Великан из Вильмингтона

Когда-то давным давно в городке Вильмингтон, что лежит в дальнем восточном ущелье среди холмов, жил да был человечек по имени Вильчик. Никто не знал, откуда он родом. Лет пять ему было, когда Семь Старых Дев из Вильмингтона обнаружили Вильчика под кустом на Наветренном холме. Сестры взбирались на холм каждый день – поглядеть на море. На море они глядели неустанно и на то имелись две причины. Во-первых, их единственный брат убежал из дома и стал моряком; во-вторых – на море не было ни пылинки, ни пятнышка. Возможно, «во-вторых» даже перевешивало «во-первых», потому что пыль и грязь Сестры терпеть не могли. Они считали пыль недосмотром Творца. Другим недосмотром Творца была осень. Листопад приводил Сестер в ужас. Целыми днями они сражались с пылью в доме и с палыми листьями в саду. А для отдыха взбирались по северному склону Наветренного холма и смотрели с вершины на чистейшую скатерть моря, что простиралось к югу. Они думали о брате, но никогда не упоминали его имени вслух. Говорили о том, о сем, сожалели, что морская гладь не так гладка, как хотелось бы (дай волю Старшей Сестре – она непременно бы ее отутюжила), и что корабли разбросаны по морю в полнейшем беспорядке (дай волю Младшей Сестре – она непременно бы расставила их цепочкой на горизонте и не позволила двинуться с места). Но все же море более всего вокруг соответствовало их представлению о совершенстве. Пока не появился Вильчик.

Однажды ясным вечером Сестры набрели на ржавый котел для варки рыбы. Он валялся под можжевеловым кустом на самом гребне Наветренного холма. Первой его заметила Младшая Сестра и воскликнула:

– Сестры! Смотрите!

– Какая бесхозяйственность! – ахнула Старшая. А одна из Средних тут же заявила:

– Его надо хорошенько отчистить.

Семеро – как одна – бросились к котлу и... там лежал Вильчик. От роду ему было лет этак пять.

– Ребенок! – выдохнули Семь Сестер. Подняв котел, они обнаружили, что в днище зияет огромная дырка. Сестры переглянулись и прочли друг у друга в глазах две совершенно одинаковые мысли. Вторая-то была, разумеется, про сам котел: из-за дыры он в хозяйстве явно не пригодится. Зато первая...

Семеро Сестер, как вы уже знаете, были Старыми Девами. Своих детей им растить не довелось. Им по плечу был удел тетушек, а не матерей, и они об этом прекрасно знали. Но чтобы шестеро могли стать тетками, одной надо выйти замуж, а они об этом и слышать не хотели. Замужество казалось им даже отвратительнее пыли и листопада. И вдруг, словно подарок небес, им подвернулся этот ребенок!

Без лишних слов сестры зарыли дырявый котел под кустом и отнесли Вильчика в свой беленький, без единого пятнышка, домик, где не встретишь ни пылинки, ни соринки. Вылизанное и выдраенное крыльцо потрясало гостей своей чистотой – они даже ступить на ступени не решались и одним махом перескакивали через порог, пряча свой небезупречный левый ботинок за столь же небезупречный правый. Семеро Сестер были выбелены под стать своему домику – белолицы, белокуры и белокожи. Свои белые льняные передники они постоянно стирали и штопали.

Придя домой, Сестры поспешно искупали перепачканного с головы до ног Вильчика. Намылив племянника семь раз и семь же раз окатив его водой из кувшина, Сестры получили чистейшего на свете ребенка – во всяком случае, Вильчик таким чистым прежде не бывал. Тут Тетки спросили, как его зовут. Серьезно все обдумав, малыш произнес:

– Вильмингтонский холм. Старшая Сестра покачала головой:

– Нет, это имя не людское.

– А даже если и людское, – добавила Вторая Сестра, – ему оно все равно не подходит. Слишком он мал для такого длинного имени.

– «Вилли» еще так-сяк, – произнесла Третья Сестра, – но уж никак не «Вильмингтонский холм».

– По-моему, «Вилли Холм» нелепо звучит, – заспорила Четвертая.

– Тогда Вилли без Холма, – предложила Пятая.

– Или Холм без Вилли, – уточнила Шестая.

– Все это не годится, – заявила Младшая Сестра. – Бог с ним, с Холмом. Назовем малыша Вильчик, поскольку он и есть самый крохотный Вильчик на свете!

Так и порешили.

Семеро Сестер ликовали от счастья. Сами они были высоки ростом, а Вильчик – ну сущий мальчик-с-паль-чик. И за эту его крохотность Тетушки любили племянника еще крепче.

Лишь одно опасение омрачало их безоблачное счастье: не замучить бы ребенка, не уморить своим семикратным усердием.

В первый же вечер, после семи купаний, каждая пожелала накормить малыша, помолиться вместе с ним на сон грядущий и уложить его в своей комнате.

