ВСЕОБЩАЯ ГРАММАТИКА

После устранения самостоятельного существования языка остается лишь его функционирование в представлении: остает-

ся его природа и свойства, присущие ему в качестве дискурсии, которая есть не более как само представление, представленное словесными знаками. Но какова же в таком случае специфика этих знаков и эта их странная способность, позволяющая им лучше, чем всем другим знакам, фиксировать представление, разлагать его и снова соединять? Какая черта отличает язык среди всех других систем знаков?

На первый взгляд слова можно определить через их про­извольный или коллективный характер. В своей первооснове язык, как говорит Гоббс, представляет собой систему пометок, выбранную индивидами прежде всего для самих себя: посред­ством этих отметок они могут вызывать представления, свя­зывать их, разъединять и оперировать с ними. Это пометки, на­вязанные сообществу договоренностью или насилием ¹; но в любом случае смысл слов принадлежит только представле­нию каждого индивида, и, сколько бы он ни принимался всеми, он не имеет другого существования, кроме как в мышлении ин­дивидов, взятых поодиночке: «Слова являются знаками идей говорящего, — говорит Локк, — и никто не может применять их непосредственно как знаки для чего-то другого, чем идеи, ко­торые он сам имеет в уме»². Отличает язык от всех других знаков и позволяет ему играть в представлении решающую роль не столько то, что он является индивидуальным или кол­лективным, естественным или произвольным, сколько то, что язык анализирует представление согласно строго последова­тельному порядку: в самом деле, звуки могут артикулировать­ся лишь поодиночке, а язык не может представлять мысль сра­зу в ее целостности; необходимо, чтобы он ее расположил часть за частью в линейном порядке. Но этот порядок чужд представлению. Конечно, мысли следуют во времени друг за другом, но каждая из них образует какое-то единство, незави­симо от того, соглашаемся ли мы с Кондильяком ³, что все эле­менты представления даны в одно мгновение и лишь рефлек­сия может их выделить по одному, или с Дестю де Траси, по­лагавшим, что они следуют друг за другом настолько быстро, что практически невозможно ни наблюдать за ними, ни уло­вить их порядок⁴. Именно эти сконцентрированные представ­ления нужно развернуть в предложениях: для моего взгляда, «свежесть присуща розе»; в моей речи я не могу избежать то­го, чтобы она ей предшествовала или следовала за ней ⁵. Если бы ум был способен выражать идеи так, «как он их воспри-

¹ Hоbbes. Logique, loc. cit., p. 607—608.

² Locke. Essai sur l'Entendenment humain, 2^e éd., Amsterdam, 1729, p. 320—321.

³ Condillас. Grammaire (Œuvres, t. V, p. 39—40).

⁴ Destutt de Tracy. Eléments d'Idéologie, t. I (Paris, an IX).

⁵ U. Domergue. Grammaire générale analitique (Paris an VII), t. I, p. 10—11.

нимает», то, без всякого сомнения, он «выражал бы их все сра­зу»¹. Но это совершенно невозможно, так как если «мысль — простое действие», то «ее высказывание — последовательное действие» ². В этом состоит специфика языка, отличающая его и от представления (представлением которого он, однако, в свою очередь является), и от знаков (к которым он принад­лежит на равных правах). Язык не противостоит мышлению как внешнее — внутреннему или как экспрессия — рефлексии. Он не противостоит другим знакам — жестам, пантомимам, пе­реводам, изображениям, эмблемам³, как произвольное или коллективное — естественному или единичному. Но он противо­стоит им всем как последовательное — одновременному. По от­ношению к мышлению и знакам он то же самое, что и алгебра по отношению к геометрии: одновременное сравнение частей (или величин) он заменяет таким порядком, степени которого должны быть пройдены последовательно, одна за другой. Имен­но в этом строгом смысле язык оказывается анализом мысли: не простым расчленением, но основополагающим утверждением порядка в пространстве.

