Порнокино

 

Дрянной, заброшенный заводишко, там таких много. Ворота нам открыл сто& рож. В корпусах были побиты стекла, в один из тех, самый большой, самый запус& телый, мы и направили стопы. Я шел, горделиво прижимая к себе пакет с чистой одеждой.

 

Цех оказался открыт, там уж был режиссер, там стояли прожекторы, и вооб& ще — кипела работа. Станков здесь осталось всего несколько, в дальнем конце вид& нелась конторка за стеклом, висел кран под потолком и еще всякие веревки (како& вые понавешали киношники). Когда мы вошли, сзади нас в цех въехали два по& грузчика и, упруго выпустив в атмосферу клуб&другой сизоватого дыма, замерли неподалеку от входа.

 

— Порнокино! — еще издали крикнул нам режиссер. — Вы его любите? Вы гото& вы в нем сниматься?

 

Все одобрительно погудели.

 

Тут вдруг кран над головами поехал в одну сторону, а потом обратно. И веревки тоже закачались туда и обратно. Выглядело это все массивно, внушительно.

 

Я пошел себе потихоньку в сторону. За станки. Чтоб спокойно переодеться. Снял с себя верхнюю одежду, потом среднюю, так понемногу и до нижней дошел. Остался я трусах и в берете. Как&то так увлекся — ничего по сторонам не замечал…

 

— Вот и отлично, — сказал кто&то. — Очень вовремя.

 

Я оглянулся — мать честная! Все были голыми (или почти голыми), даже ре& жиссер. Они неслышно приблизились и окружили меня. Селедочка была в одних трусиках и выглядела сногсшибательно! Тощая была совершенно голой, выглядела чуть хуже Селедочки, но все равно тоже здорово! Голым был и мешотчатый пры& гун, стоял, ничуточки не смущаясь, и внимательно слушал, что вещал режиссер (этот был в одних плавках). Олег Олегович стоял в подшлемнике; там, между ног, у него все висело, как те веревки, что только что раскачивались с краном вместе.

 

Я хотел было прикрыться одеждой. Но у меня отобрали одежду и бросили на пол. Их собственные одежды также были разбросаны по полу.

 

— Я берет не сниму! — угрожающе выкрикнул я.

 

— Да, так, — сказал режиссер, критически нас разглядывая, меня да Олега Оле& говича. — Берет и подшлемник! И ничего больше!

 

Тут подошла тощая и ловко стянула с меня трусы.

Я остался в чем мать родила. Не знаю, правда, родила ли она меня в берете. Но

в остальном — точно! Вернее, без остального.

 

Тут к нам подошел какой&то голый дядька с длинными густыми волосами, со& бранными сзади в косицу.

 

— Я Гнилоземов Кирилл, балетмейстер, — сказал он. — Я буду сегодня учить вас ходить.

 

— А, — сказал я.

Ходить я вроде умею. Чего меня учить этому?!

— Вы его слушайте, — сказал режиссер специально для нас.

 

Балетмейстер показал, как нам надо ходить. Он прошелся сам, походка его была особливой, кучерявой, замысловатой, твердокаменной и уж Бог знает какой еще.

Тощая нас будто заманивала. Она отступала от Гнилоземова. А потом и от нас.

— Раз, два, три, четыре, пять… шесть шагов, — считал он, выступая вперед.

 

НЕВА 12’2014

 

82 / Проза и поэзия

 

Стремясь за Лизаветой Вилевной. Потом он начинал отступать, той же особливой походкой, тут уж тощая, будто одумавшись, устремлялась за ним. А потом и за нами с Олегом Олеговичем. А после игра повторялась.

 

И снова продолжался счет до шести, тут уж вступили мы с моим товарищем тоже особливыми походками. Как учил нас Гнилоземов. Поначалу тощая кокетни& чала и завлекала нас, когда же мы ею пренебрегали, она бросалась за нами следом. А тут и Селедочка с мешотчатым прыгуном стали увиваться подле нас (ах, как Се& ледочка была хороша! Прыгун же — мускулист, самоуверенн, обаятелен!). Оба они, как лианы, вились вкруг нас. Вдруг и кран над головами у нас задвигался, и верев& ки ожили тоже, и погрузчики поехали вперед и назад, выпуская клубы дыма, Се& ледочка же, и прыгун, и еще другие голые люди сотрясали у нас над головами вен& ками и бубнами, и еще, может быть, маракасами. А тут и подлые птицы — голуби — полетели, много&много подлых сих птиц! Их тоже киношники привезли с собой. «Мотор!» — негромко сказал режиссер. Я не останавливался, и никто не останавли& вался, все ходили взад и вперед, подлые птицы подличали, то есть — летали, но ле& тали как&то подло, должно быть, именно это от них и требовалось.