Вильчик провел беспокойную ночь. Он ужасно устал от семи купаний, объелся семью ужинами и заскучал за семью молитвами, но, главное, спать в семи кроватях вместо одной оказалось очень утомительно. Каждые полтора часа его будила очередная Тетушка, уносила к себе и принималась баюкать сызнова. К утру ребенок так измучился, что Семеро Тетушек воскликнули хором:

– Вильчику надо подать завтрак в постель!

И вскоре показалась процессия с семью завтраками на семи подносах. Вильчик со страху зарылся с головой под одеяло и вылезать отказался наотрез.

Тщетно уговаривали и умоляли его Тетушки.

«Такая вкусная, наваристая каша!» – увещевала одна. «Знаю-знаю, семь тарелок!» – думал Вильчик. «Такие жирные сливки!» – уламывала вторая. «Знаю-знаю, семь кружек!» – думал Вильчик. «Такие чудесные коричневые яйца!» – упрашивала третья. «Знаю-знаю, семь яиц!» «Такой прекрасный джем!» – предлагала четвертая. «На семи блюдцах!» «Такой хрустящий хлебец, чтобы у Вильчика росли острые зубки! Такое желтое маслице, чтобы Вильчик рос пухленький. Такой крепкий чай, чтобы Вильчик рос крепеньким...» – взывали пятая, шестая и седьмая.

Но Вильчик, лежа в темноте и тесноте одеяла точно в коконе, явственно представил себе семь хрустящих хлебцев, семь масленок и семь чашек с клубящимся над ними паром. Представил и содрогнулся. Да так сильно, что Тетушки, испугавшись, побросали подносы и кинулись его разматывать. Вильчик, однако, и сам поспешил размотаться – уж очень его напугали семь тарарахов от разбитой посуды. Всклокоченный, моргающий от яркого света, он ткнул пальцем поочередно в каждую из Тетушек и отчеканил:

– Ты и только ты будешь воспитывать меня по понедельникам. Ты и только ты будешь воспитывать меня по вторникам. Ты и только ты – по средам. Ты и только ты – по четвергам. Ты и только ты – по пятницам. Ты и только ты – по субботам. А ты и только ты будешь воспитывать меня по воскресеньям. Какой сегодня день?

– Вторник! – обрадовалась Вторая Тетушка. – Вильчик, хочешь завтракать в постели?

– Да, Тетя Вторник. Я хочу завтракать в постели.

– А что ты хотел бы съесть?

И Вильчик мечтательно ответил:

– Кашу со сливками, хрустящий хлебец с маслом, яйцо, джем и чашку крепкого чаю.

Тетя Вторник радостно засуетилась, побежала на кухню, а шестеро остальных также радостно принялись за уборку. Каждая теперь знала: настанет и ее черед. Они, разумеется, готовы были нянчиться с Вильчиком с утра до ночи, но позабыли, что «у семи нянек дитя без глазу». Вильчик напомнил им это и множество других полезных истин. Например, что «нет правил без исключений». Вильчик и сам был исключением – из правил чистоты и порядка, которые Сестры соблюдали неукоснительно. Племяннику же дозволялось делать все, и все сходило ему с рук. Он топал по дому в ботинках, а Тетушки безропотно вытирали грязные следы на полу. Он разбрасывал повсюду игрушки, а Тетушки, не вздохнув не охнув, их собирали. Если Тетя Четверг находила отметины его пальцев на свежевымытых стенах, она мыла их заново, ни словом не обмолвившись Тете Понедельник. Если Тетя Суббота находила у очага осколки лучшей чайной чашки, она их попросту сметала, не жалуясь Тете Пятнице. Не подумайте, что Сестры изменились! Нет. Но сердца их теперь принадлежали Вильчику.

Племянника, хочешь не хочешь, надо было определить в школу. Поскольку так положено. И, продержав Вильчика дома целый месяц, словно тайное сокровище, Сестры обратились к Начальнице школы по фамилии Ежевични. Решение это далось им не без труда: очень уж не хотелось отдавать Вильчика во власть чужой женщины. Но сами они ни читать, ни писать не умели. Их руки ловко управлялись с тряпками и щетками, но не ладили с ручками и линейками; их глаза умело высматривали паутину в углах, но не различали буквы в книжках. Они считали чернила кляксой на чистом лице цивилизации. И, возможно, были недалеки от истины, кто знает?.. Глядя на книжную страницу, они стоически сдерживали негодование – не то бросились бы счищать с белоснежной бумаги эти отвратительные черные закорючки. Но – увы! – детям принято давать образование. И одним воскресным утром Тетя Воскресенье постучала к Начальнице Ежевични.

– Войдите, – сказала полусонная Начальница. Тетя Воскресенье бросила неодобрительный взгляд на

стол, уставленный грязной посудой.

– Я... насчет ребенка, – произнесла она с запинкой.

– Неужели вас опять потревожил кто-то из моих шалунов? – посочувствовала Начальница. Ей не впервой было выслушивать жалобы Сестер: то школьники грязью кидаются, то стекла бьют, короче – ведут себя как нормальные дети.

– Нет-нет, нас никто не тревожил. Речь идет о нашем ребенке. Ему пора в школу.

