ВИНА КАК ВАЖНЕЙШИЙ КОМПОНЕНТ СОСТАВА ПРЕСТУПЛЕНИЯТемы курсовых работ по дисциплине ОС Группа 13-501 (9 семестр)
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ САМОЗАЩИТЫ
КВАЛИФИКАЦИЯ ВИНЫ В СОВРЕМЕННОМ УГОЛОВНОМ ПРАВЕ
Сегодня совершенно очевидно, что в российской науке уголовного права наблюдается застой, особенно заметный в теоретическом секторе. За те два десятка лет, которые минули с момента распада Союза ССР, произошли безусловные и сильнейшие изменения в сфере общественно-экономических отношений, которые сопровождались попытками законодательных кругов отслеживать происходящие изменения и регулировать их за счёт новейшей законодательной нормы. Как это явствует, например, из содержания норм УК, КоАПа, ФЗ об оружии и оружейных ГОСТов, в законодательном корпусе сотрудничали узкие специалисты, слабо озабоченные согласованностью вырабатываемых норм между собой. В результате сами нормы оказались безусловно сырыми в тех или иных частях, а их дальнейшая поспешная правка с учётом текущей практики применения – приводила нередко к усугублению абсурдной ситуации вокруг некоторых элементов регулирования, как это видно на достаточно свежем примере с травматическим оружием.
На наш взгляд, сложившаяся ситуация была заложена методически уже с самого начала и обусловливалась двумя основными факторами: - неподготовленностью теоретико-правовой научной базы для выработки изменений в текущем законодательстве; - отсутствием соответствующих масштабных категорий мышления у специалистов законодательного корпуса, привлечённых к решению задач по разработке новых норм.
Здесь же не в последнюю очередь следует упомянуть и простейший критерий, коим надлежит руководствоваться во всех случаях разработки новой нормы в любой области регулирования: ответ на вопрос, а как именно появление новой нормы отразится на ситуации, как именно норма будет способствовать становлению правопорядка, не будут ли прямо нарушаться интересы тех или иных групп населения (к анализу ситуаций с точки зрения данного критерия мы ещё вернёмся).
ВИНА КАК ВАЖНЕЙШИЙ КОМПОНЕНТ СОСТАВА ПРЕСТУПЛЕНИЯ
В соответствии с существующей теоретической базой науки уголовного права, состав преступления имеет быть постольку, поскольку налицо четыре составляющие: - объект преступления; - субъект преступления; - объективная сторона; - субъективная сторона.
Объектом преступления (не путать с жертвой!) мы считаем те общественные отношения, на которые посягает деяние.
Так, объектом кражи являются отношения собственности; лицо же, против которого совершено данное преступление, становится – жертвой. При убийстве объектом преступления являются общественные отношения, вытекающие из гарантированного Конституцией РФ права на жизнь; физическое лицо, убитое в результате данного деяния, является жертвой. Субъект преступления – физическое лицо, совершившее данное деяние; к данному лицу по ходу уголовного процесса обращается вменение.
В результате своей деятельности фирма А поглощает активы фирмы Б. На юридическое лицо (фирму А) может быть обращено взыскание в порядке искового производства; физические лица (руководители фирмы А) могут нести уголовную ответственность при наличии в их действиях состава преступления. Объективной стороной считается комплекс неизменяемых факторов, сопутствовавших совершению деяния (место, время, способ совершения).
Подозреваемый в убийстве даёт признательные показания и называет местом совершения преступления – не то, которое фактически установлено (либо, скажем, указывает не тот способ совершения, о котором идёт речь в акте вскрытия). Ситуация даёт повод усомниться в истинности признания и предположить вероятность самооговора, сделанного под давлением либо с целью камуфляжа настоящего виновника. Субъективная сторона, т.е. вина, определяется как психическое отношение субъекта к содеянному. Вина возможна как в умышленных формах, так и в неосторожных.
Прямой умысел можно определить формулой «сделал, как и хотел».
Гражданин А в соответствии с задуманным совершает убийство гражданина Б. Косвенный умысел возможно охватить формулой сознательного допущения, - «знал, что действия коснутся других, и всё равно делал».