 

Мы ходили вперед и назад раз восемь, наверное. А может, сорок два — я не счи& тал. Потом мы стали ползать. Нам снова показал это Гнилоземов. Ползла по&плас& тунски голая тощая, сзади же ползли мы с Олегом Олеговичем. Тоже по&пластунс& ки. А может, и не по&пластунски. Хитроумно ползли мы. Особливо. А потом отпол& зали назад тоже хитроумно. Еще особливей. И снова были голуби и маракасы, вен& ки и бубны, кран и погрузчики, дым и струна, лопнувшая в дымном мареве, гадкая струна, предательская, лживая, своевольная, и только мы одни с Олегом Олегови& чем ползли. Нет, Селедочка тоже ползла, и прыгун полз, и снова нас снимали. Хит& роумно так снимали. Особливо. Как только киношники умеют снимать.

 

Много еще в этот сделалось разного срама. Я ложился сверху на тощую. И Олег Олегович тоже ложился. Тьфу, тьфу! И тощая ложилась на нас. И все это снимали, снимали.

 

Дело было уже к вечеру, когда все закончилось. Мы наконец оделись. Я — в свою старую одежду.

 

Тощая дала нам с Олегом Олеговичем денег за съемки. Олег Олегович выглядел счастливым (из&за денег, конечно), даже напевал. Напевал что&то ужасно фальши& вое, слуха у него, кажется, нет вовсе. Впрочем, у меня тоже.

Поэтому, может, и не фальшивое.

 

— Сегодня меня не замечают самым категорическим образом, — хмыкнула жен& щина. Намекая в моем направлении.

 

Я промолчал. С одной стороны, где же это я ее не замечал? Я целый день сегод& ня сначала ходил за ней, а потом ползал (и даже лежал на ней). С другой же сторо& ны, а что мне, собственно, ее замечать? Мало ли вообще на свете тощих! Всех заме& чать нет никакой возможности.

 

— Здесь удивительная органика, потрясающая естественность, — ввернул вдруг режиссер. — И еще столько тоски и беспорядка, что ком подступает к горлу! В наше время такое нечасто увидишь! — и потрепал меня по плечу.

— Да&да, он таков, — молвил Олег Олегович.

— Мои друзья с телевидения должны быть мне благодарны за такой подарок.

— С телевидения? — встрепенулся я.

 

— Петру Петровичу привет от меня! — бросил Плачевный и пошел себе восвояси. «Какому еще Петру Петровичу?» — спросил себя я. Петров Петровичей я ника&

ких не ведаю.

— А про Макухина не забыли? — спросила Лизавета Вилевна.

— Макухин! — хлопнул себя по лбу Олег Олегович. — Когда?

 

НЕВА 12’2014

 

Станислав Шуляк. Без сестры / 83

 

— Сегодня, — снисходительно молвила тощая.

 

— Мы вытрясем из него всю душу! — потер руками мой товарищ. Через пять минут мы сидели в автобусе, еще через пять поехали.

 

Вышли мы, кажется, недалеко от очень большого вокзала. Людишки здесь

были так себе! Дрянь какая&то! Смотреть на них не хотелось.

 

— Теперь в самый раз будет послушать Макухиных, — сказала вдруг Лизавета Вилевна и ловко сплюнула на асфальт.

 

В тощей все же немало мальчишеского. И когда она одета, и когда она голая — это без разницы. В сущности, этим&то мальчишеским она и берет. И еще она — про& хиндейка. Олег Олегович — коллаборационист, тощая — прохиндейка, я же — в од& ной компании с прохиндейкой и коллаборационистом, такова моя участь! Но я вырвусь, высвобожусь из этой компании — прохиндейско&коллаборационистской, это я обещаю!

 

Проходившая мимо девица, долголицая, с зубами, несколько напоминавшими конские, вдруг вперилась в меня, задержалась и будто бы даже крякнула.

 

— Ой! — сказала она.

Ну, «ой» так «ой» — мало ли как люди разговаривают.

— А я вас узнала, — молвила глупая девица. — Это ж вы сестру ищете!

 

Тут я издал какую&то мелюзгу или междометие: то ли «э», то ли «к», то ли во& все «рп» — последнее так очень даже вероятно. А может, что&то среднее между тем, другим и еще третьим.

 

— Это не он, — бросила тощая. Голос ее был полон яда кураре. Или — стрихни& на. Или марганцовокислого калия.

 

— Это я ее ищу, — нарочито сказал Олег Олегович.

— Да, ладно! — отмахнулась девица. И снова вперилась в меня. — А у меня, как я

в тебя поверила, так тоже сестра пропала. И я ее теперь ищу.

— Получается? — спросила тощая.

— Не очень, — созналась девица.

— Ну, ты ищи, ищи! — сказала Лизавета Вилевна.

— Сестер искать — тоже уметь надо! — важно сказал Олег Олегович.

— Да, — сказал я.

 

Не понимаю, для чего всякие там встречные и поперечные рассказывают мне про своих сестер. Разве мою сестру и их сестер можно сравнивать? Удивительно наглые попадаются люди!