– Господи-Боже-мой! – Начальница оторопела. – И чей же это сыненок, то есть ребенок? – она была так потрясена сообщением Тети Воскресенье, что враз позабыла всю грамматику.

Но тетя Воскресенье не обратила внимания на оговорку Начальницы, поскольку и сама пребывала в большом затруднении: надо как-то объяснить, что Вильчик их, их собственный. А то еще отберут... И Тетя Воскресенье промолвила, не глядя Начальнице в глаза: – Он наш, но не сын, а племянник.

– Господи-Боже-мой! – снова воскликнула мадам Ежевични. – Значит, это сын вашего пропавшего брата?!

И Тетя Воскресенье кивнула! За всю жизнь она ни разу не солгала. Сестры ценили чистую правду не меньше, чем чистые лица и руки. Но все же, прикусив язычок и скрепя сердце, Тетя Воскресенье кивнула в ответ.

– Пускай милый малыш приходит завтра в школу! – сказала Начальница.

Дома Тетя Воскресенье подробно пересказала Сестрам разговор, а в конце, опасливо взглянув на Тетю Понедельник, произнесла:

– И я кивнула. Это ложь? Тетя Понедельник поджала губы.

– Это святая ложь! – наконец решила она. И у Тети Воскресенье отлегло от сердца.

Наутро Вильчик самостоятельно отправился в школу. Он был очень независим и не любил, чтобы его водили за ручку. Звонок уже отзвенел и класс был полон, когда открылась дверь и на пороге появился Вильчик. Дети удивились, да и сама Начальница тоже, хоть и узнала о его приходе заранее. Взяв Вильчика за руку, она провела его в класс и поставила на скамью.

– Дети, знакомьтесь, это наш новый ученик. Дети хором завопили:

– Он слишком маленький! Вильчик обиженно надулся.

Мадам Ежевични склонилась к нему и спросила:

– Сколько тебе лет?

– Два ему, точно – два! – заорали дети.

– Я лучше знаю! – возмутился Вильчик.

– Успокойтесь, дети! – сказала начальница.

– Посадите его на высокий стул и дайте соску! – хихикнула Табби Банч, хотя вовсе не была злой или невоспитанной.

– Соску ему, соску! – закричали дети, хотя на самом деле были хорошими и добрыми.

Вильчик молча слез со скамьи и вышел из класса. На том его образование и закончилось. Отныне в школу его было не залучить – даже силком. Он заявил, что не желает слушать, как дразнится Табби, и не желает ходить в школу, пока не станет самым высоким в Вильмингтоне. И коротал время дома, с Тетками, ожидая, когда же наступит миг его торжества. Но так и не дождался.

Вильчик попал в Вильмингтон пяти лет от роду и семидесяти семи сантиметров от пола до макушки. Каждый новый год прибавлял к его возрасту по двенадцать месяцев, но ростом он так и не вышел – не подрос ни на сантиметр.

Когда Вильчику стукнуло десять лет, его приметил вильмингтонский Трубочист.

– Позвольте вашего племянника к делу приставить – дымоходы чистить. – сказал он Сестрам.

Они в один голос ответили:

– Пусть решает сам.

Кликнули Вильчика, и Трубочист изложил ему суть дела:

– Хочешь со мной работать? Лазить по дымоходам с черной щеткой и зеленой веткой, искать ласточкины гнезда, видеть звезды среди бела дня и получать за это целый фартинг?

– – Хочу! – быстро ответил Вильчик.

– Вот удалец! – обрадовался Трубочист. – Приходи-ка завтра утром в самой плохонькой одежонке. Покуда я силен, я тебя многому научу, а уйду на покой – передам тебе дело и благословлю.

И Трубочист распрощался с Тетушками и племянником, сиявшими от счастья.

– Вильчик, только подумай! Целый фартинг в день! Ты наш кормилец-поилец! – воскликнула Тетя Суббота.

– Настоящий мужчина! – приговаривали Тетки хором.

Вильчик тоже был рад-радехонек: шутка ли – стать настоящим мужчиной в десять лет!

Наутро он отправился чистить вильмингтонские дымоходы. С работой он справился прекрасно, получил свой фартинг и бросился домой – показать монету Тетушкам. Когда он влетел, они как раз расстилали на столе белоснежную камчатную скатерть. Белели тончайшие фарфоровые чашки; белейшая булка ждала, чтоб ее нарезали; в белой сахарнице белели белые куски сахара; белые куриные яйца лежали в белой кастрюльке с кипятком. Но Вильчик и сам кипел, – и потому красоты этой он попросту не заметил.

– Тетя Вторник! Тетя Четверг! – кричал он. – Я лазил-лазил, все вверх и вверх, как кролик в норке. Одни дымоходы широкие, словно комнаты, а другие узенькие. Да еще кривые, как старик Гаффер Фристон. Глядите, я два гнезда нашел! А в самый полдень видел звезды! Я совы не убоялся и от крысы не шарахнулся! Но лучше всего было, когда я высунулся из трубы, а внизу – Табби Банч в классики играет. Она вдруг как заверещит: «Ой, Вилли! Какой ты сегодня верзила!» Тетя Понедельник, вот тебе фартинг, потому что сегодня понедельник! Я в нем дырку просверлю, и ты его повесишь на шею!