Именно здесь размещается та новая эпистемологическая область, которую классический век назвал «всеобщей грамма­тикой». Было бы ошибкой видеть в ней всего лишь чистое и простое приложение логики к теории языка. Но столь же оши­бочно стремиться истолковать ее как предвосхищение лингви­стики. Всеобщая грамматика — это изучение словесного поряд­ка в его отношении к одновременности, которую она должна представлять. Таким образом, ее собственным объектом ока­зывается не мышление, не язык, а дискурсия, понимаемая как последовательность словесных знаков. Эта последовательность по отношению к одновременности представлений является ис­кусственной, и в этой самой мере язык противостоит мышлению как обдуманное — непосредственному. Но тем не менее эта последовательность не является одной и той же во всех языках: некоторые языки помещают действие в центр фразы, другие — на конец, одни сначала называют основной объект представле­ния, другие — сопровождающие обстоятельства. Как отмечает «Энциклопедия», иностранные языки становятся непрозрачными друг для друга и столь трудными для перевода именно из-за несовместимости их последовательности, а не только из-за раз­личия слов ⁴. По отношению к очевидному, необходимому и универсальному порядку, вводимому наукой, и в особенности алгеброй, в представление, язык является спонтанным, необду­манным; он является как бы естественным. Согласно точке

¹ Condillас. Grammaire (Œuvres, t. V, p. 336).

² Аббат Siсard. Elements de grammaire générale, 3^e éd., Paris, 1808, t. II, p. 113.

³ См. Destutt de Tracy. Éléments d'Idéologie, t. I, p. 261—266 ⁴ Статья «Язык» в «Энциклопедии».

зрения, с которой его рассматривают, язык столь же является уже проанализированным представлением, сколь и рефлексией в ее первоначальном состоянии. По правде говоря, он является конкретной связью представления с рефлексией. Он не столько орудие общения людей между собой, сколько тот путь, посред­ством которого представление необходимым образом сообща­ется с рефлексией. Именно поэтому Всеобщая грамматика при­обрела такое значение для философии в течение XVIII века: она была целиком и спонтанно формой науки, как бы логикой, не контролируемой умом ¹, и первым рациональным анализом мышления, то есть одним из самых первых разрывов с непо­средственным. Она представляла собой как бы философию, присущую уму («какая только метафизика, — говорит Адам Смит, — не была необходима для образования малейшего из прилагательных») ², и то, что вся философия должна была принять во внимание, чтобы найти среди столь различных возможностей выбора необходимый и очевидный порядок пред­ставления. Язык является исходной формой всякой рефлексии, первой темой всякой критики. Именно эту двусмысленную вещь, столь же широкую, как познание, но всегда присущую представлению, Всеобщая грамматика берет в качестве объекта.

Однако необходимо тут же сделать некоторые выводы.

1. Отчетливо видно, как в классическую эпоху разграничи­ваются науки о языке. С одной стороны, Риторика, рассужда­ющая о тропах и фигурах, то есть о способе, каким язык при­обретает пространственную форму в словесных знаках; с дру­гой — грамматика, рассуждающая о сочленении и порядке, то есть о способе, каким анализ представления располагается со­гласно последовательной серии. Риторика определяет пространственность представления, рождающуюся вместе с языком; Грамматика определяет для каждого языка порядок, который распределяет эту пространственность во времени. Вот почему, как это будет видно в дальнейшем, Грамматика предполагает риторическую природу даже у самых примитивных и спонтан­ных языков.

2. Грамматика, как рефлексия о языке вообще, обнаружи­вает отношение языка к универсальности. Это отношение мо­жет принимать две формы соответственно тому, что принима­ется во внимание — возможность Универсального языка или же Универсальной дискурсии. В классическую эпоху универ­сальным языком называют не тот примитивный, нетронутый и чистый язык, который мог бы восстановить — если бы этот язык можно было вновь найти, презрев все кары забвения, — суще-

¹ Сondillас. Grammaire (Œuvres, t. V, p. 4—5, 67—73). ² Adam Smith. Considérations sur l'origine et la formation des lan­gues, 1860, p. 410.