 

Тощая завела нас в какой&то дом на проспекте. Потом мы поднимались куда&то ужасно высоко — то ли на второй этаж, то ли на седьмой, этого я не заметил.

Залец, где должны были выступать Макухины, оказался невелик.

 

Едва мы вошли, так тощая тут же с кем&то расцеловалась. Потом еще с кем&то. Пока она целовалась, мы с Олегом Олеговичем водрузились во втором ряду.

Олег Олегович восседал важно. Я же весь скрючился и сидел напряженно.

— А ведь я когда&то хотел на ней жениться, — сказал Олег Олегович.

— На ком?

— На Козе, — ответил мой товарищ.

— А чего на ней жениться? — мрачно удивился я.

 

— А чего вообще люди женятся! — усмехнулся Олег Олегович. — Я и сейчас на ней иногда жениться хочу.

 

«Ну и ну!» — подумал я. Вслух же ничего не сказал. Тут к нам присоединилась тощая.

 

Я на нее теперь взглянул по&особенному. Как на Козу (в некотором смысле, ко& нечно), на которой хотел жениться Олег Олегович.

 

— А тебя, — сказала она мне, — мои друзья уже знают. Знают, что ты сестру

 

НЕВА 12’2014

 

84 / Проза и поэзия

 

ищешь, что вокруг тебя толпы собираются. А ведь тебя даже телевидение не сни& мало.

 

— Какое еще телевидение! — недовольно сказал я. В это мгновение зрители вяло захлопали.

Мы посидели еще.

 

На сцену вышел какой&то плюгавенький, пошленький, рыженький — явно один из Макухиных.

 

Он сел на табуреточку и посмотрел на нас с полной осоловелостью и дурацким духом. Мы ему даже хлопать не стали. Один Макухин в поле не воин. Для концерта требовались прочие Макухины. А их&то как раз и не было.

 

Чтоб убить время, я поскреб у себя под беретом. Олег Олегович — под под& шлемником. Тощая тоже хотела где&то у себя поскрести, но удержалась. Дурные привычки легко переходят с человека на человека. С паука на паука, с кобры на кобру или с мухи на муху, полагаю, все&таки не так.

Тут на сцену вышел какой&то черненький, и за ним следом еще один.

 

— Оскар, — указала Лизавета Вилевна на рыженького. — Илья, — ткнула она пальцем в сторону первого черненького. — А это наконец ваш Додька! — увесисто пригвоздила она другого.

 

— Вы почем знаете, дорогая Коза? — вопросил Олег Олегович.

— Друзья сказали.

 

Рыженький (Оскар) был таков, как и все вообще на свете рыженькие, то есть — плюнуть да растереть. Черненький Илья был статный красавец, широкоплечий и гладколицый. Додька же… какой&то весь корявенький, долгорукий, щуплый, бес& почвенный, обезьяноподобный, хотя — выразительный и артистичный. Артис& тичными были, пожалуй, все трое.

— Где вас черт носит? — громко полюбопытствовал Оскар у братьев.

— Заняты были, — отмахнулся Илья.

— Зрители ждут.

— А ты на что? — сказал Додька.

— А гонорар поровну делить станем?

— Не ной — затрахал! — беспардонно ответил Илья.

— Лучше концерт начинай! — прибавил Давид.

Мы переглянулись. Зрители покряхтывали да похмыкивали.

— Какой еще концерт? — спросил Оскар.

 

— Дурака из себя не строй! — посоветовал статный красавец Илья.

— Дураки здесь вы двое! — огрызнулся Оскар.

 

Но к микрофону пошел. Вернее, посеменил. Он вцепился в микрофонную стой& ку, будто бы мог упасть. Он препотешно вращал глазами.

— А что за концерт сегодня? — вдруг спросил он у братьев.

— А звать тебя как, ты не забыл?! — гаркнул Илья.

— Оскарик, — присюсюкивая, молвил рыженький Макухин.

 

Тут к рыженькому подошел раздраженный Додька и дал тому изрядный брат& ский поджопник. Оскарик ухватился за место ушиба и, высоко подбрасывая коле& ни, пробежал по сцене два круга.

— Может, нам выкинуть его и самим концерт провести? — спросил Додька.

— Не выйдет, — возразил Илья.

— Почему?

— Я зрителей не люблю.

— Как не любишь?

— Так. Я плюю на них.

Он вдруг действительно плюнул на нас. Набрал полный рот слюны и… как харк&

 

НЕВА 12’2014

 

Станислав Шуляк. Без сестры / 85

 

нет! Я невольно отдернулся, мне показалось, что он метит точно в меня. Возможно, и другим это показалось.

 

Впрочем, плевка никакого не было. Слюны летящей не было. Все оказалось иг& рой, имитацией.

Зрителям, кажется, нравилась игра Макухиных, зрители стали похохатывать.

 

— Понял, придурок, как надо? — бросил Додька рыженькому своему брату Ос& карику, явно обнадеженный их успехами.