– Спасибо, Вильчик, – еле слышно проговорила Тетя Понедельник. Она даже не нашла в себе сил принять фартинг из рук Племянника. Все Семеро Сестер онемели, они не знали, что делать. За Вильчиком тянулась цепочка черных, как от негра, следов. Его черная негритянская пятерня отпечаталась на белоснежной скатерти. И сам он был черен, будто побывал у негра в желудке. Весь он – от головы до пят – был покрыт толстым слоем сажи. И стоял на белом половичке в белой комнате, как чадящая керосиновая лампа. Двинет рукой – закоптятся стены; повернет голову – почернеют стулья и занавески. Даже до потолка сажа долетала! Но Вильчик был так счастлив, и тетки его так любили, что не решались его расстраивать и боялись показать, как расстроены сами.

Тетя Понедельник мягко сказала:

– Пойдем Вильчик, пойдем искупаемся. И заодно искупаем твой первый фартинг.

Она увела племянника, а Шестеро остальных принялись отмывать и отчищать сажу. Лишь к утру их чудесный беленький домик засиял по-прежнему. Опустив половик и занавески в клубы мыльной пены, Тетя Среда шепнула тете Пятнице:

– – Ох, сестра! Лучше бы мы определили его учеником к Мельнику.

Но было слишком поздно. Вильчик работал у Трубочиста, а Семеро Сестер отказались от вечерних прогулок. И от ночного сна отказались. Они отказались от всего на свете – их уделом стала теперь борьба с сажей, которую Вильчик приносил в дом. Но они не упрекали племянника – ведь он был так счастлив!

День за днем Вильчик следовал за своим наставником, держа в руках черную лохматую щетку на длинном древке и вместительный черный мешок для сажи. Он лазил по широким дымоходам, обметал их стены веником из зеленых веток и попутно находил птичьи гнезда с остатками скорлупы, беседовал с ласточками и совами. Каждый новый дымоход представлялся ему дорогой к неведомым приключениям, дорогой к звездам. Самой же большой радостью Вильчика было высунуть голову из трубы и, глядя сверху на вильмингтонские улочки, искать глазами детей. Они казались ему лилипутами – смех да и только! Даже не верится, что люди могут быть такими крошечными! Вдоволь нахихикавшись, Вильчик окликал их:

– Эй, Табби! Эй, Бобби! Смотрите, где я!

Бобби и Табби, закинув головы, глядели на Вильчика и хохотали до упаду.

– Эй, Вильчик, ты просто верзила! Эй, братва, глядите, Вильчик из трубы торчит! Какой верзила!

И сердце Вильчика так и рвалось из груди от счастья и гордости.

Но, спустившись на землю, Вильчик снова оказывался коротышкой.

Годы шли, наставник передал ему дело и, благословив, ушел на покой. Вильчик был к тому времени совсем взрослым.

– Совсем взрослый, совсем мужчина! – говорили Тетушки. И совсем крошечный, – грустили они про себя. Вильчику, главному вильмингтонскому Трубочисту, не было нужды нанимать мальчишку в подмастерья. По дымоходам он отлично лазил сам. И по-прежнему главной его радостью было, высунув голову из трубы, услышать снизу детские возгласы:

– Глядите! Эй! Там Великан Вильчик!

А Семь Сестер, между тем, старели с каждым днем. И чем больше старели, тем больше любили Вильчика и тем ретивей сражались с сажей, пылью и листопадом.

Но – увы! – любовь их разгоралась, а дом потихоньку тускнел, терял былую белизну. Тетушки не могли одолеть сажу и копоть, которые стали неизменными спутниками Вильчика. Ночные бдения, бесконечные уборки уже не помогали. В кирпичи и бревна их дома въедалась чернота вильмингтонских дымоходов.

Однажды вечером, когда Вильчик спал, а Тетя Понедельник, опустившись на колени, третий час подряд драила пол, из дымохода в очаг – в только что побеленный очаг! – упал огромный кусок сажи. Старуха Понедельник взглянула на Сестер, которые, подобно ей самой, трудились не покладая рук, вычищали, скоблили и чистили... И, поднявшись с колен, Тетя Понедельник покинула дом. Остальные последовали за ней. Наветренный холм ярко освещала луна и, поднявшись на вершину впервые за двадцать лет, Сестры остановились там, глядя на море. Высокие женщины в длинных белых одеждах...

Ночь была тиха и безветренна, луна – точно начищенное блюдо, ясное небо вызвездило, а море простиралось внизу ровное и туго натянутое – словно свежепостланная простыня.

Наглядевшись вдоволь, Сестры, не сговариваясь, спустились с холма и, дойдя до самой кромки воды, застыли, точно часовые на посту...