Гражданин А замышляет убийство гражданина Б общеопасным способом – подрывом воздушного судна. Прямой умысел покрывает толшько причинение смерти гражданину Б; в отношении всех остальных пассажиров воздушного судна – имеет быть косвенный умысел. Одним из возможных вариантов умысла является так называемый неконкретизированный (охватываемый формулой «всё равно против кого»), обычный при случайных посягательствах на имущество, а также при хулиганских нападениях. Именно случайный характер выбора жертвы при неизменности объекта и состоявшемся умысле определяет сложность дознания по делам подобного рода, поскольку жертва и субъект друг с другом не знакомы и, следовательно, дознание не имеет возможности выйти на субъекта через его жертву.
Молодёжная хулиганская группа собирается избить первого же прохожего, который сейчас выйдет из арки дома.
Неконкретизированный умысел может быть как прямым, так и косвенным. Теорией уголовного права до сих пор не рассматривалась форма умысла в преступлениях против личности, заслуживающая определения как «частично конкретизированный» или «неперсонифицированный» умысел. Данную форму умысла следует определять по формуле «против тех, у кого есть вот это или вот это». Форма присутствует в ситуациях, когда субъекта с состоявшимся умыслом волнует не жертва персонально, а наличие у жертвы какого-то определённого признака, атрибута, элемента в одежде и т.д. Не идёт речь о нападении с целью захвата какой-то носимой ценности, скажем, ноутбука или дорогого мобильного телефона, поскольку данное преступление имеет имущественный характер и имущественную конкретизацию. Частичная конкретизация в случае серийности посягательств на физических лиц – может указывать на наличие у субъекта мании и способна стимулировать дознание в планировании соответствующих версий.
Неосторожность выступает в двух формах. Преступная самонадеянность выражается формулой «знал, но легкомысленно рассчитывал на предотвращение».
Гражданин А, управляя транспортным средством, видит на проезжей части пешехода, гражданина Б, переходящего проезжую часть. Вместо начала торможения – А начинает объезд пешехода со стороны направления движения последнего, рассчитывая проехать место перехода до того, как пешеход успеет перейти. Б, в свою очередь, увеличивает скорость движения, рассчитывая успеть перейти раньше, чем приблизится транспортное средство А. Происходит наезд, при котором стороны-участники мотивированы одинаково, но водитель А, управляющий транпортным средством как источником повышенной опасности, выглядит более морально ответственным. Окончательное вменение производится с применением норм приоритета, действующих на месте и в ситуации перехода, и с учётом полной детализации происшествия. Преступная небрежность определяется формулой «не знал, но должен был».
Гражданин А, управляя транспортным средством, замечает на проезжей части пешехода, гражданина Б. Вместо снижения скорости он подаёт звуковой сигнал, рассчитывая, что пешеход среагирует и покинет проезжую часть, и не зная при этом, что пешеход Б – глухой. После сближения, когда тормозной путь уже явно будет недостаточным, торможение не вызывает требуемого эффекта и происходит наезд. Вина водителя наличествует в форме небрежности; вина пешехода, скорее всего, – в форме самонадеянности (возможны частности, влияющие на квалификацию вины пешехода). Следует отметить, что все умышленные формы вины психологически соответствуют настрою субъекта по схеме «могу физически, решился, хочу» и учитываются как внутреннее желание субъекта поступить определённым образом, по реализации которого возможна постановка вопроса об ответственности субъекта за фактически содеянное. Так называемый голый умысел, без самого деяния («могу физически, решился, хочу, не реализовал») не наказуем по причине отсутствия реального вреда, причинённого кому-либо. Ввиду наличия в российском постсоветском обществе динамично развивавшихся процессов, таких, как растущее имущественное расслоение, экономическая и политическая нестабильнось с отсутствием уверенности значительной части населения в завтрашнем дне, инверсия моральных ценностей, очевидные криминальные угрозы и др., в новейший исторический период гораздо острее, нежели в социалистический период, встали вопросы защиты личности от посягательств. Однако при том, что теоретический сектор науки российского уголовного права, долженствующий обеспечить согласованную детализацию норм