 

Тут Оскарик бекнул. Как барашек на поле бекает, так бекнул Оскарик.

Черт его знает, отчего бекают барашки! Я бы на их месте нипочем не стал бекать.

— Нет, это просто клинический гундос, — молвил Илья.

 

Они были наглыми, эти Макухины. Наглыми и куражливыми. Они не боялись зрителей, они играли с теми, как хотели. Быть может, импровизировали, но, мо& жет, и нет.

 

Наверное, я осунулся, глядючи на макухинский концерт. Я не понимал это& го концерта, я его не хотел. Тощая взирала на все непроницаемо. Олег Олегович же сопел.

 

Олег Олегович часто сопит. Микрофоном завладел и Додька.

 

— Я недавно жил на квартире, — меланхолически начал он. — То есть снимал. Там можно было пройти из прихожей на кухню — дверной проем, самой двери не было. Однажды, стоя в прихожей, я увидел в проеме в верхнем левом углу паути& ну. Паутина была пушистой и светилась на солнце. Где&то там притаился и паучок…

— Паучок, — пискнул Оскарик.

— Паук, — гаркнул грубый Илья.

 

— Потому&то я паутину не тронул. Из&за воздуха, из&за солнца. Потом паука стало два. Паутина появилась в верхнем правом углу дверного проема. Получилась паутинная арка. Пауки ловили своих мух и мошек и плели паутину вниз. Я ставил на пол блюдечко с молоком или с водой. Иногда наливал туда немного водки. Пьяные паучки делались веселыми и плели паутины, не покладая лапок. Скоро в дверной проем можно было проходить, только пригибаясь. Потом — проползать.

 

Я готовил в комнате, кухня для меня была отрезана пауками. Паутина была вроде колючей проволоки. Только не колючая, а липкая. А потом появился хозяин и вышиб меня из квартиры. За паутину, — вдруг решительно завершил рассказ Давид.

— Вивальди, — сказал Илья. — «Времена года», «Лето», адажио.

Братья как&то сразу же подобрались, даже посерьезнели.

 

Оскарик выбежал вперед и тихо&тихо, высоко&высоко, сбивчивым фальцетом запел жалостливую мелодию. Братья еще тише вторили ему низкими голосами. Будто капала вода, будто дрожали листы, так вторили братья.

 

Оскарик вывел пару тоскливых фраз. Илья и Давид ответно пророкотали на ба& сах. Оскарик пропел еще тоскливее. Прочие Макухины ответствовали ему совсем уж грозно.

 

Наконец Оскарикова тягомотина закончилась, Макухины иронически покло& нились, зрители увлеченно захлопали.

 

— Какие&то прямо беспощадные понты! — озадаченно сказал Олег Олегович по поводу музыкального номера.

 

— Это еще ничего, — пожала плечами наша соседка.

— Однажды… — начал Илья. — Я был еще мальчиком…

— Покомичнее! — гаркнул вдруг какой&то дядька с четвертого ряда.

Илья продолжил несколько громче.

— У меня по руке ползла гусеница. Я не люблю гусениц и хотел стряхнуть ее с

 

НЕВА 12’2014

 

86 / Проза и поэзия

 

себя. А она ползла себе, потом слизнула с моей руки что&то. И вдруг она умерла. И я тогда подумал: на коже всякого человека может быть такое — слизнешь это и ум& решь. И даже он сам может слизнуть что&то с себя и умереть. Потому я никогда с себя ничего не слизываю. Но, может, кто&то хочет что&нибудь слизнуть у меня с руки? Нет, не для того, чтобы умереть, а просто для интереса.

Дядька, тот, что недавно гаркал, теперь хохотал и хлопал в ладоши.

 

Хохотали и другие. Захохотала вдруг и тощая, не знаю отчего. Звонко и либерально. После тощей захохотал и Олег Олегович. Я взглянул на них недо& уменно.

 

Олег Олегович похож на какого&то сельскохозяйственного кабана, подумал я. Тощая же ни на какого кабана не похожа. Она похожа на какую&нибудь другую

зверюшку. Может, на выхухоль.

— Сен&Санс, «Умирающий лебедь»! — снова пискнул Оскарик.

 

Зрители зашевелились. Они знали этого макухинского умирающего лебедя. Музыка была жалостливая. Оскарик играл на скрипке, Илья — на саксофоне.

 

Или, может, наоборот, я не знаю. Еще я стану ваши скрипки от ваших саксофонов отличать! И вашего Оскарика от вашего Ильи! У Додьки же было что&то вроде не& большой белой сумки на боку, чуть выше его джинсов. Додька потянул за шнурок, сумка развернулась, она опоясала Додьку и вдруг превратилась в белую объемис& тую юбочку. Нет, в пачку. В таких снуют балерины.

 

Додька стал на цыпочки. Или, как это называется, на пуанты. Но тут же свалил& ся с пуантов (или с цыпочек). Тогда снова стал, заломил руки над головой и пошел себе, пошел! Как настоящая балерина.