Вильчик привык, чтобы его будили. Первой обязанностью дежурной Тетушки было разбудить Вильчика – еще до свету. Когда в его окошко, выходившее на восток, проникали первые солнечные лучи, Вильчик – одетый и умытый – спускался в столовую. На столе ждала его тарелка с горячей кашей, а чашка стояла возле камина – чтобы чай не остыл. Вильчик завтракал и отправлялся чистить дымоходы. На работе он трудился для многих и многих. Дома же за всю жизнь палец о палец не ударил. Да и зачем? За него все и всегда делали Тетки. Если жизнь твоя сложилась так, а не иначе, с этим уж ничего не поделаешь: привычка сильнее самых разумных доводов.

Пробудившись в залитой светом комнате, Вильчик увидел за окном краешек солнца – оно стояло уже очень высоко. Вильчик почесал затылок и хмыкнул:

– Что-то рано сегодня солнышко выкатилось. Ему и в голову не приходило, что Тетки могут проспать. Чтобы Тетя Среда в пять утра еще спала? Немыслимо!

Он немного полежал, поджидая Тетушку. И лежал бы еще долго, но его подняла сила, которая понукает даже самых ленивых. Короче, Вильчик проголодался. Он сел, протер глаза и завопил: – Тетя Среда! Никто не отозвался.

Маленький человечек спустил ноги на пол, потянулся и завопил еще громче:

– Тетя Среда-а! Никто не отозвался.

Он встал и, подавив зевоту, высунул встрепанную голову за дверь и завопил изо всех своих тщедушных сил:

– ТЕТЯ СРЕДА-А-А!!! Никто не отозвался.

– Что стряслось? – недоумевал Вильчик. – Может, я совсем сдурел и сегодня не среда? Но тогда где же все остальные?

И меж серых стен когда-то белого домика заплясало эхо. Вильчик кричал:

– Тетя Четверг! Тетя Пятница! Я хочу есть! Тетя Суббота! Я голоден как волк! Тетя Воскресенье! Я умираю от голода! Тетя Понедельник! Где мой завтрак? Тетя Вторник! Тетя Среда! Где вы? Хочу два завтрака! Ау-у-у!

Мертвая тишина.

Вдруг Вильчик наклонил голову и принюхался. В воздухе висел знакомый запах. Не ветчиной пахло, не жареными хлебцами, не чесноком, не луком. Вильчик учуял запах дыма! Господи, пожар! Вильчик вспомнил, что в то утро обещал перво-наперво почистить дымоход в собственном доме. Его не чистили с незапамятных времен. И Тетя Среда собиралась разбудить Вильчика даже раньше раннего.

Как был, в пижаме, Вильчик бросился вниз. Никто ему не встретился, не окликнул. В гостиной клубился черный дым. Вчера в камин напихали кучу мусора, а в глубине еще тлели угли. Упавший из нечищенного дымохода кусок сажи довершил дело. Вильчик лучше, чем кто бы то ни было, знал, как тушить пожар. И потушил его ловко и быстро. Но вы бы видели, во что превратился дом и сам Вильчик! Однако, убирать и умываться недосуг. Даже хлеба откусить и Теток поискать Вильчику было уже некогда. Он облачился в черный комбинезон, закинул за плечо и щетку, и веник и побежал к первому дому, где ждали его в тот день. Всего же таких домов было девять, и девять рассерженных хозяек корили и ругали Вильчика за опоздание. Для поварих нет хуже беды, чем непочищенный вовремя дымоход. Вильчик принимался было объяснять, что Тетушки ушли в гости, а он проспал. Но разъяренные поварихи и слушать не хотели его жалкий лепет. Хуже этого дня у Вильчика за всю жизнь не было. Под вечер, уже в сумерках, он поплелся домой. Голова раскалывалась от боли, а желудок стонал от голода. Как мечтал он о горячей ванне, о вкусном ужине и о чистой, уютной постели!...

Ни ванны, ни ужина, ни постели не предвиделось. Ничто в доме не изменилось с утра. Не горел огонь, не кипел чайник, не скворчала еда на сковородке. Даже подушек никто не взбил. Но самое ужасное, что никто Вильчика не встретил, и некому было пожаловаться на голод и головную боль. Всю дорогу Вильчик хранил единственное светлое воспоминание за день: когда он высунул голову из пятой по счету трубы, какой-то малыш, увидев его, раскрыл от изумления рот и воскликнул:

– Папа! Мама! Глядите – великан!

Вильчик помахал малышу щеткой и довольно подумал: «Я самый высокий человек в Сассексе». Но, увы... И этой радостью ему не с кем было поделиться, она разлетелась вдребезги в гулкой пустоте дома.

Достав из кладовки круг сыра, Вильчик, не переодевшись, забрался в постель и кое-как натянул на себя одеяло. Не очень-то удобно и уютно было ему, да что уж теперь... Беда ведь одна не приходит. Набил Вильчик пустой желудок сыром, но с целым кругом все же не справился, прижался щекой к недоеденному куску и заснул. А семь мышек-норушек прибежали и прикончили сыр в один присест. Пока Сестры хозяйничали в доме, ни одна мышь не осмеливалась ступить сюда. А теперь – тут как тут! Утром Вильчик решил, что съел сыр сам – во сне. Но отчего же ему снова хочется есть?