права, де-факто находился в застое и не отследил важнейших изменений в обществе, все стремления законодателя вмешаться в проблематику необходимой обороны реального успеха не имели. Не в последнюю очередь это вызвано ещё и тем, что адекватное суждение о проблематике необходимой обороны надёжно вырабатывается только у тех аналитиков, которые представляют специфику ситуации изнутри её, сами пережили несколько нападений (попыток нападения), в том числе хотя бы одно – с реальным жёстким силовым либо оружейным контактом, испытали на себе возникновение, развитие и полную реализацию внешней угрозы. Здесь же обратим внимание на то, как радикально изменялось отношение к проблематике необходимой обороны тех сотрудников дознавательных, следственных и судебных органов, которые побывали в упомянутой ситуации сами; насколько легко изначально они относились ко вменению другим лицам умысла на причинение личного вреда кому-либо по одному только признаку наличия у них технических средств, которые можно было использовать для защиты или нападения, настолько же уверенно они, пережив подобную ситуацию, приходили к осмыслению того момента, что в оценке факта наличия технических средств у потенциальной жертвы нападения должен доминировать не вопрос «почему (зачем) вы это с собой носите?», а беспристрастная оценка ситуации применения. До сих пор же попытки граждан защититься от посягательства путём применения технических средств нередко (если не сказать чаще всего) приводят к тому, что: - нападавшие в процессе дознания объявляют себя жертвами неправомерных действий противной стороны (реально только оборонявшейся); - орган дознания квалифицирует наличие у оборонявшейся стороны технического средства как доказательство предварительного умысла на причинение физического вреда другой стороне (а при самообороне с причинением смертельных повреждений – как доказательство умысла на совершение убийства). Таким образом, реальная жертва нападения испытывает тройной психологический шок: - когда развивается нештатная ситуация со сценарием неспровоцированных внезапных насильственных действий извне; - когда жертва нападения вынуждена прибегнуть к использованию технического средства для ограждения себя от посягательства; - когда вместо констатации правомерности действий жертвы происходит вменение последней каких-либо норм уголовного характера (превышение пределов необходимой обороны, умышленное причинение телесных повреждений, обоюдное хулиганство и пр.).
Замечено, что сотрудники органов дознания испытывают необъяснимую неприязнь к жертвам силовых столкновений, сумевшим адекватно отбиться от посягательства. Так, если жертва имела в качестве орудия самообороны складной нож, дознание долго выясняет наличие у жертвы профессиональных навыков на владение ножом, как будто от статуса жертвы снижается общественная опасность нападения или пропадает его агрессивный и противозаконный смысл (казус Д.Федотова; на потерпевшего с тяжёлым рюкзаком в его дворе в тёмное время суток напали двое, очевидно соблазнённые видом торчавших из рюкзака спортивных товаров, и один из нападавших, будучи пьян, наткнулся грудью на выставленный потерпевшим складной нож, причинив себе смертельные увечья. Потерпевшего спасли показания многочисленных свидетелей, знавших его лично. Впоследствии потерпевший рассказывал, что дознаватель долго и тщательно допытывался у него, «а как именно он держел нож», т.е. каким хватом, как если бы от выяснения данного вопроса при наличии плотного фона свидетельских показаний могла измениться квалификация действий потерпевшего). Дознание даже заявляет (!), что нож-де не может считаться орудием необходимой обороны (хотя из законодательства это напрямую не вытекает). Однако, если жертва не имеет технических средств самообороны, но применяет по нападавшим навыки рукопашного боя, тэквондо или хотя бы бокса, дознание безусловно вменяет жертве – превышение пределов необходимой обороны, видимо считая, что тот, кто сумел с голыми руками отбиться от нескольких и причинил им серьёзные повреждения, сам явно опаснее их, вместе взятых. Основные доводы дознания в подобных случаях таковы: - «вы же опытный человек, зачем было доводить дело до конфликта?»; - «зачем было так откровенно избивать эту молодёжь, вы прекрасно могли их просто прогнать!»; - «почему вы не убежали?» По всей видимости, сотрудники дознания, в жизни защищённые своим статусом, формой, наличием личного оружия и Законом, плохо представляют себе на личной практике, что: - не в любом случае физически возможно бежать (травма, замкнутый объём, сопровождающие жертву женщина или ребёнок, наличие при жертве ценной клади и т.