ствовавшее до вавилонского столпотворения взаимное понима­ние. Речь идет о таком языке, который был бы способен дать каждому представлению и каждому элементу каждого пред­ставления знак, посредством которого они могут быть обозна­чены однозначным образом; этот язык был бы также способен указать способ сочетания элементов в представлении и их вза­имную связь; обладая инструментами, позволяющими указать все возможные отношения между частями представления, он мог бы благодаря этому охватить всё возможные порядки. Яв­ляясь одновременно Характеристикой и Комбинаторикой, уни­версальный язык не реставрирует старый порядок: он изобре­тает знаки, синтаксис, грамматику, где весь мыслимый поря­док должен найти свое место. Что касается Универсальной дискурсии, то она тоже не является единственным и неповторимым Текстом, хранящим в шифре своей тайны ключ к лю­бому знанию; он, скорее, является возможностью определить естественное и необходимое движение ума от самых простых представлений до самых тонких анализов или до самых слож­ных соединений: эта дискурсия есть знание, расположенное в единственном и неповторимом порядке, предписанном ему его происхождением. Он обозревает все поле знаний, но, так сказать, подземно, для того, чтобы выявить их возможность, начиная с представления, показать их рождение и обнаружить их естественную, линейную и универсальную связь. Этим общим знаменателем, этой основой всех знаний, этим источником, об­наруживаемым в непрерывности дискурсии, является Идеоло­гия, язык, который на всем своем протяжении удваивает спон­танную нить познания: «Человек по природе своей всегда стре­мится к самому доступному и самому скорому результату. Прежде всего он думает о своих потребностях, потом о своих удовольствиях. Он занимается сельским хозяйством, медициной, войной, практической политикой, потом поэзией и искусством, прежде чем думать о философии; и когда он обращается к са­мому себе и начинает размышлять, он предписывает правила своему суждению — это логика, своим речам — это грамматика, своим желаниям — это мораль. Он считает себя в таком слу­чае на вершине теории»; однако он замечает, что все эти опе­рации имеют «один общий источник» и что «этот единственный центр всех истин есть познание его интеллектуальных способ­ностей» ¹.

Универсальная Характеристика и Идеология противостоят друг другу как универсальность языка вообще (он разверты­вает все возможные порядки в одновременности одной основной таблицы) и универсальность исчерпывающей дискурсии (она воссоздает неповторимый и значимый генезис каждого из всех возможных познаний в их сцеплении). Однако их проект и их

¹ Destutt de Tracy. Eléments d'Idéologie, préface, t. I, p. 2.

общая возможность коренятся в приписываемой классической эпохой языку способности: давать знаки, адекватные всем представлениям, какими бы они ни были, и устанавливать между ними все возможные связи. Язык с полным правом яв­ляется универсальным элементом в той мере, в какой он может представлять все представления. Должен существовать язык (или по крайней мере может), который собирает в своих сло­вах тотальность мира, и наоборот, мир, как тотальность представимого, должен обладать способностью стать в своей сово­купности Энциклопедией. И великая мечта Шарля Бонне вы­являет здесь то, чем является язык в своей связности и в своей принадлежности представлению. «Мне нравится рассматривать несметное множество Миров как множество книг, собрание ко­торых образует огромную Библиотеку Вселенной или истинную универсальную Энциклопедию. Я сознаю, что чудесная града­ция, имеющаяся среди этих различных миров, облегчает выс­шим умам, которым было дано их обозревать или, скорее, чи­тать, достижение истин любого рода, которые содержит в себе и вкладывает в их познание этот порядок и это последователь­ное развитие, составляющие их самую существенную красоту. Но эти небесные Энциклопедисты не владеют все в одинаковой степени Энциклопедией Вселенной; одни из них владеют лишь несколькими ее областями, другие владеют большим их чис­лом, третьи схватывают еще больше, но все они обладают вечностью для роста и совершенствования своих знаний и раз­вития всех своих способностей» ¹. На основе этой абсолютной Энциклопедии люди создают промежуточные формы сложной и ограниченной универсальности: алфавитные Энциклопедии, размещающие возможно большее количество знаний в произ­вольном буквенном порядке; пазиграфии, позволяющие запи­сывать согласно одной и той же системе фигур все языки ми­ра ², поливалентные лексики, устанавливающие синонимы меж­ду более или менее значительным числом языков; наконец, тол­ковые энциклопедии, претендующие «в меру возможности на то, чтобы раскрыть порядок и последовательное развитие че­ловеческих знаний», исследуя «их происхождение и связь, при­чины, приводящие к их возникновению, и их отличительные особенности»³. Каким бы частным ни был характер всех этих проектов, какими бы ни были эмпирические обстоятельства их разработки, основа их возможности — в классической эпистеме; дело в том, что если бытие языка всецело сводилось к его функционированию в представлении, то последнее соотносилось с универсальностью лишь через посредство языка.