О том, что Тетки Вильчика бесследно пропали, скоро прознала вся округа. Из Вильмингтона, Фоукингтона, Джевингтона, Виллингтона, Литлингтона и Лаллингтона снарядили следопытов. А после работы Вильчик искал Теток сам до поздней ночи. К концу месяца его помощники отступились. Вильчика тоже уговаривали прекратить поиски, но человечек упрямо повторял:

– Буду искать, покуда не найду. Спасибо вам, добрые люди, идите домой с Богом. А я Тетушек поищу – вдруг да объявятся.

И вот, в новогоднюю ночь, вскарабкался он на вершину Наветренного холма и увидел, как на серебристой поверхности моря отражается холодная луна. Над холмом завывали ветра, и Вильчик спрятался от леденящих порывов под кустом можжевельника. Сжавшись в комочек, он глядел на бескрайний простор и думал, что делать и как жить дальше.

– Ну-ка, встань, коротыш! – Голос прогремел, словно гром с неба. – До чего же ты чумазый! Помыться-то иногда не помешает!

Перед Вильчиком стоял самый высокий человек на свете. Выше самых высоких домов в Вильмингтоне! Одежда на нем с миру по нитке собрана: не то подарена, не то украдена. Лохмотья цыганские вперемешку с господскими обносками. Ботинки явно просили каши, а бобровая шапка походила на охрипшую вдруг концертину. На пальце, однако, блестел золотой перстень с рубином. У пиджака остался лишь один рукав, одна штанина была короче другой, зато на поясе красовался красный кожаный ремень с металлическими бляхами, а на шее – пышный воротник из брабантских кружев. Великан опирался на широкую, точно дверь, лопату и жевал молодое деревце, как иные жуют соломинку.

Вильчик ростом не вышел, но храбрости ему было не занимать – на десять молодцов хватит. На великана он глянул без страха – лишь с восхищением и завистью.

– Вы самый высокий из всех моих знакомых, – промолвил Вильчик.

– А ты – самый маленький, – сказал великан. – Что привело тебя на Наветренный холм в столь поздний час, да еще зимой?

– Я ищу моих Семерых Тетушек, – ответил Вильчик.

– А я ищу своего единственного сына.

– А каков он с виду? – поинтересовался Вильчик. – Такой же высокий, как вы?

– Еще выше.

– Выше не бывает, – решительно сказал Вильчик.

– Наверняка выше, – заспорил великан. – На Колыбельном холме не баюкали младенца крупнее. Он был большой – с тебя ростом.

Глаза Вильчика радостно заблестели:

– Значит, я большой?

– Для взрослого ты коротыш, а для младенца – великан.

Радость в глазах Вильчика сразу потухла.

– Да, конечно... вы правы... Но почему вы ищете сына здесь?

– Так уж сложилось... Жена моя вечно ворчала, что парень наш чересчур тяжел, все плечи ей отмотал, все руки оттянул. Я раз ушел из дому – на контрабандный промысел, а она возьми да и повстречай цыган из Пинчема. «Хороший, – говорят, – у тебя ребенок. Сколько ему?» – «Шесть недель», – отвечает жена. «Неужто!? А мы думали – шесть месяцев! Да ему цены нету! Разве только золото тебе предлагать станут...» «А я его за бельевые прищепки продам, – говорит жена. – Сколько в нем прищепок уложится, за столько и продам!» «По рукам!» – сказали цыгане.

– Представляешь, возвращаюсь я домой, а вместо моего сына тридцать прищепок валяются! Случилось все это двадцать пять лет тому назад, и с тех пор я брожу по свету, ищу этот табор. На прошлой неделе наткнулся на одну цыганку, древнюю старуху – сидит в придорожной канаве, трубку покуривает. Я ее спрашиваю: «Что с моим сынком сталось?» Она эдак сквозь зубы, трубку изо рта не вынимая: «Это который же твой?» «Да тот, которого вы двадцать пять лет назад за тридцать прищепок выменяли». «Какие были прищепки?» – уточнила цыганка. «Деревянные». «А-а! – кивнула она в конце концов. – Помню твоего сынка. Он нас разочаровал, и мы его бросили в котле для рыбы под можжевеловым кустом на вершине Наветренного холма». «Давно?» – спрашиваю. «Да уж порядком». – «И чем же он вас разочаровал?» – «Знаешь, как дурная карта ложится? Вот и ему не та выпала. А больше я тебе ничего не скажу, иди-ка своей дорогой, дай покурить спокойно». Я бросился сюда, на Наветренный холм, заглянул под этот самый куст – ты как раз под ним примостился, – да только никого не нашел. Тогда я стал копать. Копал-копал, выкопал рыбный котел, с грязью, но без ребенка. И тогда я стал рыть могилу, самую длинную могилу на свете – ведь моему сыну суждено было вырасти великаном. Вон, погляди...