(Вот ведь свинство&то! Додька на пуантах!)

Оскарик и Илья пиликали и дудели и одновременно наблюдали за Додькой.

— Лебедь, — бросил Илья.

— Пока не умирающий, — прибавил Оскарик.

— Лебедушка! — весело прикрикнул кто&то из зала.

 

Додька на цыпочках прошел туда, потом сюда, руки же он теперь перестал зала& мывать, он махал ими теперь, как лебедь крыльями. Если не смотреть на него, не видеть, что он — корявый Додька Макухин, так могло на миг показаться, что он и вправду лебедь.

 

Потом он вдруг упал на задницу и стал кататься по сцене, руками же все махал. Потом он снова вскочил, Илья и Оскарик все дудели да пиликали, музыка, хоть и жалостливая, стала мне казаться какою&то бесконечной. Додька же заплясал пуще прежнего. Он теперь прыгал, в длину, и в высоту, и в стороны, и даже вроде пытал& ся подлетывать. Но куда ему подлетывать, ведь он же не птица, в самом деле. Рож& денный Додькой летать не сможет, сколько бы он ни махал клешнями, изображая, что те — лебединые крылья.

 

— Не помирает, не помирает! — громко посетовал Оскарик. Кажется, он уж приутомился дудеть. Или пиликать.

 

Илья, не оставляя своего пиликанья (или дудения), подкрался сзади к Додьке, закатившему в увлечении свои бесстыжие глаза, и сильно пнул того в бедро. Додь& ка оступился на мгновение, но тут же выправился и пошел своим лебединым ша& гом в полном артистическом самозабвении.

— Помирай уже! — зло сказал Илья.

 

— Помирай, помирай! — поддержали того из зала.

 

— Сдохни! — крикнул Оскарик и треснул брата своей скрипкой (нет, скорее, все&таки саксофоном — в общем, чем&то треснул).

 

Додька ответствовал на то искренним и непредвзятым, лебединым подскоком. Еще бы чуть&чуть — и он натурально взлетел.

 

НЕВА 12’2014

 

Станислав Шуляк. Без сестры / 87

 

Но это совершенно не входило в планы братьев. Это же не входило и в планы зрителей.

— Додька, сдохни! — кричали они.

 

— Что это! — вскричала вдруг какая&то набитая дура с восьмого ряда. — Это глумление над искусством!

 

В зале захохотали. Прежде хохотали над Макухиными, теперь захохотали и над этой возмущенной дурой.

 

Впрочем, возможно, все было подстроено.

 

Дуру, полагаю, не так уж трудно подстроить, зато эффект от подстроенной дуры бывает ошеломляющим.

 

Треснул Додьку своим инструментом и другой брат. Инструмент раскололся, другой брат, увидев это, пришел в совершенную ярость, стал колотить Додьку об& ломком, потом швырнул инструмент на пол и совсем растоптал ногами. Спереди сцены стояли какие&то электрические ящики — усилители или динамики, эти ящики стали хрипеть (впрочем, мелодия, та самая — жалостливая — все еще про& должалась). Один из братьев подскочил к ящикам и стал ногами колотить и их. Некий ящик полетел в первый ряд. Но не долетел и повис на проводе. Братьям же теперь было не до ящиков.

 

Они повалили Додьку и стали натурально избивать его.

 

Вдруг в промежутке сей потасовки высунулось крыло (то есть, пардон, рука) Додьки: тот, растоптанный да униженный, все еще норовил быть лебедем.

 

Я видел Додькину кровь.

 

Додька&лебедь хрипел, братья катались по Додьке, наконец тот затих, успокои& лись и братья. Они поднялись на ноги, растрепанные, тяжело дышащие, и покло& нились зрителям.

 

— Лебедушка сдохла, — объявил Илья.

— Совсем окочурилась, — прибавил Оскарик.

Зрители ответили артистам стоном веселого восторга.

— Пошли! — вдруг подхватилась тощая.

 

Олег Олегович бурчал что&то невразумительное. Он не понимал, что у тощей на уме и для чего мы вышли из зала.

 

— Служебный вход. Во дворе, — бросила тощая.

 

Из зала доносился жидковатый гул аплодисментов. Мы стали спускаться по лестнице.

 

— Зачем мы уходим? — засомневался я.

— Надо, — бросила наша провожатая.

 

На проспекте она затащила нас под арку и дальше во двор. Тут мы стали ждать. Тощая закурила, Олег Олегович спросил у нее сигарету и закурил тоже. Я глядел на них обоих каким&то брезгливым бергамотом.

 

Ждали мы минуты три, наверное. Или — восемнадцать. Из дома, галдя и пере& смеиваясь, выходили те, кто сидел с нами в зале.

 

И тут из дома вышел Додька.

 

Никакой крови на Додьке не было, да и сам он оказался вовсе не таким, каким выглядел на сцене. В лице его не было ничего шутовского, скоморошьего, птичьего, напротив: проступал даже некоторый неожиданный трагизм.