¹ Ch. Воrnеt. Contemplations de la nature (Œuvres complètes, t IV, p. 136, note).

² Cf.Destutt de Tracy. Mémoires de l'Académie des Sciences mo­rales et politiques, t. III, p. 535.

³ D'A1embert. Discours préliminaire de l'Encyclopédie.

3. Познание и язык тесно переплетены между собой. В пред­ставлении они находят один и тот же источник и один и тот же принцип функционирования; они опираются друг на друга, беспрестанно дополняют и критикуют друг друга. В наиболее общей форме знать и говорить означает анализировать одно­временность представления, различать его элементы, устанав­ливать составляющие его отношения, возможные последова­тельности, согласно которым их можно развивать: ум познает и говорит в том же самом своем движении, «посредством одних и тех же процессов учатся говорить и открывают или принципы системы мира, или принципы действий человеческого ума, то есть все то, что является высшим в наших познаниях» ¹. Одна­ко язык является познанием лишь в неосознанной форме; он навязывает себя извне индивидам, которых он направляет во­лей-неволей к конкретным или абстрактным, точным или мало­обоснованным понятиям; познание, напротив, является как бы языком, каждое слово которого было бы изучено и каждое от­ношение проверено. Знать — значит говорить так, как нужно, и так, как это предписывает определенный подход ума; гово­рить — значит знать нечто и руководствоваться тем образцом, который навязан окружающими людьми. Науки — это хорошо организованные языки в той же мере, в какой языки — это еще не разработанные науки. Любой язык, таким образом, нужда­ется в переделке: то есть в объяснении и обсуждении, исходя из того аналитического порядка, которому ни один из них не следует в точности; он также нуждается в известном упорядо­чивании, чтобы последовательность знаний могла обнаружить­ся с полной ясностью, без темных мест и пропусков. Итак, са­мой природе грамматики присуще быть предписанием вовсе не потому, что она хотела бы внушить нормы изящного языка, верного правилам вкуса, но потому, что она соотносит ради­кальную возможность говорить с упорядоченностью представле­ния. Дестю де Траси как-то заметил, что в XVIII веке лучшие трактаты по логике были написаны грамматистами. Это озна­чает, что предписания грамматики были аналитического, а не эстетического порядка.

Эта принадлежность языка к знанию высвобождает целое историческое пространство, какого в предшествующие эпохи не существовало. Становится возможным нечто вроде истории по­знания. Дело в том, что если язык представляет собой спонтан­ную науку, темную для самой себя и неумелую, то он зато со­вершенствуется посредством знаний, которые не могут выра­жаться в его словах, не оставив в них своего следа; язык пред­ставляет собой как бы пустое пространство для их содержания. Языки, как несовершенное знание, хранят верную память о его усовершенствовании. Они вводят в заблуждение, но они же от-

¹ Destutt de Tracy. Elements d'Idéologie, t. I, p. 24.