И Вильчик увидел поодаль огромную, свежевырытую яму.

– Да уж, могила хоть куда, – согласился он. – Но великовата.

– Моему сыну как раз впору. Он же вырос великаном!

– Ни великаном, ни обычным человеком он не вырос. Каким был при рождении, таким и остался, – сказал Вильчик.

– С чего ты взял? – возмутился великан.

– Потому что он – это я, – сказал Вильчик. Великан выронил лопату и громогласно расхохотался.

– Честное слово, – сказал Вильчик. – Во мне как раз умещается тридцать прищепок, мне ровно двадцать пять лет, а нашли меня под этим можжевеловым кустом в котле для рыбы.

– Давно?

– Да уж порядком.

– Ну и ну! – воскликнул великан. Он лег на брюхо и, рассмотрев Вильчика попристальнее, произнес:

– Цыгане были правы. Ты и меня разочаровал.

– Эх, папа, посмотрел бы ты, как я высовываюсь из дымохода! – воскликнул Вильчик. – «Глядите, вон великан!» – меня так все дети называют.

– Да пропади ты пропадом вместе с твоим дымоходом! Мой сын должен, обязан был вырасти, чтобы чистить саму Луну, а не какие-то дымоходы!

Великан встал и, позабыв лопату, размашистым шагом направился прочь. У длинной могилы он замедлил шаг и обернулся к Вильчику:

– Эй, слышь, парень! Умыться-то не забудь! Вильчик вздохнул и горестно покачал головой: его

отец нашелся – и вот уже скрылся за Лоскутным полем... Не вернешь... Но зато Вильчику впервые в жизни выпала радость отцовский наказ исполнить. И он отправился к морю – умываться. Вверх по холмам и вниз по долинам шел он и шел, лишь однажды сбавил шаг возле огромной свежевырытой ямы, которую отец предназначил ему для могилы. Вильчик, конечно, знал, что яма оказалась так велика по ошибке, но все же малыш преисполнился гордости: его, пускай не глядя, посчитали великаном! И так ему стало хорошо и тепло на душе, даже ночь ледяная нипочем. И вот он уже у самой кромки воды. Волны шуршали и перекатывали гальку, был прилив, но Вильчик об этом не ведал, потому что никогда прежде не видел моря так близко, не видел, как бьется оно в белую твердь утесов. Он сел неподалеку от утесов и принялся развязывать шнурки.

Ночь выдалась морозная и недвижная. Море лежало, точно серая ледяная глыба, лишь по краям чуть колыхались оборки волн. Воздух же, казалось, промерз от поверхности воды до самого залитого лунным светом поднебесья. И все-таки Вильчик раздевался. Вдруг он услышал милые сердцу звуки: семь родных голосов, невидимые, перешептывались совсем рядом.

– Что делает Вильчик?

– Собирается купаться.

– Ночью? В такой холод?!

– Какое безрассудство!

– Ох уж эти мальчишки...

– Он же заболеет и умрет!

– Вели ему немедленно надеть носки и ботинки.

– Кто?.. Ты...ты... ты... ты... ты... ты...

Это же Тетушки! Вильчик вскочил и огляделся. Никого. Перед ним безлюдное море, справа и слева безлюдный пляж, а за спиной высятся безлюдные белые скалы. Нет, не видать Тетушек, думал Вильчик, шаря глазами по скалам – от подножия до вершины. Скалы столпились вокруг него, точно семь белых великанш в длинных крахмальных одеждах. А в ушах Вильчика все звучал шепот, голоса сплетались, спорили, сливались, но Вильчик различил:

– Какой сегодня день, сестры?

– Чья очередь?

– Кто подскажет ему, что можно и чего нельзя?

– Ты, Понедельник?

– Вторник?

– Пятница?

– Среда?

– Суббота?

– Четверг?

– Воскресенье?

– Какой сегодня день, сестра?

– Не знаю, я уже не различаю времени... Нет, он не ошибся! Скалы и вправду говорили.

– Тетя Воскресенье! Тетя Понедельник! – радостно закричал Вильчик. Он бегал от скалы к скале, звал, стучался, прислушивался, целовал и гладил белые шершавые склоны.

– Вот вы где попрятались! Тетушки! Возвращайтесь! Дома без вас так пусто и одиноко. Тетя Суббота, сегодня суббота! А постель моя не постелена, и ужин не готов. Ну пожалуйста, возвращайтесь, помогайте мне во всем, как прежде!...

Неужели они так постарели? Неужели совсем окаменели их сердца? Не услышал Вильчик ответа от меловых скал. Ледяная ночь была уже на исходе, а Вильчик все стоял на коленях, упрашивая Семерых Тетушек вернуться в родной дом. Лишь на рассвете, еще более холодном и зябком, чем сама ночь, оставил Вильчик бесплодные старания, печально зашнуровал ботинки и собрался было идти домой. Вдруг семь шепотков раздались снова.

– Посмотрите на мой передник!

– Ох, повсюду эти черные пальцы.

– А меня он испачкал рукавом.

А по мне прошелся ногами.