Додька закурил, накинул капюшон на чернявую свою голову и шагнул мимо нас.

 

Разрыв

 

— Давид, — негромко сказала тощая.

 

— Нет, это не я, — мгновенно отозвался тот.

 

НЕВА 12’2014

 

88 / Проза и поэзия

 

— Ты, ты! Мы ж видим, — сказал Олег Олегович.

 

— Мы ваши поклонники, Давид! Замечательное выступление!

— Да&да, я передам Додику, — бросил тот. И собрался уходить.

— А сестру его знаешь? — буркнул Олег Олегович.

— Что еще за сестру?

— Его сестру.

— А кто он? — пожал плечами Давид.

 

— Ну да, конечно. Теперь мы будем говорить: «А кто он?» — сварливо сказал Олег Олегович.

 

— Давид, — вмешалась тощая. — Может, это звучит странно, но мы хотели уз& нать: имя Вера вам о чем&нибудь говорит?

 

— Не знаю никакой Веры, — бросил Додька, улепетывая от нас под арку.

— Сочкина Вера, — сказал Олег Олегович.

— Хоть Сочкина, хоть Носочкина!

 

— Никакая не Носочкина! — крикнул я. Носочкину я не знал. Мне и дела до нее не было.

 

— Да, не Носочкина, — весомо сказал мой товарищ.

 

Мысль о Носочкиной, кажется, и для него была нестерпима. Или все&таки он был готов примириться и с Носочкиной?

 

Впрочем, он — коллаборационист, как мы уже выяснили, а эта публика готова примириться с чем угодно.

 

— Давид, давайте поговорим! — увещевала Додьку Лизавета Вилевна. Но тот уж был на проспекте. Он юркнул в народишко, во всю эту дрянь, пакость и гангрену, что заполняла проспект. Народ! Тьфу&тьфу&тьфу! Что может быть гадостней!

 

— За ним! — шепнула нам тощая. И шмыгнула, как какая&то гончая псина.

Мы устремились за Додькой.

 

Хотя зачем, собственно? Чтоб говорить с ним о Носочкиной? О Носочкиной я говорить не хотел.

 

Мы разделились, шли, будто шпионы. Я шел по одной стороне тротуара, то& щая — по другой. Олег Олегович хотел и вовсе перебежать на другую сторону про& спекта и идти там, но тут Додька повернул в другую улицу, и Олегу Олеговичу при& шлось отказаться от его плана.

Додька обернулся по дороге и прибавил шаг.

 

На новой улице незаметно преследовать Додьку было сложнее, и мы приотста& ли. Здесь ходил трамвай и ехало множество автомобилей.

 

Додька шмыгнул под арку одного дома. Мы тоже туда шмыгнули. Додька щетинисто обернулся и крикнул с угрозой:

— Что вы за мной таскаетесь?!

 

— Давид, — увещевающее сказала тощая, — мы только хотели узнать у вас что& нибудь о Вере Сочкиной.

 

— Да&да, о Вере, — важно подтвердил Олег Олегович.

— Да пошли вы вместе с вашей Веркой! — крикнул вдруг Давид. — С...!

 

Этого уж я не мог выдержать. Я с силой толкнул Додьку, тот отлетел на стену и ударился головой.

 

Додька ойкнул, стиснул зубы, тут же размахнулся, я думал, что он мне вмажет ответно, но Додька — дурак! — отчего&то вмазал Олегу Олеговичу. Он тоже ойкнул, оступился и рухнул на бок.

 

Додька рванулся в сторону парадного. Тощая устремилась за Додькой. Она ухва& тила того за рукав.

Додька распахнул дверь.

— Давид, — шептала Лизавета Вилевна, — мы не хотим драться и вообще не

 

НЕВА 12’2014

 

Станислав Шуляк. Без сестры / 89

 

сделаем ничего плохого! Просто скажите, где Вера! Где она, с кем — скажите хоть что&то!

— Пусти! — крикнул Додька, протискиваясь в парадное.

 

Он с силой потянул дверь, тощая отдернула руку, иначе Додька бы ее придавил. Дверь захлопнулась, щелкнуло запорное устройство, и мы все трое остались, мож& но сказать, с носом.

 

И такая меня вдруг оттого охватила обида, что у меня даже сердце остановилось. Проклятый Додька! Он не только о моей сестре выразился невозможно и недосто& верно, но и еще по его, Додькиной, милости я остался с носом. В глазах у меня потем& нело, я стал ловить ртом воздух, какой&то птицеголовый штокхаузен зазвенел у меня

 

в ушах, в глазах же мелькнуло какое&то нелепое, несуразное, тонконогое пикассо, я подумал, что еще немного — и я умру, и тогда в ярости и бессилии треснул кулаком в дверь, подле которой стоял, и тут сердце мое стало биться сызнова.

 

Должно быть, на мне лица не было. Тощая смотрела на меня испуганно.