мечают все, что усвоили. Благодаря своему беспорядочному по­рядку они порождают ложные идеи; однако верные идеи ос­тавляют в них неизгладимый отпечаток порядка, который не мог бы возникнуть лишь по воле случая. Цивилизации и наро­ды оставляют нам в качестве памятников своего мышления не столько тексты, сколько словари и синтаксисы, скорее звуки своих языков, чем слова, которые они произносили, в меньшей мере свои речи, чем то, что сделало их возможными, то есть саму дискурсивность их языка. «Язык народа дает его словарь; а его словарь — достаточно верная библия всех познаний это­го народа; только на основе сравнения словаря какой-либо на­ции в различные времена можно было бы составить представ­ление о ее успехах. Каждая наука обладает своим названием, каждое понятие в науке — своим, все известное в природе обо­значено так же, как все изобретаемое в искусствах; то же са­мое относится к явлениям, приемам деятельности, орудиям» ¹. Благодаря этому возникает возможность создания истории сво­боды и рабства на основе языков² или еще истории мнений, предубеждений, предрассудков, верований всякого рода, о ко­торых сочинения всегда свидетельствуют гораздо меньше, чем сами слова ³. Благодаря этому рождается проект создания эн­циклопедии «наук и ремесел», которая не будет придерживать­ся последовательного развития самих познаний, а изберет фор­му языка, разместится внутри открытого в словах простран­ства. Именно здесь грядущие эпохи будут непременно искать то, что мы знали и о чем думали, так как слова, в их грубом расчленении, располагаются на той промежуточной линии, вдоль которой наука соседствует с восприятием, а рефлексия — с об­разами. В словах все, что воображается, становится знанием, и, напротив, это знание становится тем, что повседневно пред­ставляется. Старое отношение к тексту, посредством чего эпо­ха Возрождения определяла эрудицию, теперь изменилось; в классическую эпоху оно стало отношением к чистой стихии языка.

Мы видим, как освещается та ясная стихия, в которой с полным правом сообщаются между собой язык и познание, хорошо построенная речь и знание, универсальный язык и ана­лиз мышления, история людей и наука о языке. Даже когда знание эпохи Возрождения предназначалось к публикации, все равно оно располагалось в закрытом пространстве. «Академия» была замкнутым кругом, отбрасывающим на поверхность со-

¹ Diderot. Article "Encyclopedia" de l'Encyclopédia, t. V, p. 637.

² Rousseau. Essai sur l'origine des langues (Œuvres, Paris, 1826, t. XIII, p. 220—221).

³ Cf. Michaelis. De l'influence des opinions sur le langage, 1759, Pa­ns, 1762. Известно, что одним словом δόξα греки обозначали славу и мне­ние; выражением das liebe Gewitter германцы высказывали свою веру в по­лезные свойства грозы (р. 24, р. 40).

циальных конфигураций преимущественно труднодоступную форму знания. Первоочередной задачей этого знания была за­дача заставить заговорить немые знаки; для этого нужно было распознать их формы, истолковать и переписать их в других знаках, которые в свою очередь должны были быть расшифро­ваны; даже раскрытие тайны не избавляло от той склонности к придиркам, которые делали его столь трудным и столь до­рогим. В классическую эпоху «познавать» и «говорить» пере­плетаются между собой, образуя одну нить; и для знания, и для языка речь идет о том, чтобы дать представлению знаки, посредством которых можно было бы его развернуть согласно необходимому и очевидному порядку. Знание XVÏ века, будучи высказанным, было тайной, но разделенной. Знание XVII и XVIII веков в своих скрытых формах является дискурсией, прикрытой завесой. Самой изначальной сущностью науки является ее вхождение в систему словесных связей ¹, а сущностью языка — с его первого слова — быть познанием. В строгом смысле сло­ва, говорить, освещать и знать — однопорядковые вещи. Инте­рес классической эпохи к науке, гласность ее споров, ее ис­ключительно эзотерический характер, ее доступность для не­посвященных, астрономия Фонтенеля, Ньютон, прочитанный Вольтером, — все это, несомненно, всего лишь социологическое явление, не вызвавшее никаких изменений в истории мысли, никак не повлиявшее на процесс становления знания. Это яв­ление объясняет кое-что лишь на доксографическом уровне, на котором его и надлежит рассматривать. Однако условие его возможности находится здесь, то есть во взаимной принадлеж­ности друг к другу знания и языка. Позднее, в XIX веке, эта связь исчезнет, а перед лицом замкнутого на себе самом зна­ния останется чистый язык, ставший в своем бытии и в своей функции загадочным, — нечто такое, что начиная с этого вре­мени называется Литературой. Между ними до бесконечности будут развертываться промежуточные языки, производные или, если угодно, павшие, — столь же языки знания, сколь и лите­ратурных произведений.