У него и губы черные!

Неужели нам никогда от него не отмыться?

Погодите, сестры, не волнуйтесь. Море нас отмоет.

Вильчик замер. Наконец-то ему открылась правда.Он, именно он, перепачкал белоснежную жизнь своих Тетушек, сажей и копотью выгнал их из беленого мелом домика. Вот они и укрылись в неприступной меловой крепости прибрежных скал. А теперь он и скалы умудрился перепачкать, но это не страшно: следы его ног, рук, губ скоро выбелит солнце, сотрет море, унесет время. А если бы он, Вильчик, стал вдруг белым? Может, Тетушки тогда вернутся?

И, полный решимости вернуть Тетушек, он отправился домой, к северу, мимо Фристона, мимо Капкан-холма и Наветренного холма. С первыми лучами солнца он добрался до Вильмингтона, согрел воды, плюхнулся в ванну и принялся оттирать въевшуюся в кожу копоть. Целый кусок желтого мыла измылил! Увы... Слишком много времени провел Вильчик в дымоходах: чистейший уголь рядом с ним показался бы слоновой костью, а черный ворон – белоснежным лебедем. Короче, из воды он вышел не белее прежнего.

– Ничего не поделаешь, – вздохнул Вильчик. – Не стоит горевать. Будь я великаном, лежать мне в могиле, что вырыл отец. Будь я белехонек, точно меловые утесы, жил бы поживал с моими милыми Тетушками. Да, видно, не судьба... И меня не отмоешь, и Теток не вернешь. А могила... Что ж, могила нужна. Попрошу-ка я завтра, чтоб отмерили для меня клочок землицы на вильмингтонском кладбище. Да и примусь за дымоходы, буду чистить их, покуда ноги носят.

И чистил – еще добрых семьдесят пять лет. Уж на работу с костылями ковылял, а в дымоходах управлялся ловко и сноровисто, поскольку был трубочистом до мозга костей. Теперь уже правнучка Табби Банч кричала снизу: «Глядите! Глядите, там великан!», когда чумазое и довольное лицо Вильчика показывалось из трубы. До последних дней своих он оставался черен как ночь и ни капельки не подрос. Умер Вильчик, чуть-чуть не дотянув до ста лет. Хоронить его решили на вильмингтонском кладбище, на малюсеньком клочке земли. Вот положат завтра в крошечную ямку, точно малого ребенка, и закопают...

Нет-нет, не хлюпайте носом, не ищите по карманам платки. Неужели вы, глупышки, думаете, будто умер человек и – конец? Конец жизни оказался для Вильчика началом самых удивительных приключений.

Вечером, накануне похорон, случилось чудо. Оно несомненно случилось, хотя никто не видел его воочию. В четырех милях от Вильмингтона, около моря, затряслись прибрежные утесы и вышли из тверди Семь Сестер в белых передниках. Они пролетели над холмами и над долинами, и дорогу им освещала Луна. Деревенские спали крепким сном, когда Сестры опустились около некогда белоснежного домика. Теперь же он был чернее ночи. Сестры взошли по лестнице в комнату Вильчика и, окружив гроб, стали разглядывать племянника.

– Ох, – простонала тетя Воскресенье. – Как бы его искупать?

– А разве можно? – усомнилась тетя Четверг.

– Напрасный труд, – вздохнула тетя Среда. – Никакое мытье не поможет.

– Крошечный совсем... Ну сущий младенец, – любовно оглядывала Вильчика тетя Пятница.

– Наш малыш! – проговорила тетя Вторник.

– А он так хотел вырасти большим! – вспомнила тетя Суббота.

– Он будет большим! – твердо сказала тетя Понедельник. – Большим и белым. Так и останется в памяти людской: «Белый Великан из Вильмингтона». Дайте-ка мне его щетку и мешок.

Вынув Вильчика из гроба, она положила вместо него лохматую черную щетку. На древко натянула мешок для сажи и сказала:

– Ну, точь-в-точь Вильчик. Не отличишь. Сверху она положила свежий зеленый куст – последний веник, которым Вильчик так и не успел обмахнуть дымоходы.

И, прихватив с собой Вильчика, совсем легонькую ношу, они отправились восвояси. На вершине Наветренного холма по привычке остановились – взглянуть на чистейшую морскую гладь, что простиралась в четырех милях к югу.

– Смотрите! – сказала Тетя Вторник.

– Что такое? – отозвалась Тетя Среда.

– Что-то приближается к берегу! – воскликнула Тетя Четверг.

– Что же это? – спросила Тетя Пятница.

– Лодка, – ответила Тетя Суббота.

– А в лодке человек, – добавила Тетя Воскресенье. – Наш давно потерянный брат, – промолвила тетя

Понедельник.

Они ждали его больше ста лет. И теперь с вековым долготерпением, с каким утесы глядят на череду набегающих приливов, Сестры ждали, пока пришелец вытащит лодку на берег и доберется к ним, на вершину Наветренного холма. Впрочем, ждали они не так уж долго, ибо брат их, подобно им самим, был ве