 

И тут во мне что&то оборвалось. Где&то между сердцем и щиколоткой. Или меж& ду подмышкой и темечком.

 

— Идите! — глухо сказал я.

— Что? — сказал Олег Олегович.

 

— Идите! Оба. Совсем. Навсегда, — выпалил я. Медленно как&то так выпалил, с чудовищной, нестерпимой расстановкой. Но зато и с непреклонностью.

 

— Да пошел ты! — бросила вдруг тощая. Повернулась и пошла прочь со двора. Задержалась на мгновение и процедила:

 

— Я думала… мы сегодня… а ты!..

 

Товарищ мой захлопотал, заметался. Бросился было за женщиной, потом вер& нулся, потом снова бросился.

 

— Что ты! — забормотал он. — Лиза, Лизанька!

 

— Беги за своей Лизанькой! — сказал ему я. — Чтоб я тебя больше не видел! От вас никакого толка!

 

Олег Олегович сгорбился, опустил плечи, разом даже как&то постарел и пошел вслед за тощей.

 

— Лизанька, я провожу, — пробормотал Олег Олегович совсем уж потерянно. Они оба исчезли на улице, где несметными потоками разъезжали автомобили,

 

подлые колымаги, коими вы все, человеки, так гордитесь, когда обладаете оными. Теперь моя жизнь переменится. Теперь у меня не будет котельной Олега Оле& говича (не говоря уж о его подвале, но подвала теперь вовсе не было — подвал

 

сгорел).

 

Зато я буду искать сестру в одиночестве. Я не стану делиться ни своими горес& тями, ни своей радостью ни с тощей, ни с Олегом Олеговичем, да и вообще ни с кем. А зато когда я найду сестру, встречу случайно на улице или отыщу ее в резуль& тате какой&нибудь хитроумной логической комбинации, когда свершится это чудо, тогда у меня появятся ритм, стиль, смысл, язык, напор, поступь, осанка, алебастр, купорос, пиетет, глубина, самомнение. Я более не стану смотреть на человеков ни Хаубенштоком&Рамати, ни Бойлем&Мариоттом, ни Немировичем&Данченко.

 

А чего тощая от меня хотела? Что она имела в виду, когда говорила: «Я думала… мы сегодня…»? Может, она надеялась, что я снова поеду к ней? Что я буду разде& ваться и ходить перед ней голый? Что я лягу на нее или она ляжет на меня, и мы будем вместе кричать, как кричали в тот раз? А хочу ли я, чтобы это снова про& изошло? Возможно, и да. Но это не важно. Вернее, важно, но не важнее сестры. Мо& жет, если бы я мог объяснить это ей, то она бы не так обозлилась.

 

В Додькином дворе два парадного, Додькино и еще одно. Не Додькино меня, ра&

 

НЕВА 12’2014

 

90 / Проза и поэзия

 

зумеется, не интересовало. Интересовало Додькино. Я решился, я теперь я буду жить на Додькиной лестнице.

Я буду терпелив, Додька станет ходить мимо меня, в конце концов он сжалится

и расскажет мне все.

Я стоял и смотрел на дверь Додькиного парадного.

 

И тут из нее вышел… сам Додька. Он был в куртке, в спортивных тапках и спортивных штанах. И еще на поводке он вел гнусного собачьего кабыздоха.

Увидев меня, Додька вздрогнул. Хотел было поворотить обратно, но удержался.

 

— А&а, это ты, троглодит! — нагло сказал он, заметив отсутствие тощей и Олега Олеговича.

 

— Вера, — глухо сказал я.

— И что — Вера?

— Где Вера?

— Я ей не сторож.

— Я знаю, и все же вы скажите мне, где может быть Вера, и тогда я уйду.

 

— Я сейчас выведу Барсика, и чтоб, когда я вернусь, тебя уже не было, — возра& зил Додька. — Потом зову полицаев.

 

— Полицаи меня видели и даже несколько раз били, но это ничего, я потом все равно вернусь, потому что мне надо, — пообещал я. И шагнул в сторону Додьки.

 

— Взять! — крикнул он своему кабыздоху.

 

Мгновением раньше сонный и даже как будто пришибленный кабыздох стал обрывать поводок, громко и визгливо тявкая и бросаясь мне в ноги. Я хотел пнуть эту злобную тварь, но промахнулся. Кабыздох отступил, но вдруг совсем озверел, зарычал и снова бросился на меня.

 

Они достигли меня одновременно: Додька и его кабыздох. Мелкая шерстистая тварь вцепилась мне в ногу, Додька же двинул меня по зубам. Как двинул недавно Олега Олеговича. Додька, должно быть, любит людям давать по зубам — таков его коронный прием.

 

Мерзкая Додькина собачонка еще раз тяпнула меня за икру, потом, вертя хвос& том, как старая собачья шлюха, отошла в сторону, задрала ножку и поссала на стену дома.

 

Да, когда сильно ссать хочется, много не навоюешь. Додьку я схватил за куртку. Тот тоже схватил меня.