4. Поскольку язык стал анализом и порядком, он завязы­вает со временем до сих неизвестные отношения. XVI век пред­полагал, что языки в ходе истории следовали Друг за другом и один из них мог при этом порождать другой. Наиболее древ­ние были основными языками. Из всех языков самым архаи­ческим, поскольку это был язык всевышнего, когда он обра­щался к людям, считался древнееврейский язык, породивший древнесирийский и арабский; затем пришел греческий, от кото-

¹ Считается (см., например, Warbuwton. Essai sur les hiéroglyphes), что знание древних, и в особенности египтян, не было сначала тайным, а потом доступным, но что построенное сначала сообща, оно затем было конфисковано, скрыто от глаз и искажено жрецами. Эзотеризм, будучи да­леко не первой формой знания, является лишь его искажением.

рого произошли как коптский, так и египетский; с латинским в родстве были итальянский, испанский и французский; нако­нец, из «тевтонского» произошли немецкий, английский и фла­мандский ¹. Начиная с XVII века отношение языка ко времени изменяется: теперь уже время не располагает языки один за другим во всемирной истории; отныне языки развертывают представления и слова согласно последовательности, закон ко­торой они определяют сами. Каждый язык определяет свою специфичность посредством этого внутреннего порядка и места, которое он предназначает словам, а не посредством своего ме­ста в историческом ряду. Время для языка является его вну­тренним способом анализа, а не местом его рождения. Отсюда столь незначительный интерес, проявляемый в классическую эпоху к хронологической филиации, вплоть до ее отрицания, вопреки всякой «очевидности» — речь идет о нашей очевид­ности, — родства итальянского и французского с латынью². Ис­торические ряды, которые существовали в XVI веке и вновь возникнут в XIX, замещены типологиями — типологиями поряд­ка. Имеется группа языков, ставящих на первое место предмет, о котором говорят; затем действие, которое он совершает или испытывает; наконец, агенс, на который этот предмет дей­ствует: например, французский, английский, испанский.

Наряду с ней имеется группа языков, которые «на первое место ставят то действие, то предмет действия, то определе­ние или обстоятельство»: например, латинский или «словен­ский», в которых функция слова указывается не местом, но его флексией. Наконец, третья группа образована смешанными языками (как греческий или тевтонский), «которые примы­кают к двум другим группам, обладая артиклем и падежами»³. Но нужно хорошо усвоить то, что не присутствие или отсут­ствие флексий определяет для каждого языка возможный или необходимый порядок его слов. Именно порядок как ана­лиз и последовательный ряд представлений создает предвари­тельное условие функционирования языка и предписывает ис­пользование склонений или артиклей. Языки, следующие поряд­ку «воображения и интереса», не определяют постоянного ме­ста для слов: они вынуждены их обозначать флексиями (это — «транспозитивные» языки). Если же, напротив, они следуют единообразному порядку рефлексии, им достаточно посредст­вом артикля указать число и род существительных, причем

¹ E. Guichard. Harmonie éthymologique, 1606. Ср. классификацию того же типа у Скалигера (Diatribe de Europaeorum linguis) или у Уилкинса (An essay towards real character, London, 1668, p. 3 и cл.).

² Le Вlan. Théorie nouvelle de la parole, Paris, 1750. Латинский язык передал итальянскому, испанскому и французскому всего лишь «несколько слов».

³ Аббат Girard. Les Vrais Principes de la lanque française, Paris, 1747, t. I, p. 22—25.

место в аналитической упорядоченности само по себе обладает функциональной значимостью: это — «аналоговые» языки¹. Языки объединяются друг с другом и отличаются друг от дру­га согласно таблице возможных типов последовательности. Бу­дучи синхронной, эта таблица подсказывает, какие из языков были самыми древними. Действительно, можно предположить, что наиболее спонтанный порядок (порядок образов и стра­стей) должен предшествовать наиболее осознанному (порядок логики): внешняя датировка определяется внутренними фор­мами анализа и порядка. Время стало в языке внутренним эле­ментом.