д.); кроме того, статус некоторых жертв просто внутренне не позволяет им бежать с места нападения; - лица, нападающие группой, как правило, очень хорошо чувствуют нежелание жертвы идти на спровоцированный ими конфликт и стараются пресинговать, при появлении же у жертвы технического актива на руках – нападающие стараются выйти из конфликта сами (из опыта: пятерых нападавших едва удерживает вид монтажного ножа, но, как только жертва делает первый уверенный шаг навстречу, все пятеро делают шаг назад и, воспользовавшись подходом случайных свидетелей, немедленно удаляются); при отсутствии же технических средств защиты - жертва должна обойтись без демонстративной фазы обороны и может только активно действовать сразу; - если нападающих несколько и они находятся в состоянии группового куража, развитие посягательства приходится блокировать сразу же и сильными средствами, в противном случае кто-либо из группы, получивший «неполное воздействие», выйдя из поля зрения обороняющегося, оказывается у него за спиной. Практика же показывает, что сотрудник дознания либо следствия, переживший нападение на личном опыте (в особенности не сумевший этому нападению противостоять), лишается максимализма в суждениях, перестаёт оценивать жертву как реального виновника нападения, приобретает расширенную гибкость в суждениях о проблематике необходимой обороны и допустимости в её целях оружейных и иных технических средств. Такой сотрудник уже понимает изнутри, что ограничивать жертву в выборе орудия защиты, если уж жертва настолько нуждается в таковом, – просто недопустимо ни с человеческой, ни с правовой точки зрения. Он уже никогда не скажет в лицо жертве нападения, что-де та «сама виновата, поскольку не следовало так одеваться в этот район города», «сама притянула нападавших, излучая внутреннюю слабость» и пр. Между тем специалисты по теории и практике личной безопасности и самозащиты указывают, что лицо, рассчитывающее собственные риски (в том числе риск нападения), обязано взвесить свои возможности этому нападению реально противостоять, и, если оно пожелает прибегнуть к наличию технических средств отражения агрессии, выбор таких средств следует предоставить потенциальному обороняющемуся. Коль скоро государство не может реально защитить лицо от нападения, аморально было бы препятствовать этому лицу защищаться самому. Если случился силовой либо оружейный контакт, детальную оценку действий сторон следует проводить с учётом всех реально совершённых сторонами действий в процессе, в том числе и детальных особенностей применения технического средства. Здесь необходимо подробнее остановиться на том, каким же образом техническое средство самообороны соотносится с возможным умыслом на причинение вреда нападающему. Если, как было сказано выше, умысел означает внутренне осознанное желание субъекта поступить определённым образом и вполне оценим по формуле «хочу, могу физически, решился», то наличие у физического лица (потенциальной жертвы посягательства) технических средств или специальных навыков отражения внешних агрессивных посягательств в большинстве случаев выражается формулой «могу физически, могу решиться, не хочу» и определяет осознание лицом способности совершения определённых действий при нежелании этого. Даже если оборонявшийся, находясь под впечатлением выигранной схватки или будучи в состоянии психологического шока, впоследствии заявит (свидетелям, либо же на дознании) о своём якобы желании совершить именно то, что он совершил, за подобным заявлением нередко стоит либо возраст, с присущим ему желанием покрасоваться, самоутвердиться, либо последствия того же психологического шока и неотдание себе отчёта о юридической значимости сказанного.
Из практики. 18-летняя чемпионка оружейного многоборья по версии «Унифайта» заявила корреспонденту: «Когда я метаю нож, я вижу на мишени лицо своего врага». С учётом данного заявления, попавшего в прессу, многоборье «Унифайта» было бессрочно закрыто распоряжением административных органов. Никому не пришло в голову соотнести ситуацию, в которой давалось заявление, свежий чемпионский статус заявившей, её возраст и, наконец, то, что у неё на тот момент просто физически вряд ли могли быть известные ей враги.
|
