиат заерзала на месте, потом вдруг встала, подошла к Баймату и присела около него.

— Баби, а Баби, расскажи-ка нам что-нибудь из твоих кадагов, ну, хоть немного! Они очень, очень нужны нам! — начала она, робко гладя палку старика.

Остальные удивились смелости девушки, потом, переглянувшись, тоже подошли к Баймату.

— Баби, мы все просим тебя, — сказала Дзылла, садясь у ног Баймата. От волнения ее голос дрожал.

Как-то странно взыграло сердце у старого Баймата. Приятна ему ласковая, почтительная просьба девушек. Теплая волна захлестнула сердце, растопила лед отчужденности.

Отдался Баймат этой теплоте, ничего не говорит. Молодежь томится, опасаясь обычного «нет». Но, к их удивлению, Баймат на этот раз не сказал ни «нет», ни «да». Долго оставался он неподвижен, как башня его дедов. Потом с трудом поднял голову, из-под взлохмаченных бровей устремил потухший взор к горизонту, туда, где небо покоилось на Лагз-цити, тихо зашевелились всклокоченная борода и сухие доски-челюсти, и удивительно мягкий, из груди идущий голос заставил молодежь встрепенуться.

Заговорил Баймат — старинная башня.

— Я глух, закрытый склеп, как заглохшая, засыпанная башня. Оскудела мысль, ум мой стал, как сухая кожа. Язык во рту тверд, точно щепка. Речь моя тупа и голос хрип.

Когда-то был мой ум быстр, проворен, голос мой отдавал стальным звоном. Но сегодня темен стал ум, темен, как черная ночь, голос мой нем, как ствол дерева. Не ждите от меня многого.

Вы заняты большими делами, ма хурта[14]. Остер, как фаринк[15], ваш ум, как крымское ружье, меток ваш глаз, как тетива, чутко ухо, как фандыр, приятен голос, и все же не совсем понимаю я вас. Странной кажетесь вы мне молодежью, непохожей ни на молодежь моих времен, ни на теперешнюю. Ни шашка, ни щит, ни хороший конь, ни пригожая девушка, ни слава и доблесть, ни свадьба, ни скачки в честь покойника — еще не венец ваших стремлений. А ведь ими и жила молодежь моего времени! Теперь молодежь стремится стать хорошим косарем, ученым, ловким наездником, искусным плясуном, но и это — не то, к чему стремитесь вы. Или ваши стремления — самые глубокие из всех человеческих? Кажется мне иной раз, что вы стесняетесь показать их открыто.

Что я знаю о вас? Все время разговор у вас про какую-то науку. Часто вы толкуете о жизни дедов, но я не пойму, о чем же вы спрашиваете меня?

Но того, что я знаю, не пожалею для вас. Вы разбираете, как жили наши деды; ищете, наверное, как бы лучше устроить теперешнюю жизнь, найти короткий путь к счастью народа? Пусть же сбудется к лучшему ваше желание, пусть преуспевает ваша работа, ма хурта, пусть и голова моя послужит тому, чтобы вы счастливо достигли вашей цели!

Говорят, вы создаете какую-то совместную, дружную жизнь. Да достигнете вы ее так, как желаете, и как для вас желаю и я!

Говорить, как вы, не умею я, не смейтесь надо мной. Как

бедны мои знания, так беден и язык мой; как коротка моя мысль, так коротка и речь моя. Расскажу про времена дедов, как умею и что знаю: как жили они, чему радовались, чем болели, в чем нужду терпели.

И старый Баймат, вынув изо рта разжеванный кусок табака, заложил его в складку папахи, прислонился к стене башни и степенно погладил бороду.

Молодежь радостно расселась вокруг него. Туган вынул из боковой сумки большой блокнот, карандаш и приготовился писать.

И Баймат начал.