Что касается самой истории языков, то она есть не более чем эрозия или случайность, введение, встреча и смесь различ­ных элементов; она не обладает ни законом, ни движением, ни необходимостью. Как, например, был образован греческий язык? «Это финикийские купцы, авантюристы из Фригии, Ма­кедонии и Иллирии, галаты, скифы, шайки изгнанников или беглецов обременили первооснову греческого языка столькими видами бесчисленных частиц и столькими диалектами»². Что касается французского языка, то он составлен из латинских и готских существительных, из галльских оборотов и конструк­ций, из арабских артиклей и цифр, из слов, заимствованных у англичан и итальянцев по случаю путешествий, войн или тор­говых соглашений³. Языки развиваются под действием мигра­ций, побед и поражений, мод, обменов, но отнюдь не в силу историчности, которую они якобы несут в себе. Они не подчи­няются никакому внутреннему принципу развертывания; они сами развертывают вдоль какой-то линии представления и их элементы. Если для языков и имеется какое-то достоверное время, то его надо искать не извне, не в истории, а в располо­жении слов, в глубинах дискурсии.

Теперь можно очертить эпистемологическое поле Всеобщей грамматики, возникшее во второй половине XVII века и исчез­нувшее в последних годах следующего. Всеобщая грамматика ни в коем случае, не есть сравнительная грамматика: она не рассматривает сближения между языками в качестве своего объекта, она их не использует в качестве метода. Ее всеобщ­ность состоит не в нахождении собственно грамматических за­конов, которые были бы общими для всех лингвистических об­ластей и выявляли бы, в идеальном и необходимом единстве, структуру любого возможного языка; если она является всеоб­щей, то это в той мере, в какой она способна выявить под пра-

¹ Относительно этой проблемы и поднятых по поводу ее дискуссий см.: Bauzée. Grammaire générale, Paris, 1767; аббатВatteux. Nouvel exa­men du préjugé de l'inversion, Paris, 1767; аббат d'Olive t. Remarques sur la langue française, Paris, 1771.

² Аббат Pluche. La Mécanique des langues, rééd. de 1811, p. 26.

³ Id., ibid., p. 23.

вилами грамматики, но на уровне их основы, функцию дискур­сии в анализе представлений — будь она вертикальной функ­цией, обозначающей представленное, или горизонтальной, свя­зывающей его тем же самым образом, что и мысль. Поскольку она выявляет язык как представление, сочленяющееся с другим представлением, то она с полным правом является «всеобщей»: то, о чем она рассуждает, — это внутреннее раздвоение пред­ставления. Но поскольку это сочленение может создаваться многими различными способами, постольку будут иметься, как это ни парадоксально, различные всеобщие грамматики: всеоб­щая грамматика французского, английского, латинского, немец­кого и т. д. ¹. Всеобщая грамматика не стремится определить законы всех языков, она рассматривает поочередно каждый особый язык как способ сочленения мысли с самой собой. В любом отдельно взятом языке представление приписывает себе «характерные черты». Всеобщая грамматика определяет систему тождеств и различий, предполагающих и использую­щих эти спонтанные характерные черты. Она устанавливает таксономию каждого языка, то есть то, что обосновывает в каждом из них возможность говорить о чем-либо.

Отсюда возникают два направления, которые она обяза­тельно развивает. Поскольку дискурсия связывает свои части так, как представление — свои элементы, всеобщая грамматика должна изучать функционирование слов в качестве представле­ний по отношению к другим словам; это предполагает анализ связи, соединяющей слова в единое целое (теория предложе­ния и в особенности теория глагола), затем анализ различных типов слов и способа, каким они расчленяют представление и различаются друг от друга (теория расчленения). Но посколь­ку дискурсия есть не просто какая-то совокупность представ­лений, а удвоенное представление, которое тем самым обозна­чает другое — то самое, которое оно представляет, — всеобщая грамматика должна изучать способ, каким слова обозначают, то, что они высказывают, сначала в их первичном значении (теория происхождения и корня), а затем — в их непрерывной способности к перемещению, распространению, реорганизации (теория риторического пространства и теория деривации).