— Вера! — крикнул я.

 

На самом деле я просто хотел сказать, что я не то чтобы злой или, напротив, добрый, не то чтобы плохой или, там, к примеру, хороший, я, пожалуй, скорее обыч& ный… хотя, нет: обычным меня тоже не назовешь… Я хотел сказать ему, что он хоть и подлый Додька, но он может совершенно спокойно сообщить мне про мою сестру, если он что&нибудь про нее знает, а он что&то знает, теперь я в этом не сомневался.

 

Все это бесполезное, дубинноголовое скопище слов вдруг восстало во мне, я хо& тел было выговорить еще многое, но ничего этого я не выговорил, потому что Додька пихнул меня и тут же заехал по правой щеке. Я хотел было подставить ему другую щеку (левую или еще какую&нибудь), чтобы он и по ней заехал тоже (если Додька заедет мне еще по какой&нибудь щеке, так он, возможно, станет добрее, по& думал я, и расскажет мне про сестру), но не успел сделать и этого.

 

Додька пихнул меня снова. Собачонка же смотрела на меня со всею своей соба& чьею наглостью. Ссать же на стену она все еще продолжала.

Ссать — так уж ссать до конца, перерывы в этом деле нежелательны.

 

Тут в голове моей что&то помешалось. И я, не отпуская Додьку, с силой толк& нул его.

Додька рухнул на асфальт, увлекая меня за собой. Как&то так нехорошо рухнул,

 

НЕВА 12’2014

 

Станислав Шуляк. Без сестры / 91

 

по&додькиному рухнул, сразу почувствовал я. Он совершенно не сложился и трес& нулся затылком.

 

Хватка его сразу ослабла. Он лежал подо мною, будто куль. Тогда я приподнял его и снова треснул затылком об асфальт.

 

— Вера, — сказал я.

 

У Додьки изо рта пошла кровь. И из ушей тоже. Тут кабыздох вцепился мне в скулу.

 

Я заорал, сбросил с себя эту сволочь и вскочил с Додьки, на коем сидел. Додька не шевелился.

 

Я ужаснулся делу рук своих. Кабыздох тявкал и наскакивал на меня, в голове моей шумело, дышал я тяжело и потому не расслышал шаги за дверью парадного.

 

И только тогда спохватился, когда дверь стала раскрываться и оттуда выперлась какая&то мадам постыдного летоисчисления.

 

Тут я, в ужасе обхватив голову, как на чьей&то там картине, бросился прочь со двора.

 

Под аркою дома чуть не сшиб дядьку в пальто.

 

Додька, Додька! Что же я натворил! Разве я хотел этого? Разве я этого жаждал? Почему Макухин был так несговорчив, и почему я был так ожесточен? Ведь я по натуре человек мирный, да нет же — я попросту человеческая рассолода, уличный увалень, муторная меланхолическая бестия.

Как много во мне патологической неприветливости!

Я убил Додьку? Я укокошил одного из Макухиных?

 

Додька и дядька — могут ли быть как&то связаны между собой? Или про& сто оказались в одно время почти в одном месте: Додька во дворе, дядька под аркой?

 

Я бежал по улице, машины здесь столпились в бесконечной непристойной пробке. Все гудело и чадило. Зубы мои стучали, я бормотал что&то про Додьку, и про дядьку, и еще про сестру мою.

 

Я боялся заблудиться и потому старался бежать прежней Додькиной дорогой. Олег Олегович — старый товарищ мой! И тощая — добрая подруга моя (впро&

 

чем, вряд ли она мне какая&то там подруга)… и вот же их теперь со мной не было, и я сразу попал в этакую вот беду! Слишком слабо я разбираюсь в обыденном, слиш& ком мало смыслю в вашем мире и в вашей жизни, сколь бы заурядными, сколь бы пустопорожними ни казались они.

 

Это меня следовало бы водить на поводке, как какого&нибудь бессмысленного человеческого кабыздоха!

 

Я уж собирался поворачивать на тот проспект, что был недалеко от вокзала, как вдруг меня кто&то схватил за плечо.

 

— Побегал, и хватит — ехать пора! — сказали мне сзади.

— Чего?! — встрепенулся я.

 

За плечо меня держал тот самый дядька в пальто. И еще нас нагонял парень. Ко& торый был явно заодно с дядькой.

 

Тут нас нагнал и синий фургон, дверь его открылась, и парень с дядькой втолк& нули меня внутрь.

 

Мир шоу+бизнеса

 

— Я не хотел, — забормотал я. — Он первый начал. Я не сдержался, и все&таки я совсем немного, просто раз&другой, или шесть, правда, головой, да, это было на& прасно, я понимаю. Я хотел узнать про сестру, ну, в смысле, про Веру… Разве он мне не мог сказать сразу?

 

НЕВА 12’2014

 

92 / Проза и поэзия

 

— Помолчи немного, — неприязненно сказал другой дядька, с бритой головой, с бычьей шеей и на